Что делать

Она говорит, что: «Марина — впадлу, длинно, уёбищно, да из начала двадцатого, блядь, века». Да, она вставляет мат через слово, но это смотрится-слышится органично, ничего не цепляет, не коробит. Она заменяет матом паузы, выдохи, улыбки, кокетливые смешки — весь привычный девичий арсенал, но это ей идет куда больше. Она представляется: «Микси». Как лошадь, говорит. Или как собачья кличка, говорит и чертыхается на догоревшую сигарету, а курит она тоже странно, не по-бабьи, но и не мужиком нифига, и ни разу не виданным раньше способом — из кулака. Она вообще неправильная тёлка, судя по всему, тёлка, баба, девушка, человек, потому что… Мирон видит её уже далеко заполночь. Мирон трезвый — стеклянно-прозрачно, по-стеклянному же и хрупко. Ненадежно, неустойчиво — жить здоровым образом его жизнь очень… непросто, скажем так, а ещё если Ванька рядом, настойчивый и пьяненький, то совсем пиздец. — Пиздец там красавица высокая! — толкает Ванька его в плечо — чувствительным самым макаром, и Мирон поворачивается скорее по инерции, чем действительно с намерением «заценить» очередную красавицу (метр семьдесят девять с каблуками), но он поворачивается, но это и впрямь какой-то пиздец. Не метр семьдесят девять точно. Она — пиздец. Она сидит полубоком, темная джинсовая юбка задралась почти до середины ляжек, но в этой дешевой штампованной хуйне из завязки порноролика нет ни грамма порно. Ни грамма секса, ни капельки, она сидит у барной стойки вполоборота — перед ней полная пепельница чересчур коротких окурков, до фильтра, до ожогов на пальцах, как когда живешь и не знаешь, хватит ли бабла на следующую пачку… Перед ней пепельница, полная рюмка чего-то прозрачного и, очевидно, главная проблема мироздания — потому что она смотрит перед собой серьёзно, напряженно и хмуро. У неё рубашка в трогательную желтую клеточку и будто вся тяжесть мира на широких разворотом, но цыплячьих и острых плечах. У неё нихуя нет сисек, и вполне возможно, что есть хуй, но у Мирона вдруг звенит в правом виске что-то настойчиво и больно: по-хуй. Похуй. Мирон бросает Ване на ухо, что отойдет. Ваня хмыкает громко, что: «Она тебе на лысину плюнет с высоты птичьего полета, мужик», но Мирон уже не слушает. Не слышит. Не… Она не говорит ничего бесконечные несколько секунд, пока Мирон устраивается рядом. Мирон спрашивает о незначительной, ненужной и неважной ерунде, что-то про музыку или местный ассортимент алкашки, пока вцепляется в неё глазами, обонянием, слухом, пока старается понять — ну, и зачем, зачем тебе этот геморрой, Мирош, она же… Она ведь некрасивая. С крупными зубами, скуластая, худая как глист, а главное — высокая, сука, выше на две головы так точно, а ещё реально — без сисек совсем, какая единичка, там нулевочка чистая, своя, а ещё… А ещё она рассматривает его с нечитаемым выражением лица, соскальзывает зрачками на шею — черные цифры, потом переводит взгляд на руки, на забитые пальцы, узнала, теперь вот… Но она еле заметно пожимает плечом, дергает коленом, молча, а юбка задирается ещё выше, она тянется поправить — не глядя, а до Мирона от этого её движения доходит, бьёт её запахом по ебалу прямо, духи-не духи, а горькое такое, остающееся на языке, а она Мирона не узнает, делает вид, что не узнаёт — неважно, похер, главное, она… Она говорит, что её зовут Марина, но лучше, конечно, Микси, типа, это она сама придумала. Она говорит, что агент притащил её сюда «найти нормального мужика». Ей, не агенту. Она говорит, что теперь её снимают во всяком концептуальном модном дерьме, глянец-хуянец, а месяц назад она покупала в Томске сосиску в тесте, и до неё доебался модельный агент. Ей уже двадцать, так-то для модели она пиздец старая, но камера вот любит её и такой, говорит агент. Этот вот, который теперь «мужика». Она говорит, что в рот ебала кого-то искать и как хорошо, что Мирон спрашивает, прежде чем купить ей выпить. Потому что у неё хоть и не сильно много бабок, но за