Много преданий, я расскажу одно. У моего Океана двойное дно.
≈ месяц песен, 1806 год Рассказы — странные и порой удивительные до нелепости — не врут. Я никогда не видела ничего похожего. И, скорее всего, никогда ничего подобного больше и не увижу. Мои мысли пребывают в смятении, я не нахожу себе покоя, как и никто из тех, кто добрался до скалистых красных берегов на грешном, чудом не затонувшем корабле. Мне стоит как-то упорядочить хотя бы для себя всё произошедшее с тех пор, поэтому я и взяла в руки дневник. Возможно бумага поможет мне справиться с пережитым, понять и принять всё происходящее, но обо всём следует говорить по порядку. Мы отправились в путешествие к континенту 20-го числа месяца тепла. Я помню, что и не надеялась тогда, что Престон согласиться взять меня с собой. Далёкий Континент — это не то путешествие по знакомым островам, в которое мы отправились после свадьбы, чтобы сбежать от молчаливого и неотступно преследовавшего нас недовольства моих родителей. Когда я думаю об этом и закрываю глаза, то мне кажется, что я слышу голос матери. Её слова хлесткие, пощечиной бьют по лицу, а губы после сжимаются в тонкую напряженную нить. Она никогда мне не простит отказ Алексию, никогда не смирится с тем, что я, по её мнению, упустила единственный шанс, и никогда не примет лорда Морэя. Мои воспоминания яркие — словно всё это было только вчера. И я часто вижу здесь то, чего видеть не должна. Путешествие длиной в несколько месяц было не только утомительным и однообразным, но и опасным. Нам повезло, и в пути мы потеряли лишь семерых человек — двоих унесла болезнь, третий умер от яда маленьких невзрачных рыбок, что стайками проносятся над волнами и палубой корабля и вонзают ядовитые иглы во всё, чего касаются, остальных забрали себе шторма. А ещё мы видели их — видели китов. Для моряков, особенно тех, кто не раз ходили в море на китобойных судах, в этом не было ничего удивительного, но у меня сердце в груди замерло, когда из воды сперва поднялся огромный фонтан брызг, а потом появился он. Сперва один, но за ним, через толщу воды, следовали еще трое. Честное слово, мне показалось, словно они летают, только в воде. Конечно же я знаю, что в воде принято плавать — и детям, и взрослым, и, конечно же, рыбам. Но не китам. Они пели, пока подплывали к нашему кораблю, кружили вокруг него, словно в танце. Всплывая, переворачивались на спины, подставляя солнцу и взглядам белоснежные животы. И издавали непостижимые, бездонные, бархатные звуки. Я до сих пор слышу их песни, но теперь уже во снах. Радость от того, что мы достигли скалистых красных берегов, оказалась преждевременной — мы не могли к ним приблизиться, оставаясь на расстоянии нескольких миль, из-за многочисленных рифов и выглядывающих из воды острых скал. Вода, до невозможности прозрачная, а не та грязная и затхлая муть, что плещется у берегов Дануолла, позволяла рассмотреть коралловое дно, маленьких ярких и юрких рыбок и обломки затонувших кораблей. До самого вечера и момента, когда мы сошли на долгожданный берег, я провела в нашей каюте. Я не знаю и не хочу знать, что случилось с теми, кто спускались в воду, чтобы проложить нам путь до берега, но их крики и мольбы о помощи еще долго эхом и звоном преследовали меня в минуты покоя. На закате якорь был брошен в бухте с красными скалами и изумрудно-зеленой растительностью. До самого момента, как мои ноги коснулись песчаного пляжа, я и не подозревала что так истосковалась по твёрдой земле. Тепло почвы, спелые и цветочные запахи, щебет птиц — всё это казалось далеким, полу забытым сном. До середины ночи, если не дольше, команда радостно гудела у костра. Наверное, никому в полной мере не верилось, что мы ступили на эту землю.Тысячи лун сменились, бессонных лун… Сколько отважных ныряло в его волну, сколько безумных отдали все сполна — и погружались, и достигали дна. И под водою их находила тьма — тот задыхался, этот сходил с ума… Всех, пожелавших постигнуть, — сейчас и впредь — в темных глубинах песней встречает смерть.
