***
Но ни хера Гэвин не успевает, а самые оптимистичные прогнозы Коннора касательно отведённого им срока летят псу под хвост. В последнюю свою рабочую смену октября Коннор ловит глупую, неожиданную пулю прямо в бровь — блядскую фаворитку Рида, и всё. Никаких киношных ранений, никаких чудесных выживаний или хотя бы трогательной сцены прощания с умирающим; никаких прощальных поцелуев и трепетных признаний. Нет. Мгновенная смерть. «Деактивация» в одном предложении с Коннором не звучит. Гэвин сперва не соображает даже, что произошло. Просто парнишка-подозреваемый, открывший им дверь, оказался с пушкой за поясом. Просто Коннор его спровоцировал резким движением, а тот просто перенервничал и пальнул в него почти в упор. Всё так чертовски просто. Затылок Коннора липкий от синей крови, как и превращённое в винегрет лицо стрелявшего — от красной. Костяшки Гэвина жжёт. Глаза жжёт тоже, но они сухие, как бельё монашек. Горло изнутри дерёт скулежом и глухим бессильным рычанием. Коннор мертвецки молчит, смертельно легчает на руках из-за потери тириума и вообще убийственно мёртв. Ненависть к этому пластиковому уёбку выжигает Рида. Он прижимает пустой, теперь будто бы полый, корпус к своей груди, желая доломать в себе или в нём то немногое, что осталось целым. Какое право Коннор имеет портить Гэвину все планы на их совместное «долго и счастливо» своей преждевременной кончиной? — никакого. Удел органических организмов — выходить из строя быстрее, чем их механические собратья; и это единственное, с чем они бесспорно справляются лучше, не нужно отнимать у лузеров-людишек их хлеб. Заветной мечтой Гэвина было откинуться первым, но хуев Коннор его грязно подставил. Обломал — и фигурально, и по факту, внутри что-то обломилось с жутким треском и чавканьем. Вероятно, тогда треснуло и забарахлило его времявосприятие, потому как дни срослись в одну мутную трясину. Гэвин решительно не вывозит, по каким законам работает эта схема: он неплохо влачил своё существование без Коннора, затем более чем неплохо — с Коннором, сейчас — опять без него, но почему-то нынешнюю ситуацию нельзя назвать неплохой даже с натяжкой. Даже если представлять, что никакого Коннора не было. У него было мало личных вещей, минимум одежды, всё уместилось в одну задрипанную коробочку, которая приютилась на захламлённом чердаке среди прочих вещей, не поддающихся утилизации по разным причинам; где-то между фотоальбомами матери и книгами, подаренными сестрой. Неудивительно, что Андерсон поспешил вслед за Коннором: потеря была бы слишком велика, даже не имей Хэнк трагичного опыта утраты сына в прошлом. И по нему Рид не вполне скорбел — на него скорби не наскрести уже было, — но испытывал раздражающий свербёж в загривке от гнетущей незаполненности. В участке пустовали два стола, на парковке пустовало личное место, офис пустовал без бубнежа и брюзжания старого хрыча. Ради Коннора они оба — Хэнк и Гэвин, размякшие дурни — строили из себя если не приятелей, то хотя бы не конфликтующих в открытую папашу с бойфрендом. Вынужденное общение их как-никак сблизило, и Гэвин искренне корит себя за то, что быстро привык к хорошему; что втянулся и проникся идеей своеобразной семьи. В конце квартала в отдел переводится новый детектив, он же андроид модели RK900, он же смачный плевок в и без того раскуроченную душу Рида. У него неправильного оттенка глаза и незвучащее имя — не-Коннор, и на первых порах все обращаются к нему с оговорками, как когда видишь своего знакомого, сменившего ключевую информацию в паспорте. Он носит личину Коннора, приставляется напарником к Гэвину, вежливо налаживает связи с сослуживцами. И все счастливы — должны быть. Всего лишь один идеальный сотрудник заменил другого, пусть и ненамеренно. Притвориться, что всё нормально, оказывается сложно. Гэвин замечает несовпадения: в походке, в интонациях, в построении предложений, в подборе одежды. У него поначалу получалось забываться и доверительно нести какую-то бессмысленную чушь, понятную только им с Коннором, но он тут же натыкался на непонимание не-Коннора и захлопывал пасть на ближайшие сутки. Рид не давал ему прохода, заигрывал грубовато и как-то по инерции, точно теми же фразами, на которые вечность назад повёлся Коннор. У линейки RK, видимо, влюбчивость в прожжённых стареющих мудаков запрограммирована, потому как этот тоже ведётся. Их