Протеже

      Всё кажется отвратительным в своей напыщенности: праздничный стол, хотя никакого праздника вовсе нет, репродукции известных картин на стенах — дёшево и безвкусно, белый кафельный пол — дорого и бессмысленно, строгий костюм на Мацури у него дома — смешно и нелепо. Урие ощущает себя запертым в коробке без шанса выбраться. Пёс, которого выдернули из клетки, привели в хозяйский дом и даже посадили рядом с собой. По всем правилам хорошего тона Урие знает, что должен изобразить счастье или хотя бы благодарность и — это же ах какая честь! — вести себя, как полагается, хорошо, чтобы показать свою преданность. Полную, непоколебимую, совершенную. Знает и то, что нельзя допускать ошибок и промахов — их уже было слишком много; второй раз будет непростителен.       Слабо запечённое мясо с потёками багровой крови, запах подгоревшего жира, красные разводы на белой тарелке, пристальный взгляд Мацури. Он давит так сильно, что приказы не нужны — сам понимаешь, что от тебя требуется: выполнять их безоговорочно. В последнее время подобное вызывает дурные ассоциации: белый — мраморный пол Lunatic Eclipse, красный — тёплая кровь, что сочится сквозь пальцы, и ощущение тотальной безысходности — алое пятно, растекающееся всё больше и больше; Ширазу не спасти.       Трапеза проходит в тишине, изредка Мацури изрекает какой-то комментарий, на который нужно отвечать лишь кивком. Урие запоздало понимает, что его пустили за хозяйский стол, посадили на стул, но это вовсе не значит, что его считают равным. Вовсе нет. Мацури просит жену покинуть их — резким движением руки приказывает выйти, коротко добавляет, чтобы их оставили наедине, и даже не провожает её взглядом, словно такое привычно, будто бы точно, стопроцентно знает, что она выполнит его приказ без вопросов. Урие не хочет смотреть на его лицо, но по всем правилам этикета должен — должен показать своё уважение к гениальному следователю, своё почтение к члену клана Вашу, свою покорность перед человеком, который поможет подняться по службе.       — Я ведь оказываю тебе достаточно поддержки, чтобы ты раскрылся, — закончив с ужином, говорит Мацури и подпирает подбородок кулаком. Обручальное кольцо на безымянном пальце ловит солнечные блики. — Твой потенциал не раскрыт, а ты хочешь загубить всё до конца?       Урие впервые замечает его — такая мелочь сейчас привлекает внимание лишь потому, что он не знает, куда деть взгляд. В голову лезут мысли, какой отвратительный из Мацури муж и вообще какой он мерзкий человек, хотя Урие должен быть ему благодарен за перевод в S2, но он не ощущает ничего близкого к этому. Только отвращение. Он даже не испытывает ни капли угрызений совести, думая, как с помощью него поднимется по карьерной лестнице. Вспоминает взгляд, которым Мацури смотрел на тело Ширазу на его руках. Так смотрят на сломанную безделушку — не дольше секунды, без жалости и разочарования, посмотрел и забыл; сломалась — да и ладно. Выходит, что в Ширазу не было потенциала, который Мацури видит в Урие. Можно было бы гордиться — ты добился чего хотел. Тебя наконец-то заметили. Тебя выделили. Ты превзошёл мертвеца и — это твоя заслуга. Вот и живи с этим.       Урие подташнивает.       — Сасаки Хайсе, — внезапно говорит Мацури, — этот мальчишка с момента операции «Роз» быстро поднялся. Ты знаешь, по какой причине?       Не задевают слова, сказанные задумчивым голосом, словно Мацури рассуждает с самим собой, не задевает название злосчастной операции, задевает, нет, даже не задевает, а бьёт прямо под дых — Сасаки ставят ему в пример. Са-са-ки Ха-й-се. Тот, кто хотел прыгнуть выше головы — собрал отряд, который не смог сохранить; и прыгнул, как только скинул тяготивший балласт — их. Сасаки Хайсе теперь уже кандидат, чёрт бы его побрал, в особый класс.       