Тебе тоже

Наверное, Мирон не умеет любить. Наверное, не научили — не научился за свою относительно долгую жизнь. Или научился, но слишком сильно, слишком больно, так слишком, что уже не любовь, а хуйня какая-то на постном масле. Вылюбил всё своё, что мог, как последний идиот, истратил на того, кому нужно не было. Или было, но как-то неправильно, так что до синяков на руках и шее, до ора в тесной комнатушке в крошечной квартирке. Для них в этом их мирке, не мире даже, было слишком мало места, и пришлось закончить. Некрасиво, неправильно, навсегда. Поэтому Мирон смотрит на пьяного как-то уж слишком Славу, хотя сам не лучше ни на грамм, перед глазами плывёт и стекает реальность и бывший оппонент тоже смешно искажается; смотрит долго и внимательно, а потом предупреждает. — Мне кажется, я не умею любить, — говорит он, опираясь о стену за клубом. — Так что не надо в меня влюбляться. А Слава улыбается так криво и с какой-то издёвкой, наклоняется, нависает, почти заваливается на Мирона и с брезгливой жалостью выплёвывает свои слова. — Да в тебя нереально влюбиться, козёл. Мирон думает, что это, пожалуй, правда. Мирон трогает Славу ладонью за лохматый затылок, как-то слишком мягко, когда они сталкиваются губами в тёмной парадной на лестнице — наверное, в первый раз за вечер, если только не успели там у клуба опозориться. Мирон трогает Славу не так, как малолеток из группиз, с лживой нежностью и пустыми комплиментами, в которые он не верит. Слава кажется таким… таким. Другим, не из глупых слепых фанов, что боготворят его, несмотря на любую хуйню. Тем, кто плюнет ему в ебало, если захочет, и не побоится последствий. Тем, кто… — Я ведь тебе даже не нравлюсь, а? — Мирон открывает замки слишком долго — или кажется, что долго, время живёт своей жизнью. — Не нравлюсь же? Слава слишком близко для этой яркой лестничной клетки, для соседей из глазков на дверях, слишком близко и жарко дышит в затылок, касаясь губами на выдохе. — Да кому ты можешь нравиться, карлица? Известно, что никому. Когда он хотел нравиться девочкам и выяснил, что не умеет петь, он начал делать реп. Не смешная, вымученная шутка, в которой только половина шутки. Ему до пизды были что девочки, что мальчики, а понравиться всё равно хотелось. Найти, блядь, того, кому можно хотя бы просто довериться. — Кому может нравиться такой заносчивый ебанат? — говорит Слава, на ощупь расстёгивая мелкие пуговицы на мироновой рубашке. — С таким ебучим эго размером с галактику? Мирон опирается спиной о стену, потому что стоять трудно, ноги не хотят держать, а Слава ещё добавляет веса, наваливаясь всем телом. Краска — белая, белая обычная, а всё равно выбирал в магазине какую-то сумасшедшую прорву времени, как поехавший напрочь, — холодит лопатки, оставляет на них невидимые отпечатки, прямо как славины ладони на коже. И холодно, вечно холодно в этой хате, че не так вообще, какого хера не греется ни черта? Слава горячий, как будто от лихорадки сейчас сгорает, а Мирона трясёт от холода, и они созданы друг для друга каким-то ебанутым напрочь божком. — Пиздец ты ледышка, че у тебя с метаболизмом? Мирон нихуя не знает, че у него с метаболизмом, да ему и наплевать. — Я труп живой, меня душит плоть, все дела, — бормочет он, совершенно без подтекста засовывая ладони Славе за пояс джинсов. Даже в темноте видно, как Слава морщится едва заметно, но почему-то не комментирует, только прижимается ближе, то ли согревая, то ли пытаясь задушить. Они так и сползают на пол, носки очень некстати скользят по полу, меняя положение тела на горизонтальное, а Мирон не в том состоянии, чтобы бороться с этой непреодолимой силой, которой в физике точно есть название. На полу ещё холоднее, какой-то кроссовок