Золото, музыка, мертвоцветы

Мертвоцветы летят вниз, скручиваясь и чернея, как подожжённая бумага, как лживые слова - шурша, рассыпаются сухим прахом, чтобы вернуться через год, вытянуться мостом к прошлому и будущему, оставленому живым. Из года в год золотой цветочный мост разжигает в нём едва тлеющий огонь надежды, веры в то, что в этот раз всё обязательно получится... но каждый раз тот тихо угасает к утру. Мир мёртвых громче и красочнее мира живых, но по ту сторону есть то, что зовёт их вернуться - пусть и ненадолго. Может быть, отчасти это тоже золото. Золотые огоньки свечей в восковых потёках, золотые блики на бутылках с текилой, заботливо расставленных родственниками на алтарях... Золотые смешинки в глазах дочери, которую он навсегда запомнил четырёхлетней. Сотни золотых метафор пришли бы ему на ум, если бы он посмел снова писать. Но он не смеет. Да и не смог бы, давным-давно разучившись мыслить нотами, тонами и полутонами. Здесь собственная музыка вспарывает остатки души, её слишком много, она слишком громогласная и...чужая. Тихая колыбельная обернулась помпезным хитом, столь же привязчивым, сколь пустым; от лёгкого перебора струн и звенящей в каждой строке нежности не осталось ничего. Ничего. А ведь поначалу он не верил. Не хотел верить, что его музыка больше ему не принадлежит. - Прошу простить меня, любезная сеньора, но... где вы слышали эту песню? Её... её пела девочка? Лет десять, две тёмные косички? - Что вы, эту песню сейчас в мире живых все поют! Где ж запомнить, кто и когда это был? - ...все?.. - Ах, сеньор де ла Крус так талантлив, вы даже не представляете! Как жаль, что нескоро теперь я услышу его вживую... "А чего ты ожидал, estúpido? Что Эрнесто вернётся в городок, из которого так мечтал вырваться, и отдаст им твои вещи и твои песни? Когда сама судьба подкинула ему такой шанс?" Он истерзал бы до крови губы и содрал бы всю кожу на костяшках пальцев, но в нём нет больше ни капли крови, ни клочка мяса - только плещется от края до края горькая, как дешёвый мескаль, вина. Дело не в Эрнесто, нет, дело в нём самом - он сам всё испортил, единожды оставил за спиной всё, что было дорого, и поплатился за это. Потеряв жизнь. Потеряв музыку. Потеряв право на любовь прекраснейшей женщины на том и этом свете. Право на семью. Золотые лепестки забиваются меж рёбрами и гниют ржаво-оранжевой кашей, резкие слова отдаются в висках, и каждое справедливо - ему никогда не забыть их. И чтобы не делать ещё хуже, чтобы не приносить ещё больше боли, чем при жизни, он делает то единственное, на что способен: исчезает и из смерти. Оставляет в покое, лишь ловит знакомый гордый стан в толпе украдкой и запрещает себе думать о том, чтоб стать частью её посмертия. Ему некуда вернуться. По обе стороны золотого моста никто не ждёт его, кроме кучки таких же неприкаянных душ, и у каждой - своя история ошибок и потерь. Гектор Ривера улыбается шире, Гектор Ривера смеётся ломким смехом безумца, падая и поднимаясь снова, и снова, и снова. Прячет за шальными рыже-карими глазами отчаяние, перематывает бинтами трескающиеся кости и каждый год ищет способ прорваться на цветочный мост, боем, подкупом, хитростью, не сдаваясь и не жалея себя. Теперь это - всё, что ещё имеет какой-то смысл. Гектор Ривера рассыпается - на отдельные желтеющие кости ли, в шутливых комплиментах "тётушкам", забытым душам, в самые тёмные часы - на воспоминания, хрупкие, бережно взлелеянные остатками разума, похожие на пёстрый сон. Всё меньше в нём от человека, которого любили и ждали, всё больше - от трикстера трущоб, что топчет дороги Мира мёртвых босыми ступнями, на которых не осталось ни клочка мяса. Ему - двадцать один. Ему - сто семнадцать. Он - мертвец. Он - умирающий заново. Он развоплощается, и его последние шансы догорают сотнями свечей на чужих офрендах. - Papá... Он снова снился