Умники из Академии натурфилософии не устают говорить и писать о том, насколько Далёкий Континент удивителен. Я читала рассказы о бескрайних пустынях, дремучих лесах и невероятных созданиях, в существование которых трудно поверить, но реальность оказалась красочнее любых слов. Пандиссия — это простые очертания побережий и гор, прямые долины, потухшие вулканы, россыпи озер и чистейшие реки, впадающие в моря. Это оазисы в бескрайних песках, грохочущие тамтамы, черные люди, крохотные глиняные города, сбор бананов, полосатые лошади, сокрушающий и громогласный ливень, босые дети-звереныши с нечеловечески проницательными глазами, плавные и грациозные движения жирафа, циновка в хижине вождя, обезьяний лепет. Дикие крики в джунглях. Здесь тепло и сыро. Или холодно и ни капли влаги до самого горизонта. Всё, что угодно, но всегда — слишком. И там, в глубине и сердце этого континента, возможно всё. Мы пересекали кажущуюся бескрайней пустыню. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались пески, шурша, расползаясь под ногами, дыша жаром. Сушь. Неодолимая, маревная, тяжелая жара. Во рту песок, в носу песок, за шиворотом песок. Он был везде. Мне казалось, что я даже дышала песком — раскаленным, мелким, почти стеклянным от жары. Но пустыня на то и пустыня, что в ней много песка и ничего больше — многочисленные барханы, похожие на застывшие волны, тянулись до самого горизонта. Мы провели там около месяца и к концу нашего путешествия мне начало казаться, что в целом мире только три вещи и существуют: песок, яркое синее небо и слепящий диск раскаленного солнца. Пустыня казалась мне живым существом, загадочным и непонятным, живущим миллионы лет, тщательно зализывавшим наши следы своим шершавым языком. Пустыня по-настоящему не нравилась мне. Более того, мне всё казалось, что это чувство взаимно. Мы поднимались к горным вершинам, где я чувствовала себя легкой и невесомой. Словно тонкую границу пересекла и по ту сторону остался весь прежний мир, каждый шум которого, словно тяжелые ртутные капли, вливался в уши, давил, разъедал, мешал жить. Здесь, в звонкой горной тишине, растворилось всё то, что казалось важным. Хотелось жить и творить. Хотелось петь так громко, чтобы вибрировали скалы, нависшие над тропкой, в две стопы шириной. Горный хребет, словно огромный великан, древний страж, спит тысячелетним сном, и кажется, словно под теплыми лучами нежного солнца, вздымается его грудь и вздрагивают гранитные ресницы. В горной чаше, свернувшейся в кольцо, расстилается хрустальная гладь чистейшего озера. Под лучами яркого горного солнца его поверхность искрится и играет всеми цветами радуги, будто бриллиант чистой воды, огранённый в ювелирных мастерских природы. Я чувствовала там себя так, словно вернулась из долгого путешествия домой. И мягкое чувство объятий, по нежности не сравнимых с человеческими, пронизывало меня насквозь. Мы спускались в глубокие пещеры, их заволокло такой густой темнотой, что она казалась чернильным омутом, в который мы с замиранием ступали, прикрывая ладонями свечки не способные разогнать весь этот мрак. Разглядывали стены, украшенные рисунками, всматривались в незнакомые для нас письмена, изучали знаки и кости, искусно вырезанные и отполированные до блеска. Именно там мне впервые привиделся Он — юноша с черными глазами. Я чувствовала себя счастливой сверх всякого приличия, была пьяна от любви и свободы. И слегка кружилась голова от одной лишь мысли о том, как же далек сейчас Дануолл с его правилами и условностями, его светскими сборищами и политикой, его бесконечными бумагами и словами, словами, словами. Какие незначительные вещи занимали меня там, в мире холодных серых камней и мокрых крыш, где неба не видно за дымом из труб. Подумать только, когда-то я плакала из-за чьих-то злых слов. Эта глупая, пресная жизнь, осталась далеко, на другом берегу. А теперь между ней и мной лежало целое море: солёное и прекрасное, оно спрятало меня от остального мира, стало стражем в новой, настоящей жизни. Через море не летают птицы и не ходят письма. За морем я для всех всё равно что мертва: никто не знает, живы ли мы все или сгинули в шторме и разбились о скалы у берегов Пандиссии? Так сладко думать, что мы можем остаться здесь навсегда и никогда больше не знать серых камней и мокрых крыш. Я хочу разгадать все загадки этого континента, хочу прикоснуться к ним ко всем, держать их в руках и забрать их с собой, оставляя взамен себя саму. По кусочкам всю. Без остатка.Знаю предание, знаю уже давно: у моего Океана двойное дно.
