Порой Рюноскэ казалось, что быть соулмейтом Дазая Осаму — это самое лучшее, что могло с ним случится. Ощущать близость родного тела рядом, за стенкой, в соседней комнате, ощущать прикосновение, не отзывающиеся острой болью, от ударов, пинков, пощечин, ощущать радость, просыпаясь рядом с
любимым, в одном городе, а не за восемь тысяч километров — это, правда, было лучшее время его жизни.
Но Дазай Осаму пропал, а вместе с ним и смысл жизни Акутагавы Рюноскэ. Он был определенно жив, но почему-то решил, что Рюноскэ ему не нужен и предал его, точно также, как сделал это с мафией. Вот только, если мафия переживёт, то Акутагава впал в долгую меланхолию.
Его выбросили из своей жизни как щенка, пнув перед этим под хвост. А был ли он вообще частью его жизни?
И спас его от меланхолии, как неожиданно, Накахара Чуя, бывший напарник обожаемого Дазая. Чуя буквально стал спасительным островком для Рюноскэ в этот сложный период его жизни. Даже как-то странно, учитывая, что раньше они и парой фраз не перекидывались
Порой ему хотелось выпить — прийти к Накахаре-сану и напиться до заплетающегося языка. И он приходил, получал объятия, глупые нашёптывания на ушко и нежные прикосновения
рук в перчатках. И, знаете, Рюноскэ был этому благодарен. Его не отвергали — дарили тепло и уют, к которому он всегда стремился, пускай и с привкусом красного полусладкого.
Порой ему хотелось прижаться к сильной груди, обнять и высказать всё, что накопилось за эти дни, недели, месяцы. И Чуя дарил ему эту возможность, обнимая, даря объятья и говоря, что «Эти мудаки своё уже отжили, не забивай голову». И, знаете, Рюноскэ это помогало
Порой ему хотелось выплеснуть всю ту душевную боль, что съедала его изнутри. И он выплёскивал — брал в руки лезвия и разрезал тонкую кожу запястий.
Это боль всё равно не сравниться с той, что живёт в его душе… И самым противным было то, что Чуя каждый раз оказывался на пороге комнаты стоило ему только сделать пару неглубоких ран, стоило ему понять, что он жив, как Чуя забирал острый предмет и перевязывал запястья бинтами.
Чуя стал для него лучшим другом, который всегда был готов поддержать, у которого руки были всегда в перчатках, чтобы не причинить Рюноскэ боль, который обнимал и шептал всякие смущающие шуточки, закутывая в плед. Акутагава даже не понял, когда из лучшего Чуя стал
почти_любовником, когда ему, Чуе, стало мало этого
ничего.
Накахара Чуя был дважды болен. Первая его болезнь — это Синдром Бельмондо, отсюда и ясно, почему до «дружбы» с Акутагавой перчатки он не носил, а вторая… сам Рюноскэ, больное желание обладать, прикоснуться и, если понадобится, сжечь построенные мосты доверия.
И он их сжёг, улыбаясь и забирая с манящих губ желанный поцелуй. Рюноскэ больно, а Чуя хочет увидеть больше его боли, поцеловать каждый миллиметр тела, коснуться каждого участка обнаженной кожи, до которой ещё никто не касался.
И он касается, вызывая табун мурашек от холодных рук и вскрики от слишком ярко выраженной боли.
«Попался, Рю-кун»
Акутагава не понимает, как так происходит, что они остаются наедине; Чуя просто закрывает дверь в свой кабинет и улыбается. Никто не войдёт. Никто не выйдет.
Попался.
И почему-то он боится, панический страх то ли предстоящей боли, то ли самого Накахары Чуи затмевает глаза, затрудняет дыхание и заставляет вжаться поясницей в стол. С одной стороны — это же Накахара-сан, он хороший человек, любит, правда, выпить, который его поддержал, когда бы Рюноскэ к нему не пришёл, а с другой — это тот же Накахара-сан, который смотрит на него будто
хочет съесть, — хотя почему съесть? просто хочет, — который при любой возможности стягивает с него плащ, жабо, если ему повезёт, то и рубашку… и касается светлой кожи кончиками пальцев, оставляя на их месте яркие гематомы и резаные раны, чтобы чуть позже зализывать, медленно и расточительно, размазывая кровь по всей коже-холсте.
