Чернобыльник — Будь мужественнен! Прости и люби меня! (Ознобишин Д.П. Селам или язык цветов, 1830)
Сидя на холодном кафеле душевой в бункере, Настя сотрясалась в приступе безудержного кашля. Хрипы зловещим эхом отлетали от полубольничных стен, заглушая тактичный стук в дверь. Сердобольная Аня вот уже минут двадцать скреблась беспокойной землеройкой, иногда переспрашивая дрожащим, но всё равно до тошноты сексуальным голосом: — Насть, как ты там? Ну мне же можно рассказать, я же всё знаю! Мадышева сильнее прижала колени к груди и мрачно улыбнулась: «Если всё знаешь, чего лезешь», — додумав горькую мысль, девушка сплюнула в сторону слива. По плиткам растеклась кровавая лужица. Сложив пальцы щепотью, Настя запрокинула голову и ворвалась в своё горло на такую глубину, в которой даже Горелов никогда не оказывался. Сдерживая мышечным спазм, Мадышева с трудом ухватилась за самый кончик причины своего недомогания и ювелирно выцарапала из глотки буро-зелёный стебелёк полыни. «На сегодня всё», — строго подумала девушка, обтерев губы тыльной стороной ладони. Включила воду, чтобы смыть красное с себя, и из душевой. Запихала в слив ненавистную полынь. «Если слив забьётся, в будущем не получится скрывать», — и сама же себе возразила: «Скрывать и так не получается, а будущее в принципе под большим вопросом». На деревянных ногах подошла к зеркалу. Скривила опухший рот, брезгливо пощупала горло. Запустила пальцы в непослушные волосы. Лучше не стало. — Если не хочешь со мной, то поговори с Лёшей, — строго отчитала девушку Антонова, не дав ей и шагу ступить из душевой. Мадышева хмуро кивнула и отодвинула Аню в сторону, будто подруга была вешалкой для пальто или торшером. По толщине, в принципе, похожа. — Ну что, проссалась? — нежно осведомился Горелов с нижнего яруса кровати, когда Настя дотащилась до спальни. Гоша даже не отвернулся от монитора, но сутулые плечи немного поднялись. Настя заметила. «Любимый» продолжал извергать убийственные остроты: — Пашка, вон, не дождался тебя, на периметр выскочил. Не делать резких движений. Медленно вдохнуть носом, сглотнуть скопившуюся во рту влагу. Горло изнутри и так уже напоминает поле боя, ему необходим отдых. — Задротина, а ты часом, не желаешь Антоновой под луной какого-нибудь Лермонтова наизусть почитать? Или Есенина? — с нажимом осведомился Лёха. Настя вся сжалась. Только когда вновь почувствовала рвотные позывы, поняла, что на какое-то время тошнота всё-таки отступала. Шагнула назад, в спасительную темноту коридора. — Нет, Лёш, я лучше продолжу поиск способов спасения наших задниц от Зоны, — глухо огрызнулся Петрищев, по-прежнему не оборачиваясь. — Ты свою от меня сначала спаси, — чересчур миролюбимо отозвался Горелов, закидывая руки за голову. Неведомая сила, материализовавшаяся в жгучем нежелании видеть Аню и слышать Лёшу, почти человеческими руками вытолкнула Настю за железную дверь бункера. Ладонь, подчиняясь условному рефлексу, прижалась ко рту. На улице было темно и холодно. Девушка прислушалась, пытаясь понять, в какой стороне находится Паша. Но снова зашлась истошным кашлем. Царапая колени о землю, девушка мечтала хоть ненадолго стать восьмируким Шивой, лишь бы удавалось бесконечно зажимать губы и горло. — Настюх? — на трясущиеся плечи легли широкие мужские ладони, — ты поранилась? Увидев почти лиловое лицо и алое пятно неопределённой формы вместо рта, Гоша опустился на колени за спиной подруги и собрал в хвост её пушистые волосы. — Кашляй сильнее, — тихо предложил Петрищев. Настя упрямо замотала головой. Проследив за её взглядом, парень понял, в чём дело. Не заботясь о чистоте своей одежды, Петрищев поднял дрожащую Настю на руки и понёс в сторону леса, подальше от входа в их временное обиталище. Выбрав полянку посветлее, Гоша бережно усадил девушку на колени и, как котёнка, пригнул за шею к земле. «Кашляй». И Настя подчинилась. Ей было стыдно помогать себе руками при ком-то, поэтому девушка раздирала себе глотку только мышечными спазмами. Когда приступ закончился, Гоша извлёк из кармана носовой