≈ месяц тьмы, 1807 год Старая Скоролица ласково зовёт меня Ласочкой. Я не всегда понимаю её слова — мы с ней из незнакомых друг для друга миров и говорим на разных языках, но я понимаю то, что она делает. Зелья, которые она варит, испускают тягучий и дурманящий травяной дух. Если дышать ими слишком долго, то слышится и видится то, чего обычно не существует: огромные остовы китов, кладбища кораблей, глубокое беззвездное небо, которое почему-то оказывается не только над головой, но и под ногами. Я не могу к этому привыкнуть, в такие минуты мне одновременно и страшно, и дух захватывает, и не хочется просыпаться. Ведь чем еще это может быть, как не сном? У Старой Соколицы скрюченные болезнью пальцы, они не такие ловкие, как когда-то, и я помогаю ей, когда она вкладывает в мои ладони теплые, согретые её руками кости и нож. Она внимательно следит за мной почти не зрячими глазами, а я старательно вырезаю то, что видела только во снах и там, в глубоких пещерах. И кости перестают быть мертвыми, в них вновь поселяется жизнь. Песнь. Я встречаю день за днем в ожидании нового чуда и откровения, напиваюсь жизнью до дна и пробую молодость на вкус. Купаюсь в столь непривычном для меня счастье, ловлю солнечные лучи не привыкшей к жгучему солнцу кожей и дышу. Дышу так глубоко, как это только возможно. Ночами я вижу цветные сны о краях, где меня еще не было, о краях, где я обязательно побываю. Я ощущаю калейдоскоп чувств, их так много, что кажется, вот совсем чуть-чуть, и тело не выдержит больше, разорвется на мириады сотен искр, ярких, насыщенных и жгучих. И легкие колит, воздуха так мало для столь огромного мира, для столь живой меня. Пальцы грубеют, на ладонях, никогда не знавших физического труда, появляются мозоли. А в один из дней на моей руке расцветает черная метка. Я не узнаю Престона — он кажется мне таким же скучным, как вся моя семья, оставшаяся на другом континенте и в другой жизни. Это путешествие нас обоих изменило, но, отправляясь к дальним берегам, я и не думала, что могут измениться мои чувства. Я больше не та восторженная, влюблённая в лорда Морэя девушка, да и он уже не тот, каким был когда-то. Но он тот голос разума, что зовет меня обратно, домой. Домой? К скучным и однообразным вечерам, светским раутам и сплетням, что ползут по городу, словно крысы. К немому разочарованию матери, к слепому ко всему на свете отцу. Мне все это не интересно и кажется чуждым, совершенно чужим. Я хочу остаться, но знаю, что мне не позволят.В час, когда солнце кровью стечет в закат, выйди к прибою, призрачна и легка, стань его тенью, стань отраженьем дна — память его, бегущая по волнам. Тогда ты увидишь, как, замерев у ног, он отдается и обнажает дно, сотни несметных сокровищ его любви, сотни несметных сокровищ твои. Твои. Не забирай кораллов и жемчугов. Не оставляй на дне его ничего. Просто лежи в подводных его лесах, гладь его теплой ладонью по волосам, стань его ветром, выдумай корабли… Чтобы исчезнуть, когда подойдет прилив.