мне, мне снилось, что он вернулся, что он... - Тихо, тихо, mija, я здесь... Мама с тобой. Я тебя не оставлю. - Но... papá ведь обещал!.. - Знаю, это нелегко... Но ведь мы всё ещё есть друг у друга, милая! Это главное. И мы справимся, mi alma, мы со всем справимся. Надежда истекала змеиными шепотками сплетников-соседей, солёно размывалась в глазах ночами, пульсировала болезненно-знакомыми ритмами в тоскующем сердце. Мимо окон проходили смеющиеся мариачи в чёрно-серебряном и никогда - в коралловом; надежда рвалась в клочья, змеиные шепотки становились всё назойливее, а отчаянное-наговорное "вернись-вернись-вернись" в пустоту ночей - всё тише... Однажды надежда умерла. Говорят, что умирает она всегда последней, но это ложь: осталось кое-что ещё помимо. Может быть, гордость. Может быть, гнев. Может быть, любовь - к тому, что она ещё могла сберечь. Она захлопнула ставни, и без чужих песен в доме не стало ни пусто, ни холодно: в нём звенел голос её дочери, ласковой и смешной, последней и единственной отрадой, единственным смыслом. Она научилась жить заново, преодолевать всё жёстко, сурово, стойко, пусть первые годы и было трудно. Научилась не задыхаться от запаха кожи, ловко подшивать и кроить, становиться лучше, чтобы звонкие сольдо падали не к кому-нибудь другому, а к ней в ладони, сменяясь после едой, тканями на платья, книгами для Коко. Научилась быть лучшей мастерицей городка. А ещё - больно прикусывать губу, если случайно начинала напевать за работой, не говорить с дочерью и братьями о прошлом и не думать о чьих-то оранжевых, как солнце в зените, глазах, в которых пылало всё счастье и вся любовь мира. Чтобы выжить, не сломаться, она раз и навсегда изгнала из своего сердца и надежду, и музыку. Как выяснилось почти девяносто лет спустя, она не оставила их и мужу. - Я хотела тебя забыть... И надеялась, что Коко забудет. В голосе - застарелая горечь, в голосе - шорох гибнущих мертвоцветов. Имельда Ривера была сильной всю жизнь, и даже смерть не освободила её от обязанности держать подбородок высоко, а спину твёрдо, всегда, наедине с семьёй, наедине с собой. Имельда Ривера делала то, что должна была делать, оберегала свой клан от предательства и лжи... но теперь собственные слова приобретают оттенок более жестокий, более беспощадный. Ведь она так стремилась уничтожить всю память, выбросить, обезличить, когда не знала ещё, что убивала этим потерявшегося мужа. Нет - этого она не желала никогда, даже теперь, через десятилетия. Пусть бы он жил. Существовал, беспечный мальчишка, сделавший выбор однажды, бродил где-нибудь, распевал глупые песенки и никогда, никогда не появлялся в её посмертии... Но только не умирал второй раз. А паренёк, ворвавшийся в их мир в вихре нот и золотых лепестков, меняет всё и меняется сам. Открывает им правду, горькую и важную. Подсказывает им всем то, что они давным-давно знали, но позабыли - и вспомнить это забытое очень, очень легко. Струны обжигают пальцы, когда Гектор провожает старого друга на ту сторону Смерти. Песня обжигает гортань, когда Имельда встаёт перед затихшей в ожидании толпой. Они возвращаются, медленно, нетвёрдо, шаткими шагами рука об руку, возвращаются к музыке, к себе и друг к другу. Невысказанные слова и ненаписанные песни стучат в висках, теперь они знают всё, теперь они могут преодолеть эту страшную пропасть, пусть не сразу, пусть осторожно, но снова построить что-то хрупкое и прекрасное, как когда-то давным-давно. Но... Ведь всегда должно быть какое-то "но". - У нас не осталось времени, mijo. Их "но" - это ускользающие секунды и рыжая полоска рассвета, их "но" - это нестерпимая боль, и оглушительно трещат кости, готовые вот-вот расколоться под напором света; лепесток пылает в дрожащих ладонях сотнями солнц, невыносимо слепит уставшие глаза. Она уходит, его чуткая золотая дочка, уходит от живых и