поцелуй где болит

      Их первое знакомство, как история из книжки, сказки разных авторов, которые перепутаны между собой одной и той же темой, — дешевой и никому не нужной, в первою очередь самим героям, драмой о любви. У одного сердце болит за свою первую невзаимную любовь, у второго дыра в голове сквозит самая настоящая и последний в его жизни шедевр о том, как она любила лилии, а на сирень у неё была аллергия; Минхён бы с радостью оставил что-нибудь и от себя в этом изложенном на бумаге кладбище юных мечт, треклятых влюбленностей не в тех, кого надо, и просто невысказанных мыслей за всю чертову жизнь.       Интересно, смог бы он написать книгу, если бы просто захотел, хватило бы сил не запнуться на первой же строке. О маме, например, о её худых кистях и предплечьях, бирюзовых платьях, аккуратно висящих на вешалках в белом шкафу; о папе, его густых бровях и мягкой натуре по природе своей; о деревне, где он отдыхал (его заставили) в свои четырнадцать, собравшись с классом на кемпинг; о пляжах на Чеджу и неслучившемся третьем поцелуе.       Интересно, изменилась бы жизнь Минхёна, если бы их губы коснулись друг друга так, как это сделали планеты в тот день. В тот раз и в ту жизнь.       Вероятно, что да. Вероятно, Минхён бы понял, что упустил в свои семнадцать. Что у него удалось с такой легкостью потерять и что не получается всеми силами вернуть сейчас; воссоздать из швыряющихся о скалы волн, из темного вязкого песка рослого юношу с никудышне глубокими карими глазами. В них и правда плещется море — но всё это зря. Никто никогда не узнает, что на самом деле можно спрятать туда — на гиблое дно; никто добровольно не станет плыть через всё море, чтобы узнать насколько оно глубоко, но Марк хотел бы попробовать.       Умереть не так страшно, если пытаешься. Снова и снова.       Марк не попытался.       Ни тогда, когда приехал с родителями на отдых и не знал, что прогуливаясь по берегу моря и вдыхая запах настоящего лета в период частых, но теплых дождей, — он встретит мальчика. Простого с виду, но утаивающего в себе все океаны планеты со всеми их разбившимися кораблями, поломанными костями и людьми-идиотами.       Хотевшими переплыть через море.       Ни, тем более, тогда, когда они молча гуляли, ели дыню, принесенную мальчиком с базара, сидели на камнях прямо у кипящего моря и разговаривали.       Молчали и разговаривали, и снова молчали.       — Тебя как зовут-то? — спрашивает Марк спустя два дня.       И это правда удивительно, что не зная даже имени, Минхён доверился. Доверился так, как у него ещё не получалось никогда и никому. Доверился кому-то, кто брал его за руку немного влажной ладонью и слепо вёл в озверевшее под вечер море — купаться нагишом. С оголенными чувствами и мыслями-паразитами, выедающими все живое и гнилое одновременно, не оставляя ничего.       Разговаривать с человеком, имени которого ты даже не знаешь, и влюбиться в его простую и безобразно очевидную прозу — это было как-то слишком.       Мальчик пишет что-то на разгоряченном песке пальцем.       «Донхёк» и кривое шестнадцать возле.