— Ты меня боишься, да? — Чуя подходит почти вплотную, опирается на стол с двух сторон от Рюноскэ. В его глазах Акутагава видит… нежность, желание обладать, приласкать
, услышать крики. Затем следует лёгкий поцелуй в шею и новая кровоточащая рана. И снова её пытаются зализать, делая только больнее. Рюноскэ на удивление к лицу кровь, — и не убитых им жертв, а его собственная, каплями стекающая от причинённых им, Накахарой, ран, — Чуя даже находит это эстетичным, своей личной
мерзкой эстетикой.
Рюноскэ боится боли, которую причиняют эти
нежные прикосновения. Боится и пытается отстраниться, уйти, скрыться. Но почему-то шумно вздыхает стоит чужому колену упереться в его достоинство. Это бесполезно желать прекращения, да?
А он хочет?
Акутагава не отвечает, Чуя считает это за «нет».
Чуя целует, относительно, нежно, сплетает их с Рюноскэ языки и ухмыляется, когда Акутагава что-то мычит, бьёт его в грудь, пытаясь оттолкнуть. Чуя усмехается, когда, оторвавшись, видит как у обоих с уголка рта стекает кровь смешанная со слюной. Рюноскэ прерывисто дышит, (он смущён до безумия), всё ещё пытаясь найти способ сбежать.
Как же глупо.
— Все ещё ждёшь, когда
он придёт за тобой? — грубить не хотелось, хотелось показать, что он — тот, кто нужен Акутагаве, но слова слетают с языка быстрее, но тон голоса непроизвольно становится жестоким. Чуя ревнует. До безумия. До одури. До перерезанного горла Дазая Осаму.
Слова режут сильней ножа, вонзаются в самое сердце и рвут его на части. Рвётся не сердце — душа. Падает и разбивается. Больно. Ноги подкашиваются, будто ему что-то вкололи, но на деле ему просто озвучили его сокровенное желание.
«Дазай-сан… Вы же вернётесь за мной?"
— Может, пора открыть глаза? — «Очнись и заметить меня, чёрт возьми!»
На пол падает плащ, жабо, рубашка, Чуя не церемонится — где-то рвёт, где-то срывает. Чужие руки касаются обнаженной кожи, проводят по рёбрам, животу, небрежно оттягивают край штанов и резинку трусов. Чужие губы улыбается и снова целуют — в этот раз быстро, но, стараясь, нежно
, но всё также невыносимо больно. Чужое дыхание на шее, чужие губы на шее, чужая метка на шее. Искры собственной боли перед глазами. Боль дурманит, хочется кричать, но голос дрожит — он может только хрипло вздыхать. Боль, как наркотик, не даёт сопротивляться.
Чужая нечувствительность к боли — как личное проклятье.
Чужие слова в собственной голове.
Это… неправильно. Это мир неправильный.
И Рюноскэ свыкается с мыслью, что спасения не будет, что единственный, кому он нужен — это человек, который вызывает смешанные чувства: доверие и неприязнь, смешанную со страхом, Накахара Чуя. Свыкается с мыслью, что спасение уже пришло.
«Может пора открыть глаза?»
Будь что будет. Он открывает глаза, разбив розовые очки об этот же стол, а осколки заставит проглотить своего излюбленного соулмейта. С ним рядом человек, которому не плевать, который жертвует своим соулмейтом в его, Рюноскэ, пользу.
И не всё ли равно, что правила мира нарушены?
К чёрту!
Впервые, Рюноскэ целует Чую сам, притягивая того за ворот рубашки.
Боль, знаете, можно и полюбить. Рюноскэ целует неумело, по-детски, просто прижимаясь губами к губам, немного стукаясь от неожиданости зубами. И, судя по всему, такой расклад Чуе нравится ещё больше.
Рюноскэ дрожит всем телом, закусывает губу, глуша рвущийся стон, когда его полувозбужденную плоть сжимают через ткань брюк. А ещё его усадили на стол. Дрожащие руки цепляются за плащ, скидывая его к чёрту, на пол, следом — жилетка, галстук и рубашка. Чуя лишь победно усмехается, помогая. У Чуи красивое тело и от этого в Акутагаве что-то рвётся провести по нему рукой, поцеловать, укусить, чтобы увидеть как кровь стекает по нему, как гемотомы расцветают букетами…
Рюноскэ протяжно стонет, запрокинув голову, когда брюки и нижнее бельё остаётся где-то в комнате, когда рука семпая скользит по затвердевшей плоти, немного сжимая головку. Больно. Но Рюноскэ начинает нравиться боль. И Чуя, кажется, это замечает, а ещё он замечает какой Рюноскэ… маленький? Маленький, миленький того гляди и украдут. Ха-ха.