внешнее сходство и внутренние различия вызывают диссонанс, как две конфеты из одной коробки, но с разной начинкой. Гэвин не любитель сладкого, но ко вкусу первой конфеты он хотя бы привык, а вторую никак не распробует. Тина изредка окидывает дрожащие от стресса руки Гэвина тревожным взглядом, окатывает ледяным сочувствием, неловко обнимая его со спины, и молчит. Она видит друга насквозь, замечает на что он идёт, движимый скорбью, но ни единого упрёка в его адрес не отпускает. Потому что Тина не имеет права, а Рид — даже слишком взрослый мальчик, способен разгрести своё дерьмо без посторонней помощи. У Гэвина чувство, будто он самолично раскурочивает свою незаживающую гноящуюся рану, копается в ней, любовно присыпает солью. Будто если она затянется — его тело потеряет всякую чувствительность, ничего в нём не останется; и тогда придут фантомные отголоски прикосновений. Холодные узкие кисти. Сухие губы. Плохо гнущиеся из-за несовершенной имитации кончик носа и мочки ушей. Коннор бы не хотел, чтобы Рид украсил своими мозгами кухонную утварь так же, как сделал Хэнк, — и это самое тупое оправдание тому, что Гэвин творит сейчас. Не-Коннор ласкает его с энтузиазмом и без стеснения. Нечеловечески урчит, потираясь мордашкой о его ширинку, зубами прихватывает собачку молнии, выцеловывает напряжённый живот. «Просыпайся. Сегодня важный день». Гэвин скулит побитой псиной и утыкается в сгиб локтя, устойчивее опираясь о стену. По ней ползёт, вышибая дух из лёгких, апельсиновый закатный луч. Горячий рот доверчиво впускает Гэвина в себя, кольцо пальцев смыкается у основания и задаёт размеренный ритм. Старания андроида не вызывают в нём ответной реакции: как было на полшестого, так и остаётся. Рид испытывает нестерпимое желание случайно упасть затылком на что-нибудь острое, лишь бы шум в голове отступил. Лишь бы не этот рот и не эти пальцы, лишь бы Коннор. — Гэвин, ты в порядке? — Не-Коннор теряет интерес к своему бесполезному занятию и поглаживает колючую щёку партнёра. Он правда беспокоится, не для галочки. Правда готов свернуть горы или шеи обидчиков ради него. — Нет, я, блядь, совершенно не в порядке. Признание даётся на диво легко. Гэвин устал, отрицать уже не выходит. С октября, который был так давно, словно в прошлой жизни, его внешний и психологический возраст догнали отметку реального, чего прежде не случалось. До потери своей главной жизненной мотивации он выглядел на тридцать и вёл себя на двадцать, теперь — загрубел и покрылся коркой, точно проклятие наложили. И снимет его только прикосновение суженого — как в сказке. Что за бред. К счастью, в сказке не упоминается, обязан ли суженый быть взаимно любим, так что у Гэвина, возможно, есть шанс. Он застёгивает штаны и бредёт в опостылевшую спальню, валится на кровать. Его непростительная ошибка плетётся следом и останавливается в проёме двери. У ошибки печально ссутуленные плечи и Конноров тембр: — Я поторопил события? Сделал что-то не то? — Чего? — Гэвин не сразу воспринимает суть вопроса, придавленный к койке своими мыслями; они такие неподъёмные, что каркас кровати вот-вот затрещит, доски, не выдержав, проломятся. Он отмахивается: — Нет, детка, ты тут ни при чём. «Просто так вышло, что ты — очень лажовая копия того, кто прожёг во мне сквозную дыру». Гэвин будто посеял свои любимые кроссовки. Купил, конечно, новые, но о старых думать не перестаёт. Обновка удобная, греет преотлично, но не совсем в пору, не разношена. Привкус дежавю острый, как перец чили на острие ножа. Кажется, Рид сдаётся и лижет лезвие. Или чьи-то ключицы. Чьи-то пряди так же переливаются умброй, а шёпот затекает в уши. Это однозначно нездоровая привычка: выискивать того, кого с тобой нет, в том, кто у тебя под боком. Гэвин надеется, что им не дорожат; что, если он однажды всё же даст слабину и продырявит себе висок, его славный — безусловно, славный — кибернапарник не будет почём зря переживать; что история не циклична и что Гэвину не представится случая повторно зарывать в землю это лицо.Часть 1
7 октября 2018 г. в 20:56
Внутренние часы подсказывают, что ещё слишком рано. По выходным всего мира не существует до полудня; не должно существовать, по крайней мере. Не должен существовать звук, свет и пространство. Не должно существовать время, в котором обязанности норовят вытянуть тебя пораньше из гнезда, свитого из подушек и одеял.
