яблонька

Жёлтые осенние груши падали от ветра и разбивались, пачкая белые геночкины кеды; «на этом дереве прошло моё детство» — говорил Федя Букер, дружелюбно держа в одной руке твоё пиво, а в другой — (хуй) телефон с фанаточками; на этом дереве прошло детство Феди Букера, а твоё — едва ли началось уже. Пытался подтянуться за нижнюю ветку — Геночка снимал на айфон, смотрел в экран, глаза поднять на тебя боялся — у Геночки лицо настрадавшегося, стареющего человека, а зенки глупые, юные — наверное, ему казалось, что что-то такое ты в них прочитаешь. А ты прочитал? — А она поворачивается — и! как засосёт меня. Я — в ахуе, они все — в ахуе, я краем глаза — на Вадю, а он подбуханный уже, ну и… Его одноклассники — интересные, многогранные люди с замечательными историями, Москва-Москва, её пасынки и падчерицы во втором поколении. Ты мог бы рассказывать про русско-восточный панк, про философию в пересказах Вани (переворачивает сознание, особенно по накурке) и что-нибудь совсем отвлечённое. — Ты со мной вообще, ало? Заткнуться, нет? Победу над нижней ветвью (а Федя Букер справлялся в детстве? Федя Букер пиздабол?) ты праздновал целым грушепадом к священным кедам (три года назад он приезжал в спб в столетних эирах, приобрётших камуфляжную раскраску столичной пылью, а это что за безобразие?). Подарил ему самую большую и самую жёлтую, самую-самую красивую грушу — посмотрел, как будто котёнка дохлого всучить пытаешься. В тёмной гостиной ели пиццу, вчерашнюю, остывшую, высохшую дважды — когда это было-то? Что успело произойти такого за пару лет? — Я вас внимательно слушаю. А грушу брал. Рукавом протирал тщательно (бедная толстовочка!), надкусывал. Ты пялился, шею вытягивал, чтобы посмотреть — как он грушу кушает. До Геночки долго доходило. — Кислятина. Ты улыбался, тяжело спрыгивал с дерева несчастного и жрал ту грушу прямо с земли, глядя ему в глаза — аккуратный столичный мальчик морщился. — Ну что ты делаешь? Зачем? Вяжущий сок оставался на губах, и ты размазывал его по чужому лицу; казалось, что если выйдет измарать его тело, то и душа до тебя опустится; душа не опускалась. Если он в тот момент сказал бы «нахуй пошёл», или под рёбра тебя ткнул, или хотя бы ебало своё отвернуть попытался — ты бы отошёл, десять тысяч клятв, что отошёл бы — он только хмурился и прижимал руки к груди, защищая сердце, лёгкие и, пожалуй, печень, от тебя, от пидора. — Я завтра весь прыщами покроюсь, знаешь? Буду ходить, красивый, будут школьники в интернетах писать: Рики Сеймур покусал… — Рики Сеймур покусал за хуй. Ты клал и на Сеймура, и на интернеты. Три года назад он бы не вякнул, если бы ты тупым ножичком принялся вскрывать ему внутренности и запихивать туда рагу из супермаркета (вернее, снимать шмотки он бы сопротивлялся яро, ёбанные комплексы, а вот с остальным нареканий не возникло бы). Ты ведь богаче гораздо, почему ощущение, что бродяжка принцессы домогается? Тут прошло детство Феди Букера, и дорого бы ты дал, чтобы променять свою жизнь на его детство, или чтобы получить ребёнка, ещё даже Федей не ставшего, вместо того алкаша, который пытается тебе мемы в телегу кидать. Геночка доставал салфетку и принимался тщательно вытирать лицо от твоих слюней и вяжущего сока, косился и принципиально не касался губ, пытаясь не обидеть тебя слишком сильно. — Слав, давай поговорим. Ты когда ел вообще? Демонстрировал ему обгрызенную грушу — вот, смотри, ел только что, очень вкусно. Опрометчиво подхваченная за хвостик груша, однако, оправдывать надежды не желала и, надломившись в самой серединке, падала в направлении твоей самооценки. У груши самооценки не было. — Я серьёзно, слушай. — Ген, завали, а. Пожалуйста. «Завали» — такого ты ему в худшие времена не говорил; хотелось донести: хватит, чувак, не круто; пожалуйста, чувак, стань собой. Вот этот — в белых