I smiled sadly for a love I could not obey Lady stardust sang his songs Of darkness and dismay
Мы были безрассудно молоды и пьяны до безобразия; мокрый асфальт многократно отражал неоновый свет бессчётных вывесок, и сквозь полуопущенные веки я пыталась разглядеть название полуподвального бара, куда против воли несли нас уставшие от долгих бесцельных кружений по однообразным переулкам ноги. Звуки города, этого неизлечимо больного огромного организма, почти не проникали в сложную систему безлюдных подворотен; безучастный свет редких фонарей, тусклый и рассеянный, выхватывал из темноты случайные фрагменты расплывчатой реальности; капли дождя, тяжёлые, частые и отдающие какой-то дикой тоской, монотонно аккомпанирующие нам в течение трёх часов; неясные эмоции, затемнённое сознание, воспалённое воображение… Мы и без того выпили много; между тем атмосфера азартной безнаказанности требовала чего-то ещё. И вот, падая и поддерживая друг друга, небольшая, — три человека — но колоритная компания ввалилась в прокуренное помещение. Многолюдный бар шумел, гомон пёстрой толпы, колышущейся в едином ритме, подрагивание упавшей на пол мелкой монеты, звон разбитого стакана, унылая клубная музыка и наши голоса слились в громкую и бесконечную, удивительно безликую волну; волна эта была почти видима, шумела в пустой голове со всё нарастающей силой. Не помню, что ещё мы заливали в себя, о чём вели бессвязный разговор, чему бессмысленно смеялись. Могу сказать, что отображение предметов на моей сетчатке стало подозрительно нечётким, что всё было окутано диковинной мерцающей и дрожащей дымкой; язык едва ли воспроизводил ток мыслей. Толпа гудела, толпа кружилась, поднимаясь и опускаясь; и над толпой я вдруг увидела чей-то тонкий силуэт. Помню, мои друзья смеялись, смеялись над звериной грацией, над длинными волосами и косметикой на лице, а я не могла отвести глаз от сцены. Он подошёл к микрофону, он сделал неопределённый жест изящной кистью, и музыка внезапно переменилась, из нервной, противно вибрирующей, сделалась похожей на старый рок-н-ролл. И звук потёк над людьми, и лился всю ночь сильным и мощным потоком комической грусти, неземной нежности. А такого голоса не могло быть на Земле, не могло быть в целой Вселенной. Песня летела в Вечность, прекрасная песня о бытии. О, жаль что почти никто не слушал тогда!.. Я бы многое отдала за возможность слушать этот голос вечно. И когда я в одиночестве шла через дождливую пелену серенького рассвета, но всё ещё звучал в моей больной сумасбродной голове.***
Я долго и отчаянно искала тот бар, но, безымянный, найденный случайно, он затерялся где-то в переплетениях кирпичных арок, пустых дворов, и кирпичных столбов. Магический завораживающий голос толкал меня в эту огромную паутину, и я блуждала, без конца блуждала по грязным и узким улочкам, охваченная неясным беспокойством и смутной надеждой. Невозможно теперь было представить, что ещё какую-то неделю назад мысли не гнали меня на улицу; это вошло в привычку. Более того, с каждым разом я всё больше времени посвящала поискам. Ежевечерние прогулки стали болезненными; с некоторой натяжкой их можно было бы сравнить с сомнабулизмом. Постепенно я совершенно отчаялась — мысль о том, что я никогда больше не услышу того человека становилась реальностью, а такая реальность убила бы во мне что-то очень важное, смутно напоминающее смысл и душу одновременно. Следовало бы, вероятно, обратиться к врачу или по крайней мере сказать об этом хоть кому-нибудь; но я упорно молчала, ведь иначе никогда не смогла бы найти бар. Редкий знакомый не замечал моей необыкновенной бледности и нервозности. Действительно, навязчивая идея порядком пошатнула моё здоровье: резко возросла тревожность, сон ночами не шёл долго, а когда наступал, был тягостен, иммунитет ослаб чрезвычайно; однако отказываться от неё я не желала, не имела на то воли. И вновь и вновь блуждала по городу, как умалишённая, безумными глазами следила за лицами, в которых старалась разглядеть хоть какую-то подсказку, приближалась к точке невозврата. Крик и слёзы постоянно грозили прорваться сквозь апатичную маску безразличия, выдав тем самым моё плачевное состояние. Однажды я, не выдержав, упала на колени прямо посреди мостовой и, не обращая внимания на изумление редких прохожих, затряслась от судорожных рыданий. И вот тут-то пришло осознание одной простой вещи: люди действительно видели, как им казалось, сумасшедшую.