Химера

Наблюдать за мечущимся в постели Годриком было… интересно. Свой стыд он потерял еще в самой первой жизни, Вария, сплошняком состоящая из мужиков, изгнала даже малейшие возможные остатки этого страшного слова. Общее же равнодушие к интимной стороне жизни, тоже тянущееся из его бытности Кирой, позволяло смотреть на все самые-самые жаркие оргии с эстетической и физиологической точки зрения. Порой только для этого он и наблюдал за постельными развлечениями босса — его интересовало, какая растяжка должна быть для некоторых особо мудреных поз. То, что остальные демонстрировали в койке, он без малейшего следа стеснения применял во время тренировок. Поэтому, собственно, и мучающийся от афродизиака во сне Гриффиндор вызывал чисто зрительный экстаз. А что? Красиво же! Хоть картину с него рисуй. Хотя, конечно, возможно, это было немного жестоко — увеличивать эффективность зелий с помощью пламени Облака. Но совесть, кажется, исчерпала все свои скрытые резервы и снова впала в беспробудную спячку, так что облегчать участь Годрика Салазар не собирался. Напротив, пакостно усмехнувшись, он направил тонкий ручеек фиолетового пламени к мужчине, увеличивая воздействие еще сильнее, и вместе с тем — погружая того глубже в сон. Единственное, что расстраивало Слизерина — невозможность посмотреть, что же такое интересное снится брюнету. Сознание, затуманенное афродизиаком и снотворным, весьма неплохо выдерживало поверхностное сканирование. Глубже лезть он опасался — вероятность того, что слишком мощные эмоции Гриффиндора его поглотят, была слишком высока. Из-за этого, кстати, ему пришлось наложить на себя пару мощных заклинаний, снизивших его обоняние и слух — тело реагировало на звуки и острый запах возбуждения, витавший в комнате. Это… отвлекало. Вот только в этом был определенный минус. Например, чужие шаги он услышал только когда кто-то подошел совсем близко к двери. Впрочем, он догадывался, кто это мог быть — только Белла могла прийти к брату посреди ночи и не рисковать схлопотать какое-нибудь заклинание или проклятие. Принимать решение ему всегда приходилось быстро — редко когда все обходится без неожиданностей. А импровизация — это вообще его конек. Правда, милую Беллу немного жалко. И Годрика… которому милая сестричка с утра вынесет мозг. Или нет. Все-таки, в этом времени девушки гораздо более скромны и стеснительны. И пусть волшебницы в этом плане гораздо свободнее — многие ритуалы требовали… открытости, вопросы секса все равно вызывали у них смущение и стыд. Чего Салазар никогда не понимал. Поэтому без колебаний и использовал самый очевидный вариант маскировки происходящего — не хватало ему еще, чтобы обеспокоенная лекарка кинулась лечить брата и испортила ему все веселье. Белла выскочила из комнаты брата, как ошпаренная. Щеки полыхали алым, да и вообще — девушке казалось, что она покраснела вообще полностью. Перед глазами все еще стояла картина — длинные серебристые волосы, стекающие шелком по обнаженной спине, руки брата, сжимающие чужую талию, и откровенные стоны наслаждения. Эта сцена будет преследовать девушку до конца жизни, всякий раз всплывая в памяти, когда она будет видеть этих двух мужчин рядом. Вывернуться из стальной хватки Годрика, почувствовавшего рядом чужое тело, оказалось сложно, но не невозможно. Правда, синяки все равно останутся… Но искусство требует жертв, поэтому, флегматично надев обратно скинутую мантию и зашнуровав сапоги, Салазар снова уставился на Гриффиндора. Как хорошо, однако, что милой Белле хватило беглого взгляда, чтобы сбежать. Иначе бы она непременно заинтересовалась, почему на Салазаре все еще были штаны. Наконец, ему надоело наблюдать за мечущимся в попытках получить разрядку Годриком, и он, лениво пошевелив пальцами, убрал влияние пламени. Эффект был налицо — дышать брюнет стал немного спокойнее, однако возбуждение никуда не делось и деться не могло. Правда, эффект снотворного тоже снизился, причем, в отличии от афродизиака, почти полностью — Гриффиндор открыл мутные