от самой себя в темноту, а когда темнота наконец расцветёт пёстрыми узорами фейерверков и городскими огнями, её разум снова проснётся, вернётся хрустальная чистота бесконечно добрых её мыслей, и навсегда исчезнут боль и слабость. Вот только... исчезнет и он, не успев ни обнять её, ни расцеловать, ни попросить прощение за то, что оставил. Он не может ни в чём винить свою девочку - она и так помнила его слишком долго. Дольше, чем он достоин. Он так сильно любил их обеих. До последнего вдоха горячей пылью Мехико - там. До последнего проблеска горячего золота в глазницах - здесь. - Я не заслужил ни твоё прощение, ни твою любовь, - шепчет Гектор, содрогаясь от боли, вдыхая золотую пыль крошащихся рёбер и не веря, что в одну ночь с ним сбывается и всё самое дурное, и всё самое желанное. - Я простила тебя, - Имельда прижимает его голову к своей груди и чувствует, как задыхается сама, - я люблю тебя. Я хотела забыть тебя, потому что не переставала любить. Свет струится сквозь трещины в костях и прорехи в одежде, наполняет глазницы и золотит померкнувший было орнамент на лице. Гектор сам - свет, чистый, лёгкий, тёплый, разгорающийся лишь тогда, когда есть для кого гореть. Теперь - в последний раз. Что там, за границей смерти - тьма, холод и беззвучие? Что из этого пугает сильней? Гектор Ривера поднимает ладонь, силясь вытереть слёзы жены, и когда та накрывает её своей рукой, прижимая к прохладной щеке, жалеет лишь, что никогда не посвятит ей новых песен. Гектор Ривера... золотой вспышкой в густой тяжести забвения, тихим ручьём мелодии, тонко разбившейся о гитарный гриф слезой ...остаётся мёртвым. Но остаётся здесь. Не мертвее, чем был последние девяносто шесть лет - а может быть, даже чуточку живее. Где-то в мире живых проясняется разум женщины, что забыла саму себя раньше, чем голос отца; в её сердце двое продолжают петь, веря в светлое будущее, и она улыбается тем настоящим, что стоят перед ней. Где-то в мире мёртвых множество рук тянутся к потерянному музыканту, придерживают, тормошат, и сквозь эту суету до него доносится хриплое, такое родное, такое... такое Имельдино, что он почти не может дышать: - И будь я проклята, если снова тебя отпущу. Жидкое золото взошедшего солнца заливает площадку. Горестные времена для семьи Ривера закончились. * - Я всё это делаю не потому, что он мой предок, и я хочу быть причастным к его славе, - звенит на весь Мир-под-Луной голос мальчишки, - лишь потому, что он был хорошим человеком, очень хорошим. Всё, чего я хочу - чтобы люди узнали истину. Чтобы они помнили его. Шелест взволнованных голосов, передающих из уст в уста давно погребённую правду, шелест фотокамер с пронзительно-белыми вспышками, шелест страниц, пахнущих типографской краской - всё это отдаётся в костях, белеющих с каждым днём, крепнущих его костях. И теперь всё наверняка станет лучше, гораздо лучше, оно становится уже сейчас - он знает, что прощён. Он знает, что никогда больше не ошибётся так. Всё закончилось. Всё начинается. И мертвоцветы под ногами пульсируют золотом, и шаг всё легче, быстрее и увереннее, и он крепко держит за руки двух самых дорогих его сердцу женщин, отчаянно надеясь, что больше их ничто и никогда не разлучит. Ночь в Мире живых завораживает Гектора, незнакомые прежде лица становятся самыми-самыми родными, и всё в обоих мирах наконец обретает смысл. Он не видел, как растёт его дочь, но в силах теперь присмотреть за мальчишкой, в чьих руках воскресает его, Гектора, гитара. Счастье так безгранично велико, что не умещается в груди, и руки привычно ищут струны, и находят, и льётся самая искренняя на том и этом свете песнь - сплетаются сильные голоса. Мальчишка распахивает душу, мальчишка играет так, что грех не пуститься в пляс, и вся его семья, и живая и призрачная, глядит на него с гордостью и радостью. Мальчишка поёт за двоих.