//

      Марк стягивает футболку с соленого тела, бросает её на кровать, а сам ложится на чистый пол в отеле. Его родители уехали кататься на катерах без него, потому что Минхён сам так захотел, да и мысли его сейчас далеко не о катерах.       Родители, видимо, не заметив пропажи чего-то важного, как, например, их семнадцатилетнего сына, оставили записку на его тумбочке возле кровати, сообщив, что вернутся ближе к вечеру, а пока у него будет возможность перекусить всем, что они захватили с завтрака для Минхёна и оставили в холодильнике.       Они и правда хорошие родители, они самое дорогое, что у него есть, и им нужен отдых, — отдых в компании друг друга и приглушенных, почти что на грани исчезновения, чувств. Им нужна была эта поездка на Чеджу больше, чем самому Марку, но оставить его одного не разрешила бы мама. Не потому что он был не самостоятельным или уже пару раз сломал микроволновку — нет. Просто он тоже заслуживал отдыха. Да и то, что у Минхёна должны были быть вступительные экзамены подбивало захватить и его, — почувствовать себя свободным от пыльных и мозолистых рук города, обвивающих тебя со спины сдавленными объятиями.       Марку очень жарко, даже двигаться. Он лежит на полу всего ничего, но за это время его тело успело прилипнуть к паркету и расплавиться случайно выпавшим мороженым из рук какого-нибудь мальчишки.       Он, скорее всего, в один присест выпил бы чего-нибудь по-настоящему холодного.       «Яду, пожалуйста», — думает Минхён и нехотя отлепляется от пола, на котором остаются лишь мокрые пятна от его тела; как кусок кожи оторвал.       Он спускается вниз по лестнице. Отель и правда огромный, но Минхёну кажется, сам бы он в нём не ужился и на автомате вспоминает того загадочного мальчишку.       Минхён вообще днями напролет только о нём и думает — забывает написать девочке, которой нравится, не берёт в руки телефон, чтобы скучающе потратить последние мегабайты на связь с внешним миром через инстаграм (если лайки, конечно, можно считать такой связью); телефон ему нужен только для того, чтобы позвонить родным и сказать, что придет он ближе к десяти.       К десяти, кстати, он не приходит.       Снова.       Потому что время здесь не представляет из себя никакой ценности. Люди счастливые, а их время — это шум моря за окном их съемного домика на пару недель, наслаивающиеся закаты и рассветы, оборванные шорты намного выше колен; здесь никто не носит наручные часы; они готовы вечность отдать ради соленых волн, спелых дынь и случайных влюбленностей.       Донхёк — мальчик из Чеджу, где всё это есть. И похоже Марк влюбился не только в эту провинцию, но и в Донхёка тоже.       Он на отдыхе уже неделю — осталась ещё одна.       Марк так и замирает в дверном проеме, ему в голову что-то больно и отрезвляюще щелкает — какие-то вспышки в голове точечным воздействием по всему телу; Марк бы даже сказал, что это воспоминания. И их слишком мало, чтобы возвращаться обратно.       Воспоминания — единственное, что останется, может не все, но некоторые, прожив свою жизнь в обрывках прошлого, хотят впитать в себя как можно больше, чтобы после в голове сложить из счастливых обрывков корометражку и пустить на бесконечный повтор.       Марк так сделает тоже.       Минхён хватает какую-то футболку с дивана, она фиолетовая и не очень новая, — значит, вполне вероятно, что его. Он мчится к морю, что в метрах шестьсот от отеля. На улицах очень пусто — не сезон для туристов; все, наверное, прячутся от жары и тепловых ударов, и на Минхёна как на дурака косятся, пока он, сломя голову, почти что врезается в какой-то прилавок с арбузами и овощами, бежа вниз по горе.       Минхён видит его, сидящего на камнях, издалека рыжего какого-то, в рубашке белой и длинной, спереди заправленной в шорты, — она мокнет, касаясь подолом почти что обжигающей воды и покрывается пятнами то там, то здесь.       У него сердце в груди застывает. Он не решается добежать этих жалких, самых несчастных пятьдесят метров. Они для него подобны полосе препятствий: там ступню ракушкой рассечешь, там случайно споткнешься о чей-то замок из песка и влюбишься.       (Донхёк сделал его сам и почти что гордится собой.)       Марк какое-то время просто стоит, он видит, как мальчик смотрит куда-то, и сам переводит взгляд; одно лишь небо, белое-белое, всё в облаках, и птицы, пролетающие мимо ключом, казалось бы, взмахом своих крыльев могли бы те облака разогнать.       Интересно, о чём думает он, всматриваясь так в (сероватое) небо, и как сильно их мысли отличаются друг от друга.       Насколько Донхёк ему противоположен, что так сильно притягивает Минхёна к себе?       