12-е, месяц холода, 1810 год Мой врач посоветовал вести дневник. Говорит, что мне будет полезно размышлять над моими манерами и действиями. Говорит, знак на моей руке — это просто татуировка или родимое пятно, а черноглазый юноша — плод моего воображения. Я молчу в ответ — я знаю, что самое лучшее, что я могу сделать, это проявить покорность и согласие. Нет никакого смысла спорить, я все равно никому и ничего не докажу. Я делаю вид, словно они правы, не придаю значения ничему, что происходит вокруг, ношу на руках перчатки, чтобы скрыть за ними след чего-то, что со мной не должно было случиться. Они все так думают — я это точно знаю, мне это нашептывают ночами милые пташки — когда смотрят на меня со своей гнусной снисходительностью и жалостью. В действительности я не хочу, чтобы они видели Его метку. Они не знают, что это такое и никогда не смогут меня понять. Я нахожусь здесь не по своей воле и всё это мне не нравится. То, что называют лечением, по-настоящему медленно сводит меня с ума. Сперва это было даже забавно, я не стеснялась подшучивать над врачами и санитарами, вела себя так, как не принято в высшем обществе, но от их лекарств мне постоянно дурно и кружится голова. Мне больше не снятся сны. За закрытыми веками скрежет ржавых шестеренок, механизмы со скрипом дробят осколки давнишнего счастья, хрупкого, принесенного в жертву старой, ненужной для меня жизни. Тошнота подкатывает к горлу. Куски отравленной памяти — шелестящий смех, черные одежды и неукротимая сила — в дребезги, в пыль, в пепел и на дно, поглубже в изуродованное сознание. Они хотят, чтобы я ничего не помнила, не знала, не слышала. Чтобы я забыла Его. Когда я открываю глаза в следующий раз — передо мной тьма. Клубится, шумит, забивается в легкие густым сизым дымом. Как бы сильно им всем не хотелось изменить меня, разрушить и уничтожить то, чем я стала, у них ничего не получится. Что сказал бы об этом мой добрый доктор? Или мой скучный старый муженек? 16-е, месяц тепла, 1810 год Я должна вернуться домой, к моему собранию резных костей. Такие милые штучки, привезенные из самой Пандиссии. Они греют мои руки — в них есть сила. Эту силу я могу приручить. Ради этого я снова стараюсь быть приличной "леди" в надушенной косынке, с чистыми ногтями, расчесанными и собранными в прическу волосами. Мой врач говорит, что если я буду хорошо себя вести до конца месяца тепла, то меня могут выписать домой. Я улыбнулась ему и сделала реверанс. И попросила принести вечером чаю. Я принимаю лекарства и больше не подшучиваю над санитарами, развлекая себя рассказами об их мрачном будущем или пересказывая им их же секреты, которые мне приносят мои маленькие пташки. Я провожу много времени в оранжерее — там легко дышится и можно скоротать не один час ухаживая за растениями. Это гораздо лучше, чем томиться в четырех стенах отведенной мне комнатушки. Престон навещает меня каждый день — он надоедает мне, кажется скучным и я не понимаю, что привлекло меня в нём когда-то… слишком уже давно. Он говорит, что я прекрасно выгляжу и скоро мы вернемся домой. Пересказывает мне последние слухи и сплетни, словно мне это действительно может быть интересно. Говорит, что скучает и что ему больно видеть меня здесь. Я ему не верю. Разве можно любить того, кому не веришь? Так чирикают пташки, что норовят упорхнуть из своих гнездышек, едва начнутся холода. Тогда милым гнездышкам конец. И стоят они покинутые и разоренные. Вот пташки и злятся на погоду — мол, предала она их. И летят искать новый дом. Не такой холодный и убогий. И мне пора. Вещи собраны. Тут на что ни глянешь, всюду серость и убожество. Мочи нет это терпеть.Много обличий, я покажу одно.