Они старались не задерживать на сгорбленной фигурке виноватых глаз, обтекали её, как быстрый ручей каменистый островок. Я была одна, совершенно одна посреди человеческого муравейника. Отвращение к себе, к толпе, к поискам накрыло меня, подхватило и понесло на гигантской скорости вперёд…***
Надо ли говорить, что после этого случая я уже не могла продолжать ежевечерние скитания. Но прав тот, кто говорит о возможности получения желаемого лишь после того, как надежда исчезла! Судьба сжалилась надо мной. Одним холодным вечером (из тех, которые особенно приятно проводить дома, поскольку затянувшаяся осень бьёт резкими порывами неистового ветра в лицо, сгущает вокруг ранние колкие сумерки и окутывает тяжёлым пологом влажно-непроницаемого тумана) я спешила по каким-то мелким делам и, когда всё было сделано, хотела было уже влиться в поток живых огней проспекта, как вдруг щемящее чувство узнавания поразило меня. Определённо, подворотня, ведшая в противоположную от выхода в людную часть города сторону, была смутно знакома. Я, вспомнив, что именно здесь едва не сломала ногу, зацепившись за кирпичный выступ, устремилась в гулкий полумрак. Вероятно, шансы сводились к нулю, но и мне терять было нечего. Шаги эхом отражались от стен сумрачно нависающих над улицами домов, и мне представлялись крутые уступы искривлённых горных ущелий, зловещих и диких; постепенно разгорающиеся фонари делали мир совершенно ирреальным, тени метались в сумасшедшей пляске; низко нависшие тучи, сизо-серые и клубящиеся, казалось, готовились горько заплакать об утраченном счастье. Долгополое пальто оказалось слишком лёгким, и промозглый вечер, брызнув всё-таки мелкими каплями на воротник, залетел в его рукава. Мысли смешались в однородную массу, и ни одну из них в ней нельзя было разобрать. Дождь, усиливаясь, заставил их потускнеть и стечь на мостовую неописуемой субстанцией. Я шла, и шла, и шла, ни о чём уже не думая, уставшая от тревоги. Наверное, смыслом моего существования в тот момент были механические шаги — этакая сомнабулическая прогулка — и шелест горьких от смога струй влаги. Но всё, всё имеет итог; настал конец и моим хождениям. Неоновый свет сложился в слова и ударил в глаза мощным потоком красных и синих перемигиваний.***
Он пел в баре каждую субботу. Я, приходя туда после основной работы, переступая через собственное отвращение, получила возможность слушать этот неземной голос всю ночь напролёт. Это нельзя было сравнить ни с чем: среди круговерти пьяных лиц, среди ужасной вони, которая ощущалась уже на обшарпанной и залитой помоями лестнице, среди лиц бессмысленных и бесчувственных, среди пошлой и развратной публики сияли глаза существа, которому следовало бы родиться в другой вселенной. Приходилось терпеть нетрезвые речи, которые пытались вести со мной навязчивые клиенты, и, подливая им ещё алкоголя, сдерживать обвинения и слёзы; приходилось вдыхать сигаретный дым, выпускаемый белёсыми струями прямо в лицо; приходилось выметать окурки после закрытия, оттирать чью-то рвоту с танцпола, выносить издёвки владельца и язвительные высказывания сослуживцев, научившихся пользоваться моей безвольностью в личных целях: выполняя и чужую работу, уходила из бара я последней. Но каждую субботу он пел, и это того стоило. Я, доведя действия и реакции до автоматизма и потому работая без нарушений, следила за каждым его движением. Он был действительно прекрасен, я не могла отвести глаз от узловатых пальцев, перебирающих струны гитары, от спутанных длинных прядей, от взвешенных и точных движений. Я не могла отвести от него глаз, и женская одежда с гримом, нанесённым на лицо, — то, над чем так любили посмеяться клиенты — ничуть не смущали, потому что музыка, слишком прекрасная, чтобы звучать здесь, и слова, слишком выстраданные и прочувствованные для восприятия разгульной толпой заполняли мою душу. О, я пропала бы ради этого голоса, я бросилась бы на самое дно пропасти по первому его велению. Образ и лицо музыка преследовали меня везде до субботней ночи, и они, строящиеся на контрасте прекрасного и отвратительного, были единственным, о чём я мечтала, чего желала.***