бухло она платит сама, чё уж. Она встает первая, и, наверное, тогда Мирон въезжает окончательно. Он, блядь, влип. Въебался, разъебался, уебался — да об кого, о двухметровую бабу-модель, без сисек и, словно, без женского понятийного аппарата. Ну серьёзно, она засмеялась, когда встала на ноги. Заржала даже: — Ну и охуенно же тебе будет на меня залезать, как на телебашню… — Метр семьдесят восемь, нормальный рост, — Мирон даже не пытается обижаться, ему не хочется, Микси двухметровая и пиздатая, а он дурак, потому что не тащит её в сортир, потому что бросает друга — ну, Ванька сам показывает ему большой палец издалека, а потом картинно складывается от смеха, урод, но Мирон всё равно чувствует себя слегка мудаком, выбрались, называется, вместе, но… Но трахаться с Микси в тесноте толчка ему не хочется, ещё ему совсем не хочется палить свою хату, лучше снять приличный номер, на ночь, но Микси решает. Разруливает. Она дергает рукава рубашки вниз решительным жестом и предлагает ему, сверху вниз, охуеть, предлагает — поехать к ней. — Не ссы, сутенера со стволом там нету, — говорит она с неуловимой издевкой, а потом заканчивает неожиданно серьёзно, — но я и прописать могу, если чего, так что… Делово поинтересовавшись о наличии гондонов у Мирона за пазухой (и получив отрицательный ответ) Микси отправляется на поиски своего «мудилы» (видимо, агента), а Мирон вызывает машину и пытается поправить член через карман джинс. Так, чтобы в процессе не сильно смахивать на обладателя сексуальных девиаций, но спина Микси и её отсутствующая более чем полностью жопа, почему-то очень мешают. В такси Микси хвастается пачкой презервативов («У мудилы экспроприировала»), но не касается Мирона ни сантиметром своих охуительных бесконечных ног, ни пальцами, ни руками, ни чем, ничем. Она, блядь… Она живет у черта на куличиках, но сутенера за дверью реально нет, в квартире у Микси голые стены, кучи вещей на голом полу, господи, как же Мирону похуй. Как же Мирону хочется содрать с неё эту уёбищную рубашку в желтую клетку, хочется и можется, она разрешает, даже сама лезет помогать, ругается глухо и яростно, выворачивается из застегнутых манжет рубашечки своей желтой, под ней нет ничего — ни белья, ни, как Мирон и догадывался, сисек — маленькие околососковые кружки, темные, аккуратные, сосочки небольшие, твердые, сука, если потрогать там языком — она зашипит, дернется, прижмет ближе — сильной, неженской хваткой. Она расстегивает на Мироне джинсы и толкает его — их — вниз, на пол, на полу матрац, на матрасе она выползает из юбки, смешно извивается, колени острые, между ними — как с горки, вниз, вниз, дыхание перехватывает, Мирон как школьником, как в самый первый раз, чужие колени раздвигает, но не чужие — а угловато-гладкие, Микси, и там, внутри, она гладкая, тепло, пальцы скользят. Пальцы скользят и по гондону, она фыркает смешно, нос морщит и облизывает губы — поцеловать её очень хочется. Поцеловать — тоже, но сначала… Она пускает в себя честно. Не подобрать другого слова — честно, раскидывает под Мироном бесконечные руки-крылья, приоткрывает рот на длинном прерывистом вдохе. Она целуется вкусно, сигаретным дымом, которого Мирону не хватает в здоровой жизни очень, дымом и улыбкой, в поцелуй — смехом ещё, она охуенная. Микси кончает тоже честно. Не через «два притопа, три прихлопа», а когда Мирон прокусывает себе губу, когда еле держится сквозь нарастающий белый шум удовольствия. Когда она начинает сильно и неритмично сжимать его внутри, Мирон смотрит на мелкие капельки пота на её висках и проваливается в оргазм следом. Пот у Микси на висках не соленый, а горьковатый. Микси разрешает кинуть завязанный гондон на любое чистое пространство на полу («Не наебнись только завтра на нём, окей?»). Микси говорит, что у неё на хате можно курить, принимать водные процедуры, выпить минералочки (на холодильнике, вроде) и второй заход тоже можно, но потом она отрубается — мгновенно, на