На смену зиме придет весна.

— Ну, как у тебя? Пальцы согревают холодное стеклянное горлышко, дыхание согревает остывающие пальцы. Чертова зима — впору развести огонь в какой-нибудь мусорке и подставить обжигающему теплу ладони, да только кто позволит. — Все заебись, — шмыгнув носом, гнусавит Макаренко, почесывая щеку. Он смотрит как-то из-под поредевших после очередной подцепленной болячки ресниц, оценивает. — У тебя чокак? Степан жмет плечами, делает еще глоток. Пиво обжигает горло холодом, идет не в то горло. — Норм… кхх-ас, — закашлявшись, он выставляет большой палец, второй рукой прикрывая искривленный рот. — Сойдет. Живой, как видишь. Губы Аркадия вздрагивают, растягиваясь в намеке на сардоническую усмешку, но он пересиливает себя и стучит по спине Маршака: весьма иронично, учитывая, что от писательского начала в Степке было целое нихуя. Даже эмо-стишки у него выходили максимально отсосно. Эдик еще, помнится, тогда долго угарал с этого, хотя сам Степан всегда заверял, что общего с тем самым Маршаком он ничего не имеет, и вообще, это все воля чистого рандома. Поежившись, Степа одергивает свою куртку, утыкаясь лбом в плечо Макаренко. Тот подтягивает его поближе лаконичным жестом, делясь собственным теплом, и забирает полупустую бутылку себе. — Заебала зима эта уже, — бормочет Маршак. Аркадий лениво думает, стоит отстранить его или забить, делясь витающими бациллами дальше, вместо ответа невесомо и совсем неощутимо через ткань куртки поглаживая его плечо. — Весну хочу. Макаренко кивает, сцеживая глоток. Да, весной пизже — больше клиентов, проще со шмотками, теплее. Хотя в принципе один хер: он все равно в любую погоду мерзнет. Захолодевшие пальцы скользят по куртке, шурша полукружьями ногтей по ткани. Степан вяло шевелится, морщась от звука — всю последнюю неделю голова начинает болеть, стоит ему утром раскрыть глаза — утыкается мордой за ворот, куда-то в шею, погреть нос. Аркадий лениво окидывает взглядом улицу — не идет ли кто знакомый. Ему самому насрать, давно уже сбылись все худшие ожидания, но Маршак вроде как из приличной семьи, вряд ли ему нужны какие-то слушки. В конце концов, когда щекочущее дыхание Степы срывается на сопение, а губы его из-за сонно оброненной головы касаются кожи, Макаренко его легонько тормошит. — Бля, давай вставай, — Аркадий облизывает пожранные холодом лохмотья кожи на губах. — Ты ж заснешь тут нахуй. — Похуй, — поднимать голову Степке не хочется, ему и так вполне тепло. Он сует руки в карманы куртки, грея их, почти вжимается лицом в изгиб чужой шеи. — Тебе может и похуй, а у меня еще дела так-то. Макаренко чувствует кожей, как морщится Степан — хмурую морщинку промеж сдвинутых бровей, досадливый изгиб рта. — Я заплачу, — усталость заменяет Маршаку уверенность. — Сколько у тебя там сегодня? — Блять, нет, — Аркадий качает головой, отстраняясь. Степан наконец поднимает лицо, щуря подслеповато помутневшие от пива глаза, вслепую нашаривает руку Макаренко где-то в кармане его парки, заодно пальцем провалившись в незаштопанную дырку, и сжимает — как-то отчаянно. — Посиди со мной, — он держит его согревшейся ладонью за холодные пальцы, заглядывает в глаза. — Бля, ну немного. — Ты замерзнешь нахуй. — Не замерзну. Макаренко всматривается в его тусклые глаза, пытаясь что-то там по ним прочесть, ничего не сумев даже угадать. Знает он еще одного такого, у которого все где-то внутри, пару секунд барабанит пальцами свободной руки по стеклу бутылке, принимая решение, и вздыхает неслышно. — Хуй с тобой. Степан кивает — благодарно — и дергает уголками рта, зарывшись лицом обратно в его шею. Качнув головой, Аркадий подгребает его поближе, расстегивая парку, чтобы, обняв, поделиться теплом с Маршаком — как славно, что все шмотки больше на несколько размеров не только из-за того, что берутся на вырост. — Я возмещу, — произносит Степка, и Макаренко взъерошивает его волосы ладонью, укутывая в свою грязно-оранжевую куртку, коротко фыркает. — Забей. Он булькает остатками пива, дергая остро торчащим посреди худой шеи кадыком, пока Маршак не засыпает, окончательно сомлевший в относительном, но все-таки тепле. Аркадий смотрит на него — долго, внимательно — и в этот раз оплату берет не деньгами, а невинным поцелуем в висок.