серые глаза, слепо шаря взглядом по комнате. Зрачок в его глазах увеличился до ненормально размера. Тело мужчину явно не слушалось — попытавшись привстать на локтях, он со стоном рухнул обратно. Его руки мелко подрагивали, как, впрочем, и весь мужчина. Наверное, это было даже неприятно — настолько сильно повышенная чувствительность тела, когда даже тонкая простыня вместо одеяла причиняет дискомфорт. Мужчина облизал пересохшие губы и тихо произнес: — Ты… Его голос звучал низко и хрипло, и Салазар, только-только снявший заклинание, снижающее слух, почувствовал, как все волоски на теле встали дыбом. Слишком уж близко эта интонация прозвучала к низкому, басовитому рыку. Не те дикие вопли, которые звучали на улицах каждый март, а низкий, рычащий звук, с которым коты вцеплялись в свою жертву. Кошачьи инстинкты вышли на первое место, и Слизерин резко зашипел в ответ, смешав кошачьи и змеиные звуки. Действий со стороны Годрика не последовало. Тот вообще явно не понимал, где находится и что происходит вокруг, и кто находится рядом. Почти пьяный, совершенно измученный возбуждением, полусонный и совершенно не соображающий — такой Годрик вызывал… удивление пополам с любопытством. А любопытство, как известно, кошку сгубило. Впрочем, о своем любопытстве кошки никогда не жалеют. *** Годрик не совсем понимал, где сон, а где явь. Только когда тонкие пальцы с острыми когтями начали вырисовывать странные узоры на теле, понял, что происходящее — реальность. Слишком остро, слишком сильно ощущалось каждое прикосновение. Чужое лицо расплывалось перед глазами, но тонкий аромат трав и сырого дерева давал понять, кто сейчас находится рядом с ним. И кто виноват в данной ситуации — тоже. Впрочем, у кого еще из его знакомых были настолько острые когти? А волосы и впрямь… серебро. Жидкое. И течет, плавится, оставляя после себя на коже ожоги. Почти больно — приятно так, что невыносимо. А лицо все равно не разглядеть, и только отчего-то чужие глаза, лукавые и веселые, наполненные любопытством, чуть заметно светятся зеленым, и зрачок кажется вытянутым, звериным. А потом все это враз не важно, потому что приятно-хорошо-сладко-еще-еще-еще. В мыслях — сплошной туман, но в памяти остаются чужие губы, по-блядски алые и искусанные тонкими клычками, мягко обхватывающие член и оставляющие игривые поцелуи на головке. Это из головы не вытравить. Никак. Никогда. И то, как розовый язык широким и совершенно кошачьим жестом собирает белесую жидкость, и то, как урчит этот Демон, потираясь щекой о бедро. И хорошо. *** Ровена подскочила на кровати. Ее щеки заливал багровый румянец. Сердце билось заполошной птицей, девушка ощущала бесконечный стыд и смущение пополам со страхом. Что, если сон — вещий? А если нет? А если да? До этого дня девушка даже не знала, что это может выглядеть так… так… Стыдно-жарко-красиво. Хуже всего то, что произошедшее во сне… вполне вписывалось в характер брата. Ровена не обманывалась, Салазар не имел ни малейшего представления о стыде, приличиях и тому подобных полумифических для него вещах. То любопытство на его лице вполне возможно. И из любопытства он вполне может сделать нечто подобное. Как подозревала брюнетка, брат вообще не очень представляет, для чего люди занимаются сексом и что в этом такого приятного. Впрочем, Ровена тоже — но ей простительно. Салазар же… Кажется, старший брат, вполне способный на любовь и привязанности, просто не понимал, для чего нужны еще и физиологические выражения этих чувств. Поэтому Ровена не знала, как ей быть. Брат ей был дорог. Годрик — тоже. Как это отразится на будущих взаимоотношениях, если сон — правда? Станет хуже или лучше? Почему все так сложно? А пока Ровена пыталась разобраться во сне, который не жалующийся на воображение Салазар наслал на девушку как маленькую месть за «брачные танцы», сам мужчина заканчивал последние руны в круге. Наконец-то ритуал смены имени был завершен. Ребенка можно отправить домой. Слизерин пакостно усмехнулся. И что, что ночь. Сестренка все равно не спит.