полуслове, рядом. Длинная и голая, на матрасе, у Мирона под пальцами её до сих пор горьковатый висок, ну и что же делать теперь, если… …Мирон просыпается ещё затемно. Во-первых, мочевой пузырь, во-вторых, вчерашние линзы в сегодняшних глазах, — возраст, блядь. В-третьих, Микси пинает его бессознательным-бесконтрольным во сне коленом, она спит клубком, но не шерстяным, не мягким, а так — проволоки мотком, с торчащими из мотка углами локтей, короткими волосами странного, невнятно-русого цвета. У Микси в ванной очень яркая лампочка и кран капает. Прокладку заменить, что ли, думает Мирон туманно, или не прокладку, а так — ключом подтянуть надо, бля, и откуда такие сантехнические познания, хуй его разберет, Мирон, конечно, старается ничего лишнего в чужом монастыре не трогать. Мирон всерьез пробует на вкус поганую мыслишку о том, чтобы свалить по-тихому, но в ванной Микси пахнет Микси — чуть заметно, горько, и у Мирона шевелится даже не хуй (если бы — стояк), а шевелится это внутри, возится, ворчит: посмотри. Ещё — смотри, пока не насмотришься, губы складкой, почему-то, обиженной, ещё трогай — потрогай суховатую кожу на твердых и горячих коленях, ещё губами — не везде был, хочется губами длинно, долго, она же вся длинная, долгая, ещё… Ещё на батарее в ванной у Микси сушится черная футболка с чересчур знакомым лого, ох, Мирон моргает, смачивая новые линзы, моргает и смеётся внутри — не без усталого: приплыли, блядь, он смеётся, а дверь в ванную у Микси без щеколды, а Микси перешагивает через порог с выражением сердитого и задумчивого облегчения: — Ну, я уж решила, что вся петрушка мне приснилась, — говорит она хрипло и толкается, а потом на футболку пялится секунды три в молчании, а потом она запускает в волосы ладонь и толкает Мирона ещё раз. — А ты нихуя отбитый, конечно, а если б я тебя слила или вообще… Микси умывается долго, и через воду, фыркая, мотая башкой непрестанно — всё накидывает варианты последствий Оксимирона Яновича вопиющей беспечности. Когда она доходит до проколотого гондона, Мирон осторожно шлепает её полотенцем вдоль торчащих беззащитных позвонков. — Я всего лишь опрометчиво понадеялся, что моя рожа не настолько… популярна в модельном бизнесе, — задумчиво тянет Мирон, а Микси поворачивается к нему своей — модельной?! модельной, блядь, рожей, смотрит сверху вниз, она близко, руку протяни — и её насквозь, она близко и улыбается сверху вниз: — Вот умный до пизды, говорят, вроде, а ни-ху… Если зацепить Микси за шею, под пальцами колются короткие волоски. Если она сядет жопой на край ванны, то стоящему Мирону очень удобно целовать её лицо — разбегающиеся в верх и в стороны неспокойные брови, холодный от воды кончик носа, улыбку. *** Если ты охуеть какой важный человек в индустрии, если у тебя встречи, подвязки, съёмки, перелеты, проблемы с засыпанием и кот, то пару раз в месяц ждать кого-нибудь в полупустой квартире с голыми полами и гулкими стенами оказывается на удивление просто. — Модельный бизнес — хуйня ебучая, — говорит Микси, когда опаздывает на непривычные сорок минут. Говорит только это, жестко, как с плеча рубит, к Мирону не подходит обычным способом — сгорбившись, носом в плечо, не подходит, а так, стороной, горько брови сходятся на переносице; ей всего двадцать — не уже двадцать, но Мирон её не трогает, ни словами бесполезными, ни пальцами, ничем — понятно ведь, что… — Но в Томске за двадцать пять кусков сидеть жопу в офисе просиживать — хуйня похуже, — говорит она следом, трясет жесткими от фиксатора волосами — идет мыться. Она смывает с себя это дерьмо, мотает головой, брызги летят на пол и пустые стены, и всё. И всё вроде бы замечательно. Ваня говорит, что Мирон ебанулся в край. Женя говорит, что рукава будут коротковаты, но это их самый большой размер. Мама говорит, что у Мирона глаза стали совсем как тогда, в девятом году, в Англии, мама просто говорит: снова, мол? Мирон говорит: — Давай разберемся с краном, чё он капает?