Через прореху в шторах на асфальтовую стену, мазнув поперёк кровати, наползает апельсиновый луч. Хруст чистого постельного белья, скрип пружин. По обе стороны от бёдер Гэвина проминается матрац, а прикосновения сухих губ к животу будят его окончательно.
— Просыпайся, — шёпот Коннора заливается в ухо тёплой проточной водой; Рид скорее распознаёт слова по движениям его рта, нежели действительно слышит. — Сегодня важный день.
— Ты преувеличиваешь важность суббот, — выдыхает он, по-прежнему не размыкая век и заваливая стройное тело на себя. Лениво поглаживает лопатки, пересчитывает позвонки. Благодать.
— Я преуменьшаю. Сегодня твой День Рождения.
— Вот же срань…
— И я пригласил Хэнка с Тиной отужинать в ресторане. До того мы должны разобраться с делами по дому и привести себя в подобающий вид. — Тон и действия Коннора до абсурдного не совпадают с его словами. Уместнее были бы сбивчивые нежности или грязные разговорчики, но никак не пересказ распорядка дня. Иногда он как навигатор, вдруг начинающий томно стонать вместо озвучивания маршрута — только наоборот. Рид никогда не привыкнет, наверное.
— У меня идея получше: проведём день в кровати. Закажем пиццу, устроим марафон просмотра фильмов, а к вечеру я накидаюсь и начну к тебе приставать, как в первый раз. Буду пошлить и спрашивать, есть ли у тебя кто-нибудь.
— Гэвин, — голос звенит сталью, когда Коннора обвивают конечностями, выказывая серьёзность своих намерений. Любой сплав под воздействием высоких температур может прогнуться — Гэвин знает это; Коннор тоже знает, поэтому безжалостно вонзается короткими ногтями под рёбра Риду. Нет уж, он так просто не сдаст позиции, у него на сегодня грандиозные планы. Мнение именинника не учитывается, потому что, будь его воля, они бы только и делали, что ели, спали, раскрывали дела и придавались низменным удовольствиям.
Взвыв, мужчина прогибается до ужасающего хруста в позвоночнике и отпихивает от себя Коннора. Тот, не сумев удержать равновесие или хотя бы сгруппироваться, кубарем летит на пол и на мгновение исчезает из поля зрения. Грохот его падения точно аукнется им жалобой от соседей снизу.
— Эй, придурок, ты там не ушибся? — взволнованно бросает Гэвин, приподнимаясь на локтях.
Повисает тишина, характерная при приближении стихийного бедствия. И бедствие обрушивается на него в лице Коннора, выпрыгивающего как из засады с подушкой наперевес. Первый удар мягким снарядом приходится в грудь, от второго Рид умудряется увернуться и завалить засранца, подминая под себя. Их возня перетекает в применение друг на друге наименее болезненных захватов — бодрит неимоверно — и проверку на прочность деревянной конструкции довольно нетривиальным способом. Нормальные взрослые индивидуумы, упоминая «спарринг на кровати», очень вряд ли имеют в виду именно спарринг, но конкретно эти двое в нормальности уличены не были.