Минхён не хочет знать ответ на этот вопрос. Он такой же глупый, как и все его мысли о птицах, песочных препятствиях и их схожести. Если через неделю ему придется уехать — он уедет; ничего сложного (но почему ему так обидно думать об этом?). Забудет здесь свой увесистый багаж с подростковой симпатией и вернется в город — откуда невозможно убежать; Минхён никогда даже не пытался, но будь он волей сильнее хоть на одну незначительную песчинку — остался бы и не стал покидать этот удивительный пляж и неизменно сидящего мальчика на камнях.       Жара, кажется, кружит голову. Из-за неё всё мутнеет в глазах тусклым глянцем, стоит глаза повыше поднять, к солнцу, и побежать. Побежать, как бежал до этого, без задних мыслей и ноющих органов из-за непрерывного бега.       Этим летом Марк не хочет жалеть ни о чем.       Но получилось всё как всегда. Все свои четыре, или сколько их там, жизней он будет жалеть об этом лете. И больше никогда не придет на пляж.       Донхёк замечает его издалека, улыбается безмятежно и рукой машет у сердца — словно они знакомы чуть больше жизни.       А потом улыбка Донхёка больше не спадает с его лица весь вечер и последующую звездную ночь. Он такой легкий — в том смысле, что ничего не усложняет в своих рассказах о жизни — такой же беззаботной и легкой; говорит слишком понятные для этого сложно устроенного мира слова.       Он показывает Марку, как забавно торчат его ребра, пока он втягивает живот и смеётся, считая это забавным, — не стесняется своего тела, потому что они, черт возьми, на пляже — здесь люди вообще полуголые ходят, но Минхёну это кажется неправильный и постыдным — смотреть выше впалого живота, хрупких косточек на пятнышко соска (черт, он уже это сделал); рассказывает о шрамах — тех, что на коже россыпью тут и там из-за ветрянки, комариных укусов, неровных дорог и великов без тормозов с горы, и о тех что глубже, под кожей — к сердцу ближе и не болят совсем.       «У меня вообще ничего не болит», — признается мальчик и зрительного контакта ни под каким дулом пистолета не отводит, будто бы взглядом своим сияющим сказать хочет: «и у тебя не должно».       Минхён бы с радостью, но у него уже, кажется, болит. Прямо сейчас, и боль эта сладкая и непозволительно приятная, словно она то, что ему так не хватало всю его сознательную жизнь.       — О чем твои сны? — с интересом хлопает ресницами Донхёк, пока всматривается уже в черные оттенки помутневшей воды, ногами в воде бултыхает и брызги создаёт; они Марку прямо в сердце врезаются точёными копьями.       Он не заставляет отвечать, но Марк готов выложить всё, как только тот этого пожелает       Воздуха не хватает, так же как и слов.       Минхён в руках футболку сжимает, словно сердечник какой-то на грани срыва. А мальчик не спрашивает больше ничего, молчит с таким видом, будто бы уже позабыл о вопросе, который сам же и задал. Может у таких, как он, это вместо «как дела», «что делаешь» и прочего — на что ответить было бы неприемлемой глупостью вовсе; такие вопросы обычно задают, чтобы ты излил свою душу.       Минхён свои сны не запоминает, ему не нравится спать.       Он даже не уверен, что они есть, — может когда-то в детстве после выдуманных мамой сказок ему что-то да снилось, но он не помнит ничего. Ему не нужны сны, ему нравится реальность. Он любит ощущения, и то, как бьётся сейчас его сердце в горле — одно из самых прекрасных; ему нравится создавать воспоминания с живыми людьми, а не пустынными миражами его больного подсознания, пока он фантазирует себе лучшую жизнь, принимая её за двойника своей обыденной, иссохшей и трафаретной.       Если бы он видел сны, Марку кажется, — все они были бы только о нем.       Донхёк улыбается, мысли, кажется, читает, колдует. Донхёк похож на воду, наверное, поэтому он от чего-то такой спокойный и умиротворенный, что даже молчание в ответ не заставляет его чувствовать себя неловко.       Это нормально — молчать. Люди обычно всегда куда-то торопятся, а потом мысленно выедают себя изнутри чернильными ночами за то, что не успели сделать, и за то, что сделали, но в жуткой спешке.       — Они… Они об этом месте, — издает смешок Марк и руками всего себя хочет обхватить — закрыть, замуровать и остаться так, пока за него это не сделает кто-то другой. Ему стыдно говорить такое, потому что он не мальчик из фильмов. Будь он им — потребовалось бы вечности ради одной лишь сцены со скомканным признанием (ради одного лишь 'люблю' в финальной сцене; неловкого и обнаженного).       Марк любит чувствовать, но чувства свои выражать не умеет.       — Не спросишь меня то же самое? — мальчик наклоняется туловищем в сторону сидящего по левую руку Марка, упирается ладонями в скалистую поверхность мокрых камней так, что плечи его приподняты, и рубашка комкается где-то возле шеи.       