платок и нежно вытер чужие губы. «Молодец», — похвалил он Настю. Стараясь не смотреть на бесформенную дрянь, которую она после себя оставила, Мадышева поднялась, опершись на чужую руку, всё ещё сжимавшую мокрый красный платок. Обнявшись, молодые люди вернулись в бункер. Настя боялась входить в спальню, где Горелов вовсю уже готовился намотать Гошины кишки на кулак, а Антонова, скорей всего придумывала новую порцию причитаний по поводу Настиной болезни. Однако комната пустовала. Гоша помог Мадышевой забраться на верхний ярус одной из кроватей, как маленькую, спеленал её в пару одеял. Аня бы на его месте перед уходом сказала: «Не стесняйся будить меня ночью», а Лёха: «Когда надоест фигнёй страдать, спускайся, согреемся». Гоша же промолчал. Во сне опять приходила прабабка. Рассказывала про лечебные свойства чернобыльника и спрашивала, не зацвела ли ещё полынь в Настиных лёгких. Мадышева не переставая ворочалась и думала о том, что у Зоны обидные и несмешные шутки. Уже под утро приснилась Антонова. Говорила, что в тринадцать очень увлеклась аниме-культурой, и знает, что происходит с Настей. Аня часто произносила какое-то трёхсложное слово, кажется, на «Х» и поила Мадышеву чаем из белой эмалированной кружки. А потом оказалось, что и кухня в бункере, и горький вкус шершавого края посудины, и клетчатый плед на плечах, и Антонова, сидящая напротив, и алые капли крови на ладонях — вовсе не сон. Собственно, благодаря последней детали Настя это и вычислила. Потому что, несмотря на все нападки Зоны, во сне девушка всегда оставалась здоровой. И ничем её сердце и лёгкие не обрастали, тем более, полынью. — Когда я умру? — перебила Мадышева очередной сюжет «гаремника», историю которого с упоением рассказывала Аня. — Когда цветы полностью заполнят твои лёгкие, — послушно отрапортовала Антонова, накрутив на чайную ложку прядь светлых волос, — или если ростки слишком сильно сожмут сердечную мышцу. — У меня не цветы, у меня полынь, — в который раз поправила Настя. — Но если твоё чувство окажется взаимным, то ты выздоровеешь, — Аня погладила веснушчатое запястье, но Мадышева отдёрнула руку. — И чего вы не спите в такую рань? — сквозь зевок осведомился Паша, выхватив из рук Антоновой чашку с чаем. — Паш, я люблю тебя, — прохрипела Настя, громко брякнув кружкой о столешницу. — И я тебя, рыжая, и я тебя, — обдав девушек запахом утреннего пота, Вершинин наклонился к подруге и клюнул её губами в тёплый висок. Мадышева сделала глубокий вдох и не поверила самой себе. Никакой тяжести в левой части груди, никакого ощущения парализованных лёгких. Даже привкус крови изо рта исчез. Девушка сильнее закуталась в коричневый плед. «Так просто. Вот так просто», — билось в голове.***
Как по будильнику Гоша проснулся в три утра, вытащил у Лёхи из-под подушки ключи от машины, оделся и выбрался из бункера. Пожелал доброго утра угрюмому небу, которое спряталось за серыми тучами и явно не желало делится с землёй лучами зари. Петрищев достал из багажника дедушкиной Волги сапёрную лопатку и бодро зашагал в сторону полянки, где Настю вчера рвало любовью. Работал парень часов до восьми. С непривычки руки довольно быстро покрылись волдырями. Вернулся в то же сонное царство, какое покинул. Под недовольное бормотание Горелова Гоша снял Настю с кровати и на руках отнёс к приготовленной могиле. Подруга была тяжёлая и холодная, но Петрищев справился. — Ханахаки не лечится, — грустно произнёс Гоша, бросая горсть земли в выкопанную яму. Один из камешков отлетел Настёне прямо в рот. Зарыв могилу, Гоша подгрёб к холму вчерашнюю полынь. Она вся была в засохшей крови и красиво выделялась на фоне зелени. Возле бункера на него набросился Лёха. Оказалось, Петрищев забыл ключи в машине. И Аня этим воспользовалась. То есть, и Аня, и Настя. Да-да, девочки вместе уехали, как это у них называется, женская солидарность. Конечно, одной Зоне ведомо, почему. Давайте пока пешком, а на трассе вдруг машину поймаем, чем чёрт не шутит. Девочек надо возвращать. Разумеется, они не специально, это всё Зона.