давит под плечом, всё неудобно, как-то хуёво и грязно, а похуй. Наверное, если Слава реально сейчас плюнет ему в ебало, Мирон спустит в трусы и даже не будет этого стыдиться. — Ебаться будем? — Слава опирается рукой о пол и чуть привстаёт, и с этого ракурса он какой-то красивый, хотя и так не урод, конечно. — Без гондонов, ты же любишь гулять по краю? Мирон делает огромное усилие над своим внезапно потерявшим всякую эластичность телом, и пихает Славу в лицо — слабо совсем, но и цель не оттолкнуть. А Слава мокро проводит языком прямо по линии жизни, от запястья к основанию большого пальца, отмеряя чуть больше положенных лет. — Мне похуй, только завали уже, прошу тебя. Вообще, Мирону даже нравится, как Слава пиздит. У него встал ещё во время баттла, благо не заметил никто, когда Гнойный открыл рот и приступил к тому, что умеет лучше всего. Чем больше грязи — тем лучше, сладкой судорогой по позвоночнику, дышать тяжело, мысли в голове расползаются как тараканы — это приход или прёт не от таблеток? Они выглядят, как два долбоёба, наверное: Мирон не контролирует свои руки, даже не задумываясь, как эта хуйня со стороны выглядит, а Слава скачет от агрессивных нападок к почти болезненной нежности, на лице написанной. Пиздец, но толпа ревёт ровным ничего не значащим фоном, Мирон хватает Славу за затылок чтобы удержать, остановить, притянуть к себе, сука, опустить на свой уровень — тебе же отвратительно находиться на моем уровне, Гнойный, даже для тебя слишком низко — и укусить, до крови, чтобы распробовать на языке, такой же он человек. Сейчас они не на батле, и Мирон подставляет шею под чужие поцелуи или, наверное, уже укусы? Подставляет, откидывает голову дальше, чтобы больше места, больше власти — можешь сделать мне больно, можешь сделать действительно больно, а не эти детские игры. И обязательно ведь завтра будут следы, его кожа всегда остро реагирует на малейшую приложенную силу, а тут не просто усилие, тут полноценная ярость. Слава сжимает зубы чуть ниже основания челюсти и наконец отрывается, захлебываясь сбитым дыханием. — Сука, как я тебя… С Димой они ебались по-всякому, как настроение подскажет и как повезёт. Чаще, конечно, жёстко и без особых прелюдий — да, самая длинная была, когда он тебя одной рукой душил, а другой раздевал, — поэтому не страшно. Не страшно и не обидно, когда Слава сдёргивает с него джинсы сразу с бельём в относительно чистом коридоре на относительно чистом полу. Похуй, без резинки, с резинкой, всё равно же готовился, знал, чем закончится, потому что знает свою блядскую натуру. Резко исчезнувшее тепло сбивает с толку. Мирон осоловело моргает и смотрит на сидящего рядом Славу с удивлением и немым вопросом — голый, распластанный на полу, на собственных кроссовках — смотрит с удивлением, но без осуждения. Дима тоже так делал, когда даже ему было слишком. Смотрел с отвращением на Мирона, отталкивал от себя раскрытой ладонью и уходил курить. Чаще всего — до утра и непонятно куда, чтобы потом пахнуть духами и блядством. У себя в квартире уходит курить Мирон. Собирает себя с пола: вот тело, вот остатки самоуважения, вот кусочки совести и немного адекватности. Запихнуть всё внутрь и не растерять по пути на кухню, где пепельница и сигареты «на крайний случай». Наверное, этот случай уже можно считать крайним. Слава не двигается, только поджимает свои какие-то бесконечно длинные ноги и обхватывает себя за коленки. А Мирон и рад бы его утешить, только сил никаких не осталось, даже чтобы слово сказать, все уже кончились. — Я не знаю, зачем я… нахуя… Мирон неопределенно ведёт плечом и утыкается горящим — наконец-то согрелся, да? — лбом в оконное стекло. За окном жизнь или нет её, темно и тихо, только ветер