Чем дольше это продолжалось, тем сильнее осознавала я свою привязанность к человеку, выступавшему в баре по субботам; не зная не только стремлений, идеалов и увлечений, но даже и имени, улыбалась во сне, потому что там звучали его песни. Наверное, это было ненормальным, наверное, стоило обратиться к специалисту, но тогда я не понимала этого. В определённый момент заметила, что когда я смотрела на музыканта, сердце порой пропускало удары, а на губах появлялась грустная улыбка. Все действия и суждения приобрели отчётливый привкус горькой и отчаянной нежности, несколько раз пивные бокалы грозили выпасть из ослабевших пальцев и разбиться, мысли чаще и чаще обращались к незнакомцу. Но всё это не насторожило меня. По-настоящему испугалась, лишь поймав себя на желании поцеловать его, проведя пальцами по прозрачным вискам. Я долго, очень долго хотела найти того человека после выступления и сказать всё; но каждый раз не могла пересилить страх и робость. Между тем стала проявляться потребность хоть как-то называть музыканта во внутренних монологах. И вот как-то раз один удивительно трезвый паренёк в ярко-голубых джинсах (странно, я забыла лицо и голос, а цвет брюк остался в памяти) спросил меня: " Простите, девушка, Вы не подскажите, как на самом деле зовут леди Стардаст?». Я, очень удивившись тогда, сказала, что не представляю, о ком идёт речь. «Ну как же, парень, который поёт здесь по субботам.» — ответили мне. Уходя из бара тем вечером, поняла, чем можно начать разговор. «Леди Стардаст, — думала, — я решилась».***
Случай скоро представился. Когда в очередную субботу я закончила уборку и уже, звеня ключами, накидывала пальто, из гримёрки выскользнул одинокий гибкий силуэт. Сердце забилось чаще и я, сама не понимая как, сказала негромко: — Хей, ты знаешь, что они называют тебя «леди Стардаст»? В тишине опустевшего зала эти слова прозвучали слишком отчётливо и я дрогнула от звука собственного голоса. Силуэт резко остановился и замер, одну ладонь приложив к стене и опустив голову: -Не знал. До этого момента. Но разве может быть это интересно такой, как ты? — говоря так, он направился к выходу — Ни в ком из вас нет ни капли смысла, ни капли искренности, ни капли поэзии. Я погасила огни и по ненавистным ступеням взбежала наверх, распахнула тяжёлую дверь и остановилась на площадке. Доживающая последние часы лампа моргала, отбрасываю непостоянные тени. И когда он выступил из этих теней, я произнесла то, что хотела сказать так давно: — Я терплю всё это только из-за тебя. Я ненавижу это место и этих людей жгучей ненавистью. Я люблю тебя странной, невозможной и искажённой любовью. — говоря так, я прикрыла веки, чтобы не видеть его лица — Мне кажется, я сошла с ума. Но я минуты не продержалась бы здесь, если бы не знала, что каждую субботу буду слушать твой неземной голос и видеть твоё космическое лицо. Я знаю, что это не правильно, что это невозможно. Но ты — лучшее, что случалось в моей жизни. Ты подарил мне смысл, дал мне любовь. Я почувствовала прикосновение прохладных тонких пальцев к лицу, дыхание обожгло губы. Казалось, моя мечта осуществиться. — Нет. Так не должно быть. Ты — существо из другой Вселенной. Ты ходил звёздными дорогами. Пожалуйста, не рушь этого. Один поцелуй — и больше ничего. — его дыхание дрогнуло — Я не хочу знать твоего настоящего имени, леди Стардаст. Я не хочу знать о тебе ничего, кроме того, что знаю уже: твоя музыка дала мне это. Я люблю тебя, леди Стардаст. И боюсь спросить, любишь ли ты кого-то. Мы долго не могли разорвать объятий и прекратить поцелуй. Предощущение всегда лучше итога. Мгновение всегда сильней константы. Больше я никогда не приходила в тот бар.