Мацури ждёт от него ответа, вроде бы как даёт команду «голос».       — Нет.       — Поддержка Аримы Кишо, полная покорность и исключительная исполнительность. — Мацури не ждёт вопросов. Тут не нужно спрашивать — только запоминать. Некоторые важные слова он едва слышно выделяет, чуть больше давит на них, чтобы показать их значимость. Искусная подача человека, который привык, что все должны делать и понимать, что он хочет.       Урие замечает, как его речь с начала ужина до этого момента проходит градацию.       — Поддержка?       что?       Поддержка нужна лишь слабакам, тем, кто не способен сам что-то сделать. Например, Сасаки Хайсе.       Они выходят на балкон, и дышать становится немного легче. Город начинает оживать после восьми часов — пульсируют точками фонари улиц, вспыхивают неоном витрины магазинов, включаются фары автомобилей на далёких дорогах.       Мацури делает вид, что не услышал вопроса, и Урие читает между строк: «Второго шанса не будет». Тяжёлая рука ложится на правое плечо, и он пытается отодвинуться. Отвратительно — жест отдаёт жалостью, актом — ха! — сочувствия, мерзко — никогда бы не подумал, что такой человек, как Мацури, умеет испытывать подобное. Пальцы с аккуратными ногтями поглаживают ткань пиджака, но впиваются слишком сильно, Урие холодит изнутри, словно там что-то тревожно дёргается, пытаясь сжаться до незаметной крошки. Что-то в этой сцене вызывает паршивое ощущение, которое переходит в тошноту. Нет, не жалость. Что-то другое, то, что вытаскивает из глубины отвращение на инстинктивном уровне, где-то в голове щёлкает — отойди, уйди, сбеги, прочь отсюда. Он поводит плечом, чтобы скинуть руку, но она продолжает лежать на прежнем месте так просто, словно ей тут и место и никак иначе.       Это не поддержка, — говорит себе Урие, — покровительство. Осталось только вместо «спасибо» встать на колени, проползти по светлому кафелю, по своей гордости, если надо — умолять, не поднимая головы, если надо — терпеть всё, что он выкинет.       — Покорность, — говорит Мацури. Его голос звучит так близко, словно шепчет в самое ухо. — То, чего тебе не хватает. Довольно распространённая ошибка, благодаря которой у CCG так мало хороших следователей.       И в этот раз это вовсе не совет. Урие понимает, что этап, когда ему давали советы, которые должны были помочь ему стать тем, кого хочет видеть перед собой Мацури, прошёл. Теперь от него требуется показать, удалось ли ему это. Он знает, что должен — как отвратительно — показать, хотя предпочёл бы, чтобы не было этой лживой притворности в общении: вроде как Мацури выставляет себя благодетелем, заботливым начальником. Вот пригласил на ужин, вот даёт советы, вот уделяет слишком много внимания. Можно было бы ограничить отношения на взаимном использовании — Урие не против притвориться бездумным оружием, выполняющим любой приказ, правой рукой, точно исполняющей свои обязанности, чтобы получить место повыше, взамен забрать все регалии, что есть у Мацури.       Что для него сейчас дороже всего? Отряд? Повышение? Гордость? Урие пытается нумеровать их, выстроить по важности, но путается в значимости. Знает — одно приобретёшь, второе потеряешь.       Касание к щеке, а потом кончиками пальцев вверх по скуле и обратно оказывается таким неожиданным и быстрым, что Урие поспешно дёргается на рефлексе и смотрит ему в лицо. На стёклах очков отражается город: с высоты он выглядит плоским и однообразным, похожим на серое пятно краски на холсте, случайно упавшим с кисти.       — Вы…?       Ненормальный?       Тишина застывает как в театральном зале за секунду до шквала аплодисментов.       Мацури — неожиданно — не злится, а выглядит обиженным, оскорблённым, словно ему прилюдно дали звонкую пощёчину.       — Я думал, ты хорошо понимаешь с первого раза. — Он выглядит разочарованным.       Урие не понимает ни с первого, ни со второго раза, а с третьего понимает, но надеется, что ошибся.       Кулаки сжимаются сами по себе до отрезвляющей боли в ладони — короткие ногти порвали плоть. Едва ощутимый запах крови распространяется в воздухе и медленно, как тяжёлый яд, проникает в лёгкие. На периферии мелькает мысль — а какова на вкус человеческая плоть? Треск костей на зубах, терпкий вкус крови на языке, твёрдые на укус сухожилия, хрустящие хрящи, нежное мясо на подушечках. Желчь подступает к горлу, и Урие сглатывает её вместе с вязкой слюной, чтобы заглушить тошноту, отворачивается и выдыхает через нос, но выходит слишком шумно — не получается скрыть отвращение.       Что делать.       В конце концов, он же сам говорил, что верный, как пёс, и должен исполнять любые приказы. В конце концов, всё, что он хотел, сейчас лежит перед ним как на ладони. Может быть, даже после такого судьба подарит им амнистию от постоянных потерь. Урие кажется, что он застрял в постановке, где они лишь персонажи упрощённой версии беккетовских трагедий, переписанных на новый лад: нелепо до абсурда, страшно до дрожи и смешно до истерического хохота. Но хочется прервать эту череду бессмыслиц. Он сжимает челюсть так сильно, что через минуту во рту распространяется солоноватый вкус — дёсны кровоточат под давлением.       Язык словно распух и прилип к нёбу, слова получается выговорить с трудом. Урие сам не верит, что хочет сказать. Согласиться, подписаться, мало понимая, на что.       — Вы… Я не против.       Он облизывает губы, ощущая на них тошнотворный вкус: то ли соус, то ли ложь. У Мацури улыбка довольной змеи, что поглотила крупную дичь. От такой тело бросает в дрожь.       — Ты подаёшь надежды.       Пальцы, шершавые и сухие, неприятно гладят кожу, которая начинает чесаться, словно покрывшись коркой из засохшей грязи. Хочется смыть её, содрать ногтями слой за слоем до безупречной чистоты. Сколько на них крови, — думает Урие, — сколько, чёрт, на них крови.       Урие пытается думать о чём-то совсем другом и смотреть на силуэт города, сливающийся с вечерним сумраком. О том, что именно так он рисует на холсте такими же точно движениями: мягкой кистью раз за разом по одному и тому же месту, создавая идеальный тон однотипными мазками краски по полотну. Представляет себя танцором буто: тело — инструмент, который выполняет свою роль, а главное только удовлетворение публики.       Мышцы рук и ног деревенеют, никак не хотя расслабиться. Он съёживается, подсознательно желая свернуться эмбрионом, чтобы спрятаться, а Мацури это не нравится. Отвращение и страх он принимает за оскорбление, как плевок в лицо — какое неуважение, он же делает для Урие так много, просит так мало и получает в ответ такое!       Встань. Выпрямись. Расправь плечи. Посмотри вперёд…       Из-за монотонности прикосновений ощущения почти уходят, словно кожа онемела, как после укола анестетика. Даже без этого происходящее в своей сути омерзительно до тошноты: злости совсем нет, словно она утонула в густой жиже отчаяния, опустившись на самое холодное дно.       …Видишь? Там сейчас ничего нет.       Тело — сложный механизм.       Урие всегда пытался выжать из него максимум и сейчас пытается заставить его работать по приказу: заставить не дёргаться каждый раз, не вертеть головой, когда сухие пальцы скользят по нежной коже на шее, выше — по губам, желая проникнуть в рот, и не слишком часто сглатывать подступающую к горлу желчь.       Конченный.       Лучше бы его били, как дворового пса, больно и со злостью, чем вот так, когда обращаются нежно и нужно принимать ласку от убогой версии человека — извращённой и избалованной. Пальцы скользят во рту то глубже по языку, то по губам от уголка до уголка.