≈ месяц льда, 1818 год Мои унылые дни похожи на окна в доме. Из кухни я вижу сад и деревья с листьями, попорченными тлей. В глубине сада еще заметен холмик — там прежде положили на покой нечто, завернутое в одеяло. Окна гостиной выходят на улицу. В них видны соседи: они поджигают свой дом, запершись изнутри. Тепло и уют, дорогуша. Я смотрю в окно и вижу там свою прошлую жизнь: свой дом, не уступающий особняку Бойлов, обеды и званые приемы, славившиеся на весь город, своего мужа, с которым мы были прекрасной парой и жили тогда чудесно, душа в душу. Когда юный Соколов решил написать мой портрет, я цвела. Была сиятельная, так сказал он… Тогда он был еще совсем юнец, рисовал знатных и красивых людей страны. Все хотели, чтобы он написал их портрет, но это меня, дорогуша, он запечатлел на холсте. Блестящая картина, хотя и стоила мне кучи денег. Но картины и балы не то, что мне дорого. По-настоящему бережно и трепетно я берегу свои воспоминания о далеком путешествии к самому краю, к красным утесам Пандиссии. Я привезла оттуда старые кости, принесла их в дом, спрятала в шкатулках из-под украшений и ничего не сказала моему дорогому мужу. Я научилась варить их и вырезать из них украшения. Из костей получаются отличные подарки, дорогуша. Тот немой мальчик брал их у меня. Он их очень любил. Частенько приносил мне новые кости, поднимал над головой, чтобы я их видела, а в его глазах — ведь говорить он не мог — я читала: "Пожалуйста, сделай для меня новые украшения!" Могла ли я ему отказать, ведь он так напоминал мне юношу с черными, пронзительными глазами. Он стал большим человеком в Башне Дануолла. Маленький немой мальчик стал королевским палачом и обзавелся большим сверкающим мечом. Мне были нужны хорошие кости. Кости, чтобы вырезать, полировать, украшать. А мой милый старый муж всегда очень уставал. Однажды я сварила ему суп, и он заболел. Но мне всего лишь нужны были кости... Для маленького немого мальчика, который напоминал мне юношу с черными глазами. А когда муж умер, я больше не хотела оставаться в нашем доме, наедине с холодными и пустыми стенами. Теперь я стара, и никому не нужны мои подарки. Старая Ветошь копается в мусоре и кормит пташек, что слетаются к ее ногам. Никто не приходит ко мне на чай, дорогуша. Да у меня и нет чая, если уж говорить на чистоту. Да еще болваны с Боттл-стрит не оставляют меня в покое. Бугай Слэкджов и его подпевалы не дают проходу старой женщине. Я не боюсь их — не мне их следует бояться, но чужое невежество так же утомительно, как и ненужное чужое внимание. Мои глаза слепы, но от этого я лишь яснее вижу всё то, что происходит вокруг. Пташки поют о смертях, что случаются в городе, но меня это никогда не коснётся, я надежно спрятала свою душу в камее. Жизнь моя однообразна, соткана из прибоя и линии отлива, из ракушек, которые ещё там, у красных берегов, я собрала целую коллекцию, то немногое, что смогла забрать с собой: незатейливые клеммы и мидии, вытянутые тибии, разноцветные гребешки, прекрасные конхи, которые, если их приложить к уху, нашептывают шум волн. Я собираю кости. Иногда мне удаётся добыть что-то в порту, иной раз на побережье выносит обломки крупных китовых костей, выброшенных с заводов по переработке ворвани обратно в морские глубины, но легче всего их добывать в катакомбах. Я собираю их, очищаю, обвариваю, чтобы потом наполнить теплом своих ладоней и силой, убирая неровности и сломы, выравнивая изгибы, рисуя по ним, призывая шум моря в свой дом. Мои унылые дни похожи на окна в доме. В спальне тоже есть окно. Оно выходит на унылый переулок, где хулиганы играют с каким-то стариком. Двое бьют его палками, а девка пинает под ребра. Ох, хотела бы я получить эти кости, чтобы сварить их. В этом доме никто больше не живет, дорогуша. Никого из тех, кого тебе хотелось бы встретить. Но однажды мы будем вместе. Ты и я в холодной ночи, железо и медь, лунная пыль, и только звезды сверху и снизу. И тот, с черными глазами, дорогуша.У моего Океана двойное дно. © Кота Басё