кедах с уложенными локонами и вейпом в сумке — это я не знаю, кто, тобой тут и не пахнет, чувак, меня пацаны-то поймут, а вот сам себя я понимать перестаю. Завали, Ген, пойдём обратно в общую зону комфорта. Жёлтые осенние груши падали и разбивались, а ты был удручающе трезв, и нечего было поставить в противовес его чистым детским глазам. Федя Букер же недалеко совсем оттуда. — Пойдём к Феде Букеру? У него же и выпить точно было. Если не открыл бы, то ключи у тебя имелись. — Не пойдём, Слав. И нычка очень удобная, на кухне, под пахучими мелко покрошенными травами — а кто в этих травах разбирается? Ты бы Геночку курить учил, и федина квартира вся-вся бы пропахла рыжим вьющимся ароматом; Геночку бы развезло хорошо, он бы лез к тебе обниматься и был, ну, нормальным. Приятная такая сказочка в один хлебальник, мальчик вырос, за траву уже не купишь. — Ген, ешечку хочешь? От души дарю. Кривился; но в карманах у тебя больше ничего не было, ничего действительно интересного, как и в жизни; хотелось предложить что-нибудь выдающееся, что-нибудь, чтобы глаза загорались, магию и волшебство, бесконечные миры бесконечных измерений, водопады света и золотые долины; ни в чём из этого он больше не нуждался. И вроде и шёл диалог, но вы как будто на разных уровнях были, в разных реальностях, услышать его оказывалось раз за разом труднее и труднее. Подарил ему жёлудь, большой, с красивым хвостиком, на маленькую капелюшечку похожий на самого Гену. Жёлудь взял. Сидели в круглосуточной разваливающейся забегаловке; он разбирал по телефону пиздец важные вопросы с серьёзным ебалом — ты звонил Ване Светло. Ваня Светло с той стороны зажимал телефон ухом и что-то делал параллельно (тоже, конечно, важное), слушал и угукал; ситуацию ему расписывал без деталей, на эмоциях; спрашивал: «И что мне делать-то?» — Ваня молчал, спрашивал: «Ты тут вообще?» — Ваня отвечал «да». Ты подумал, что это крутой момент был бы в фильме для подростков, а вот в твоей жизни — вообще не крутой. Снова засосал его где-то во дворах — снова ноль реакции; его рука машинально потянулась вытирать рот — он снова остановился; ты типа не заметил. — Слав. Сапсан через два часа. Нужно ехать. Не «давай уже поедем», но и не «мне пора ехать», а такое, из разряда «ну ты конечно можешь со мной, я ведь тактичный и всех уважающий, но нинад плиз»; Геночка говорил вообще медленно, слова подбирал, чтобы не обидеть тебя ничем, как будто в психушку навестить припёрся; как реагировать? Ваня Светло молчал в трубке. Ехали в автобусе, совсем пустом, и он оглядывался: занималось утро, люди выползали из норок; люди равно школота. Ты особенно чётко ощущал молчание, паутинку-тишину, неловкие твои вопросы с односложными ответами; запустил ему руку в волосы, второй поймал пухлое запястье и всё никак не мог найти пульс (пульса не было), Геночке надоело, и он выдрал ладонь, ещё раз: он. выдрал. ладонь. Твоя машина пиздежа запустилась наконец, понёс совершенную околесицу — он смотрел в глаза — ты обнадёживался и говорил дальше. Заставил тебя сойти на остановку раньше (что, что такое?), повёл потом дворами. — Слушай, Слав, ну там… там же люди. На вокзале. Много людей, знаешь. В ЭмЭсКа едут. ЭмЭсКа — так и сказал, почему-то казалось, что это неправильная какая-то аббревиатура, для мажоров и гопоты, не для него, поэзия и поэты должны жить без эмэски. Фу. А потом он взял тебя за плечи и много-много говорил. Всякое. Что так продолжаться не может в основном. Что у каждого своя жизнь. Что вы идёте в тупик. Вы пришли в тупик. Правильные были слова, необидные. Гена говорил, и тебя пригибало к земле, пялился на его переносицу, как на десницу бога; считал, сколько раз он моргает за монолог, в конце громко огласил получившееся число; он пожевал губы и уехал в ЭмЭсКа. С твоим жёлудем в кармане. Вот так вот осень начиналась.