***

      Они сталкиваются на пороге дома, и никто не говорит ни слова приветствия: Урие не видит в этом надобности, а Сасаки сейчас предпочитает большую часть времени молчать.       Он бросает дежурную улыбку в стиле — я очень рад тебя видеть, как дела, вижу, что всё плохо, ты виноват сам, ты знаешь. Смрад смерти витает в радиусе нескольких метров: омерзительный, как зловоние от трупов. Чёрное — волосы, одежда, взгляд. Запах крови от плаща — местами заметны высохшие пятна на ткани рукавов и воротнике — и кривая улыбка, словно вырезанная ножом на белом полотне — такой бледный, что, кажется, вот-вот свалится.       Так упади и умри.       Новое прозвище Чёрного Бога — образ Бога Смерти, нависший за спиной. Вот оно, — говорит Урие, — всё, что в тебе есть, — не твое.       Сасаки с шумом втягивает воздух: крылья его носа расширяются, ловят каждый новый запах. Принюхивается. Не как нечеловек. Как животное, которое по запаху может узнать намного больше. Как — Урие наконец-то говорит честно — настоящий гуль.       Настороженность отражается на его лице через печальный взгляд, через поджатые в знак осуждения губы, которые почему-то не складываются в желчную улыбку. Сасаки выглядит донельзя сочувствующим, таким понимающим, таким отвратительно всезнающим, что Урие чувствует себя уязвлённым, словно голым среди толпы.       — Я делаю то, что ты не смог.       Он умолкает и смотрит ему в глаза так долго, что тишина даже ему кажется нелепой, как неловка пауза из сцены в фильмах, где двое долго прожигают друг друга взглядом. Почти так и есть.       Ты приютил нас — бездомных детей, приручил, как диких животных, и выбросил, как ненужный мусор. Ты собрал нас и не уберёг…       — Будь острожен. — Сасаки говорит с паузой и так уверенно, словно уже знает, что будет, и это ему не нравится. Совсем не нравится.       Ты бросил нас, когда был больше всего нужен. Ты виноват больше, чем кто-либо. Ты виноват.       Ты. Ты. ТЫ       — Иди к чёрту.       На лице Сасаки застывает выражение, подобное предсмертной тоске. Он лишь кидает взгляд назад, куда-то в зал, куда-то дальше, и уходит.       За столом осталось две пустые чашки из-под кофе, которые, скорее всего, в спешке забыли убрать. Урие не знает, кто именно был с Сасаки, и не хочет это знать. Муцуки едва попадается на глаза, как тень, даже почти не слышно его шагов, и не садится с ним за один стол. Никто не садится с ним за один стол. Ни с ним, ни с кем-либо. Время словно отмотали назад, в тот момент, где они были лишь знакомыми, жившими по приказу в одном доме. Горе, что должно было их сплотить, встаёт между ними стеной, словно каждый говорит себе: «Мы ведь могли спасти Ширазу. Я мог, но не сумел».       Урие ложится на кровать и смотрит в потолок — чёрный, как бездонная пропасть, — решает, что было бы неплохо туда упасть, и падает, проваливаясь в трясину зыбкого сна. Просыпается в липком поту, но не может вспомнить, что снилось. Первым делом почему-то думает о Ширазу. Думает о пустом гробе и холоде в нём. Думает, что там бы хватило места на двоих, ведь тела Ширазу там нет. Решает — всеми силами уберегу то, что Сасаки не смог.       Он встречает его у входа в штаб — чёрный воротник плаща скрывает оскал мертвеца — и пропускает мимо приветствие, поспешив в кабинет Мацури. Как только тот говорит закрыть за собой дверь, в голове как нельзя кстати всплывает въевшаяся фраза: я знаю заранее — сегодняшний день потерян.       Просто день. Не первый и не последний.