— Ты ведь точно не против? — будто это его остановит, будто он сможет заставить себя отказаться от прикосновений к
любимому нагому телу перед ним. Просто хочется услышать ответ, просто хочется узнать: взаимны ли чувства? Смог ли Чуя достучаться?..
— Д-да. — он что-то мямлит себе под нос. — Да. — повторяет громче. — Да, я не против. — и его снова затягивают в поцелуй.
Руки сами скользят по спине, между лопаток, оставляю кровавые узоры. Чуе так нравится, что Рюноскэ отзывчивый. А ещё Чуе нравится, что Акутагава не может сидеть на жопе ровно и сам пытается расстегнуть ремень на его брюках. Стесняется, что он один нагой? Чуя отстраняется, слыша разочарованный вздох, чтобы снять оставшуюся одежду.
Во рту пересохло. Рюноскэ, милый и непорочный, нагой, смущающийся, истекающий кровью, сидящий на его рабочем столе, прикрывающий рот ладошкой, был прекрасен. Его хотелось здесь и сейчас.
— Ляг, — Чуя пытается улыбнуться, но больше походит на оскал — эта картина слишком возбуждает. А Акутагава ещё и слушается, ложится, даже… ноги раздвигает.
Блять.
Чуя слишком его хочет.
— А теперь потерпи, Рю-кун. — Слащавое «Рю-кун» режет по ушам, но плевать.
Чуя целует его щиколотку, каждый пальчик на ступне и вводит один палец. Рюноскэ кричит, хватает его за шею и притягивается, целует сам, уже более раскрепощенно, не стесняясь стонать в поцелуй. Кожа к коже, красные следы и кровь ручьём. Им судьба сдохнуть от кровопотери, но это никого не волнует.
Смазки нет, поэтому, вводя второй палец, Чуя собирает
их кровь. Движение ножницами, чтобы растянуть тугие стенки будет ещё больней, чем всё, что было до этого, — Чуя просто понимает, что сейчас они рушат устои этого мира. Акутагава скулит, пытается расслабиться, хоть его ещё и не просили, — Накахара даже не собирался, зная, что это ничем не поможет, — сжимает пальчики на ногах и вдавливает ногти Чуе в плечи.
Боль дурманит. Третий палец воспринимается проще, и Рюноскэ неосозано тянется, за этой странной манипуляцией — сам на них насаживается.
— Хватит, — Чуя вынимает пальцы, подносит их ко рту и облизывает. Кровь Рюноскэ, смешанная с его собственной такая вкусная. Этой же кровью смазывает свой член, прежде чем ещё раз убедится, что Рюноскэ действительно готов на это пойти, поцеловать в краешек рта, прошептав, что «худшее уже позади» и толкнуться во внутрь своего
любимого.
Больно. Невыносимо. Хочется кричать — Рюноскэ кричит и кажется срывает голос. Это приятно — чувствовать в себе человека, который в один миг готов стать для тебя всем… и больно.
Чуя не спешит двигаться — ждёт, когда мальчишка привыкнет, целует его глазки, носик, слизывает соленые капли, пытаясь этой незначительной болью, к которой реально привыкнуть, отвлечь Акутагаву от другой, ноющей и во множество раз более противной. Но стоит ему, Рюноскэ, такому бледному в крови, с замученными глазами, которые смотрят на него с такой… верой, преданностью, улыбнуться… Тормоза сорваны.
Кажется Рюноскэ становится
мазохистом. Ему начинает это всё нравиться. Нравится, когда его вдалбливают в этот чёртов стол, нравится кусать чужую шею, плечи и самолично зализывать их. Нравится, когда его изуродованные запястья целуют, лижут, покусывают. Нравится выпрашивать поцелуй.
Приятно.
Больно.
К чёрту!
Оргазм накрывает их почти одновременно. Рюноскэ кончает сам, без посторонней помощи, и Чуе это льстит, льстит мысль, что Акутагаве не было с ним противно, быть может, в начале, но не сейчас, точно не сейчас. Сейчас им так хорошо, что Чуя падает на Рюноскэ сверху, положив голову ему на живот. Чуть позже нужно будет доползти до душа и аптечки, — оба грязные, в своей и чужой крови, у обоих на телах разнообразные раны от простых синяков, до глубоких резных с открытым кровотечением. Но это позже.
Сейчас им просто хорошо.
«Идите к чёрту, Дазай-сан!»