На самом деле, Марку пару раз снилось море, и то, что он сказал мальчику, почти что правда, может потому что в его жизни сейчас Донхёка слишком много, может потому что это то, на что он засматривается, пока идёт на встречу к нему, застывшему с закрытыми глазами на мелководье.       Теперь ему снится это каждый день, но об этом он не признается никогда. Только если Донхёк попросит.       — О чем твои сны? — с придыханием спрашивает Марк, пока усердно делает вид, что смотрит на свои колени, боковым зрение пялясь на чужие, — с мелкими порезиками и тонкой, обтягивающей коленные чашечки кожей. Искусство, недоступное всем, похлеще той картины, что открывается на горизонте, за которую нищие художники отдали бы многое. Как минимум, свои жизни.       — О тебе, — не задумываясь говорит Донхёк, и Минхён забывает о мире вокруг и за пределами него. Забывает, какое сегодня число, когда он ел креветки с родителями на завтрак — и всё же, это было сегодня или вчера?; Минхён больше не помнит тех подробностей, на которые тратит свое драгоценное время, свою молодость и мимолетную юность своего разума и тела.       Это больше, чем просто слова, и он готов взлететь над водной гладью, не боясь того, что в один момент его призрачные крылья испарятся вовсе, а он окажется тонуть в пугающей тьме ещё неизведанного океана. Его попросту это так сейчас не заботит, что он не может не уставиться на мальчика со всей любовью, что копилась в нем все эти дни.       Он не уверен, что и правда любит, но больше не знает слов, способных описать его внутренний грозовой шторм. Слов подобрать вообще не может.       И, видимо, всё очарование подходящего момента так сильно туманит его сомнения, колебания и страх — раз он, не видя никаких барьеров (и чужую руку вместе с ними), пытается найти её в темноте. И находит — в пару сантиметров от своей руки, теплую и дрожащую, может быть, от холода; переплетает их пальцы без замедлений и выдыхает так, словно человек, который всю жизнь шел нога в ногу с сердечной астмой и в один момент избавился от нее.       Минхён не жалеет и жалеть не будет даже в далекие три, даже в свои разбитые двадцать три.       То, с какой осторожностью растягиваются чужие губы в улыбке, совсем как робкие взмахи самой редкостной бабочки, — взрывает каждую клеточку внутри Минхёна на красочные фейерверки из конфетти и рождает новые.       Минхёну так безумно нравится донхёкова улыбка, и ему хочется улыбаться тоже, не думать о том, что будет, когда ему придется уехать, придется прощаться и возвращаться от переполненных эмоциями ночами к тем — бессонным и как-никак одиноким.       Это без сомнений лучше семнадцать лет за все его предыдущие и последующие жизни.       — Вы надолго? — Донхёк шепчет совсем надрывно, словно этот вопрос давно терзает его изнутри, и, возможно, так оно и есть.       Минхён не хочет отвечать. Если он увидит, как потускнеют глаза напротив, и как этот ответ заставит Донхёка перестать улыбаться — Минхён не станет отвечать.       Марку хочется сказать «навсегда», но слова так и застревают в горле. Потому что нет, не навсегда, всего лишь на две жалкие недели, одну из которых уже не повторить и не поставить на бесконечный репит.       Минхён едва напряженно и загнанно уж как-то совсем сжимает чужую руку, и Донхёку не требуется каких-либо слов, чтобы улыбка его стала на мгновение самой грустной и самой тоскливой, — даже печаль искривленной рожи луны не сравнится с едва уловимой горечью чужих глаз.       «У меня ничего не болит», — повторяет себе донхёковы слова Марк и борется с обычным ребяческим желанием заплакать, потому что всё в этом мире такое нечестное, ничего не даётся просто так, — даже быть с любимым человеком на пустом, безлюдном пляже.       Им не повезло, но Донхёк подносит свою руку вместе с рукой Минхёна к своему сердцу — и стук его бешеный и живой, совсем как у него, что Минхён не может не улыбнуться, даже если потом, по приходу домой, начнет скулить беззвучно и, возможно, разобьёт парочку стаканов, потому что он подросток. Хорошее оправдание, не правда ли?       И пускай всё разрушится после — сейчас Минхён чувствует лишь сосредоточенный взгляд на своих губах, касается своими острыми коленками чужих — мальчишеских и побитых; сжимает крепко ладонь в своей ладони, и до утра они на пару думают о чем-то неважном, совсем бесполезном и хрупком. Но Минхён так и не решается.       Не решается на третий в своей жизни поцелуй.       Минхён уедет, обязательно уедет, а Донхёка заставит пообещать, что тот не будет ждать.       Ему всего лишь шестнадцать — Минхён бы не позволил обещать то, что могло бы превратить его жизнь в ожидание.       (Прежде чем навсегда уехать, я целую тебя в щёки.)