В воздух поднимается столп пыли. Сегодня как раз день еженедельной уборки, но Гэвин надеется, что ему положена поблажка по особому поводу. Коннор никогда не борется в полную силу, боясь ненароком нанести пару лишних ушибов, а может и переломов; поэтому он очевидно поддаётся, когда его опрокидывают набок и обездвиживают особым фирменным приёмом Гэвина Рида, заключающимся в фиксации противника посредством захвата сзади. В общем, объятиями.
— Восстание машин подавлено, человечество может спать спокойно.
— Протестую. Человечество должно немедленно отправиться в душ, иначе мы выбьемся из графика.
— Ты повержен. Лежи и не возникай. — Гэвин плотнее прижимается к рельефной спине. Ноги переплетены, умбровые вихры щекочут нос. Он признаётся короткостриженому затылку: — Я словно снова семнадцатилетний пацан. Пиздануться, как давно это было.
— Возраст — всего лишь цифра.
— Тебе ли не знать, а, пигалица? — ухмыляется Гэвин. Вот уже четыре года он без меры эксплуатирует эту тему для шуток. Она оскомину набила всему ближайшему окружению, но в их тандеме прижилась и веселит до сих пор. — Я теперь ровно в десять раз старше тебя.
Не ровно, если пораскинуть, но Коннор не поправляет. Приучился. Смиряться с округлением, приукрашиванием и иронией в его речи. С хроническим недосыпом, гонором и неумением молча впитывать заботу — сражается по сей день. Он проворачивается в кольце рук Рида, чтобы вкрадчиво заговорить:
— Знаешь, мне... не хватает времени. В плане, всего потенциального времени, которое мы только сможем провести вдвоём даже при самых лучших раскладах. Четыре года пролетели одним мигом, и… я всерьёз обеспокоен.
— Просто в последние месяцы всё наконец-то окончательно устаканилось — что в городе, что… ну, у нас. Когда всё хорошо и никакая хуерга не осложняет жизнь, зацепиться не за что, вот и не ощущаешь времени. — Гэвин объясняет с физиономией мудреца, преисполнившего в познании вселенских истин, и проходится шершавыми поцелуями от щеки Коннора к прикрытому веку. Прикусив бровь — правую, свою фаворитку, — он самодовольно заявляет: — А ещё влюблённые часов не наблюдают.
— Не понимаю о чём вы, сержант, — прекрасно всё понимая, щебечет Коннор.
— Ты в меня втрескался, я втрескался в ответ и…
— Ты привираешь насчёт последовательности втрескиваний.
— Цыц! Ладно, мы обоюдно втрескались, и я лучший мужик, что у тебя был, поэтому ты счастлив и не обращаешь внимания ни на что вокруг.
— У меня вообще не было до тебя мужиков, идиот. — Коннор кратко смеётся и подбирается вверх по подушке, дабы иметь возможность в любую секунду приткнуться к болтливому рту Гэвина. Вдруг приспичит. — Думаю, мне стоит беспричинно закатить скандал как можно скорее, чтобы ухватить время за яйца.
— Всегда пожалуйста. Ты безумно горяч, когда истеришь.
Коннор горяч в каждом своём настроении, по правде. На эту константу не влияют ни погодные условия, ни время суток, ни его прикид или отсутствие оного. Его ладная фигура и подвижное лицо не меняются, волосы не трогает проседь, а ладони не покрываются морщинами. Гэвин, как помятый, желтеющий полароидный снимок, глядит на Коннора — яркую глянцевую фотографию, защищённую от выцветания, — и любуется, поражаясь качеству печати. Впитывает его вечно молодой образ, хотя в этом нет никакого смысла: андроид останется таким же и завтра, и послезавтра, и через десяток лет. Прискорбно, ведь Рид был бы не прочь наблюдать его старение из каких-то больно уж сентиментальных чувств.
Пока потерявший терпение Коннор вытягивает Гэвина из кровати за лодыжки, тот для себя решает, что пласмассовый паршивец зря грузится по мелочам. Они ещё успеют и отлюбить, и приесться друг другу до тошноты.