бумажку катает по тротуару. А кто знает, зачем и нахуя — Дима не знал, а кроме Димы не было никого, кто так же близко и так же больно, как ты, Слава — но ты-то и не знаешь, как ты близко и как ты больно. Смотришь сквозь нечёткое отражение своими больными, виноватыми глазами и давишь на все точки, от которых парализует тело и выкручивает внутренности. Собирайся и уходи, тебя же предупредили, тебе же сказали, а ты… — Я не думаю так, блядь, одно дело шутки, а тут, — он касается у самого основания шеи ладонью, рука дрожит чуть заметно. — Я не знаю, нахуя сказал… Конечно не думает. Это видно же издалека, даже на баттле видно, что не ненавидит, не хочет уничтожить, просто хочет доораться до того, кто ничего не слышит в своем коконе. Мирон это видит в отведённых глазах, в растерянной улыбке, в поднятой руке, чтобы утихомирить толпу. Мирон видит того, кому придется несладко и очень больно, когда он тоже попадет в эту ебучую западню, и его сердце тоже будет сожрано и перемолото этим подобием любви. А Мирон по-другому не умеет. Поэтому не говорит Славе уйти, а позволяет целовать себя сбивчиво и рвано, позволяет гладить дрожащими ладонями, позволяет-позволяет-позволяет. Смотрит на славины руки, что скользят по его коже, и не говорит нихуя. Потому что он жалкий, потому что он жалкий и слишком одинокий, а Слава ещё не понял, в какой он жопе и как будет плохо, как будет больно, как будет невыносимо. Слава ещё ничего не понял — что у него было в жизни: хорошие девочки с хорошими мыслями, умные девочки, которые умеют поддержать и знают, когда промолчать. И ему кажется, что так должно быть, что так отношения и строятся, а Мирон умеет только жрать чужую любовь, заполняя собственную пустоту. Неважно, обожанием толпы, восторгом фанаток в его постели или хуями во рту — быстрые способы сделать так, чтобы внутри не зияла огромная дырень. И Славе, наверное, кажется, что его хватит. Что он заполнит, залатает, даст достаточно, чтобы не было нужно. Слава идеалист, пусть и старается казаться циником, и Мирон и его сожрёт. Высосет досуха и, когда не останется больше для него любви, — позволит уйти, опять оставшись в одиночестве. Дима говорил с самого начала, почти с самого знакомства, что никто не сможет стать бесконечным генератором. Что Мирон — черная дыра, которой всё мало и он отравляет близких людей вокруг, отдавая свой блеск незнакомцам. Говорил, а сам пытался, пытался. Стать всем, стать достаточно большим в жизни, чтобы наконец отпустило и перестало до тошноты сосать в солнечном сплетении. — Я же сказал, Слав, а ты нихуя не слушал, да? Мирон, кажется, в прошлой жизни был змеёй, а может, и в этой он только примерил костюм человека, но от ровного жара чужого тела его развозит круче, чем от элитного бухла в больших количествах. Он жмётся к большому и тёплому, сует руки под Славину спину, даже дрожит от удовольствия, а Слава и не возражает. Лежит тихо и смотрит пронзительно, долго, может, и мысли читает. Пусть читает, хватает вещи и убегает, пока ещё не поздно. — Я знаю, чем всё кончится, — задумчиво говорит он, едва касаясь бритой макушки на своём плече губами. — Я знаю, что тебе будет мало. Мирон кивает — он слишком устал, чтобы разговаривать, глаза слипаются, слишком много всего за один маленький вечер. Слава тоже кивает, выводя пальцем узоры на обнажённой спине, и улыбается уголками губ — горько, но всё уже решено, заверено и пересмотру не подлежит. — Я сделаю тебе очень больно, Слава. Мирон зевает, смотрит мутным взглядом в ясные, совершенно трезвые глаза напротив и повторяет. — Тебе будет больно. Слава улыбается, наблюдая за постепенно расслабляющимся лицом, с которого уходят все тени нелегких размышлений и сомнений. «Тебе тоже».