Равнодушие

But I've got you to let me down Но ты постоянно разочаровываешь меня, I've got you to let me down Ты разочаровываешь меня, Only you can understand why И только ты понимаешь, почему, I've got you to let me down Но ты постоянно разочаровываешь меня.

      Кузьма искренне считал, что все перфекционисты — сраные параноики. И незачем было скрывать свой долбоебизм за красивыми словечками. Истинные перфекционисты кого угодно доебут. Или, по крайней мере, выведут этой их попыткой доказать всем правильность их убеждений.       Но нет, их убеждения не были правильны. Ровно так же, как и никакие не могли быть верными. И в этой своей крайности они отбитые.       Кузьма выдыхает натужно уже в сто пятый раз, когда видит, как Юлик ставит чашку строго пятой по счету. До неё остается пустое пространство. Для четвертой кружки. Стеклянной, без единого рисунка, из которого обычно пьет кофе Кузьма.       Он видит это, выдыхает и пытается не думать.       Идеальный Юлий был идеален во всём, и считал святым долгом придерживаться этой нарочитой идеальности во всём.       Впрочем, вся его идеальность была такой глупостью. Такой фальшивой, будто напоказ. Нельзя сетовать на свой вездесущий порядок, когда не разобрался внутри себя. Если ты сам лишь кусок свалки, то был ли смысл выстраивать эти вавилонские сады?       Но Юлий был хотя бы смешным — и это являлось основной причиной, чтобы его терпеть.       Юлий казался непоколебимой стеной — ни злости, ни агрессии, ни сострадания.       Никите казалось, что он никогда никого не любил. Просто не мог. Или не хотел. Любое чувство порождает безумие. Является первоначальником беспорядка. Именно поэтому Юлий хотел казаться непоколебимым. Проблема в том, что только казаться — вырвать из себя всё человеческое он не мог.       На улице идёт дождь. Никита смотрит в окно совершенно пустыми глазами. Казалось, что, на самом деле, его взгляд расфокусирован и никуда не направлен. Юлий наблюдает за этим, как за шоу. С таким же спокойствием он держит упаковку кофе, и смотрит на Кузьму. Он вообще часто на него смотрит — будто пытается найти в нём ответы на какие-то свои вопросы. Он всегда засчитывал его за человека, который всегда должен знать больше, чем Юлий. И в этом было его спокойствие.       Никита — это его спокойствие.       Не идеально выставленные кружки, нет.       Этот человек со своими пустыми глазами. Этот человек, который, наверное, тоже не знает о многом, — его спокойствие.       — Где Даша? — внезапно спрашивает Кузьма, и отставляет от себя чашку. На дне ничего. На дне самого Кузьмы тоже — ничего. В нём пусто. Совершенно.       Юлий зависает на пару секунд.       А у Никиты не было ни харизмы, ни ума, ни красоты. Он бессмыслен, как бумажный роман Донцовой в бумажном перелете. Его чувства надуманы, его жизнь фальшива, а сам он словно пустая коробка из-под серебряного украшения. Более не представляет ценности, хотя ранее было хоть чем-то. Было предзнаменованием. Надеждами. Которые не оправдались.       А у Никиты ничего. Он сам — лишь поролоновое наполнение коробки, чтобы хрупкий товар не разбился.       Юлий моргает.       — Я не знаю.       Он и вправду не знает. Они обычно всегда вместе. Они обычно друг другу так надоели, что уже не спрашивают, кто куда идёт.       Идёшь? Уходи. Только быстрее, не мельтеши у дверей. Пожалуйста, ты у меня уже в глотке стоишь.       Но нет, в этом не было драмы.       Это у них было совершенно обоюдно. Просто люди друг другу надоедают, но они — красивые, поэтому вместе. Как красивая картинка в яркой книжке. Как золотое украшение на руках.       Бессмысленно.       Но красиво.       В Даше нет ни человечности, ни сострадания, ни интереса.       Она пуста, как вакуумный пакет без какого-либо содержания.       И в один момент они надоели.       Красивый Юлий надоел красивой Даше. И наоборот.       — Уже поздно. Не волнуешься? — Никита говорит так, будто ему интересно. Но Юлий видит его глаза и понимает: нет, ему не интересно. Он пуст.       — Мне всё равно.       Кузьма следит за тем, как тот моет турку. Засыпает ровно отмеренное количество кофе и досконально заливает водой. Юлий всё всегда делает идеально. До каждого миллиграмма и миллилитра. Досконально.       Его идеальные отношения. Его идеальная дружба.       Но Даше надоело, а Кузьма пуст.       Вот так выглядит идеальность Юлия — как всего-то позолота на железе. Слезет когда-нибудь полностью.       Никита следит, как Юлий ставит турку на огонь и не отрывает от неё взгляда. Кофе у него никогда не выкипает. Вообще такого не было ни разу. Он всегда внимательно следит, буквально не моргает.       — Как думаешь, в чём смысл жизни? — внезапно спрашивает Юлий, не отрывая взгляда от турки.       — В удовольствии, — Кузьма пожимает плечами. Отвечает быстро и без запинки. Как заученную аксиому.       — А принести пользу миру?       — А какой смысл? Если ты не получишь от этого удовольствия, то это бессмысленно.       Юлий хмурится.       Канал на ютубе, большие деньги, дорогая квартира, красивая девушка.       Было ли от этого удовольствие? Он уже не знал. Первые несколько лет — конечно. Отдаваться полностью делу, получать даже с этого деньги. Казалось, и мечтать о большем не надо. Но было ли с этого теперь удовольствие?       Нет.       Юлий идеален, и его жизнь, казалось, идеальна.       но она бессмысленна.       Без эгоистичного удовольствия от каждого божьего дня и своей жизни — весь смысл теряется.       Кузьма смотрит на него со спины. В Юлие давно что-то перещёлкнуло. Год или два назад. Может, даже раньше. Никита не мог делать ставки на временной промежуток. Просто в один момент он заметил, что не было в Юлие уже того... живого? Он не знал, как это назвать.       Не было уже смысла в новых проектах и идеях. Всё упиралось в количество просмотров и идеи заработать побольше денег. И это было совершенно нормально. Пирамида потребностей всегда идёт на увеличении, а не наоборот. Хочется больше и качественнее. Проблема в том, что удовольствия от этого уже не было, да и не могло быть.       Как там было в пирамиде потребностей?       Кажется, они пропустили третью ступень, активно вкладываясь в самую последнюю.       Проблема в том, что полностью самореализоваться они не могли из-за нехватки энтузиазма, а третью восполнить уже было нечем.       Любовь и принадлежности.       Не было любви.       Не было принадлежности.       По крайней мере, в Кузьме.       А Юлий, он.... он в какой-то степени видел в Никите эту четвёртую недоработанную ступень. В степени зародыша, всего-то начала.       Своим существованием, смыслом собственной жизни — набей мне на венах истинный путь.       Укажи дорогу. Дай мне свет.       Собственной значимостью вырежи мне карту правильного и нужного. Руками наведи на истинный путь. Дай мне...       себя.       Кофе у Юлия никогда не выкипает, потому что он всегда внимательно за ним следит — как и за собственным содержанием. Не моргает, про себя секунды отсчитывать — почти в одно и то же время.       Всё всегда идеально, этому можно было даже позавидовать, а не беситься. Этому можно было бы...       Странное шипение, густая пенка переливается через турку, выливаясь на чисто вымытую плиту. Юлик одним резким движением выключает газ, не сводя с неё взгляда.       В Юлие что-то давно закоротило.       И этот чёртов кофе переливается через эту чёртову турку. Всё идет не так. Всё идёт не так как надо.       Кузьма грустно усмехается, смотря на свою кружку. Юлий стоит к нему спиной, и чисто физически нельзя было бы увидеть его лицо. Но Кузьма примерно догадывается. И эта догадка болит ему.       — Сначала Даша, теперь кофе, что следующее? — голос Никиты отдается противным лязганьем прямо внутри. Юлию от него на какую-то долю становится противно. Весь мир отдаётся странным хрустом. Всё пошло не по плану.       — Да боже, мне всё равно! И на этот блядский кофе, и на всех. Мне похуй, веришь?       Кузьма смотрит на него совершенно равнодушно. А у Юлия от злости дрожат руки.       мне все равно...       и на себя.       и на тебя.       Никита тяжело выдыхает и качает головой. Хотелось бы верить, что всё под контролем, но единственный, кто ко всему равнодушен — Кузьма. Ему настолько на всё откровенно всё равно, ему настолько всё надоело, что даже слова Юлия не вызывают в нем ничего. Совсем. Юлию не всё равно. Когда тебе всё равно — ты не выкипаешь. Ты вообще ничего не делаешь. Просто существуешь в относительных пределах собственной головы. Иногда с кем-то разговариваешь, периодически даже считаешь себя главным героем такое себе всратой драмы.       Никита не выкипал. Не мог. Потому что выгорел. Резко и внезапно. Давно или недавно — кто бы ему сказал.       Его равнодушие всепоглощающие, едкое и с характерным запахом. Без имен и виновников, оно просто было в нём.       ...твоя любовь и идеальность, нарочитая прямая осанка и голос — я так к этому равнодушен,       ты сам, счастье моё, стоишь тошнотой у горла. Но нет, не волнуйся, до неё мне тоже дела, конечно, нет.       Никита выгорел, а Юлик выкипает. Прямо в этот момент. Так долго держал марку, так долго с гордой осанкой стоял, что в один момент просто переломался. Просто выкипел. Не перегорел и не умер. Лишь какая-то часть испарились, растеклась кислотой по полу, въелась, возможно, скоро исчезнет, но основная его задумка — она ещё в нём.       Его идеальность.       Она в нём.       В отличие от Кузьмы, который выгорел. В один момент кто-то выключил свет и сбил из-под ног стул. И в комнате внезапно становится совершенно тихо.       Именно так бы описал свою жизнь Никита, если бы вообще хотел её описывать.       Но нет, он не хотел.       Потому что ему было всё равно.       Пахнет кофе, а у Юлия отчего-то дыхание сбито, и его взгляд дикий мечется по всей кухне, изредка задевая Гридина и будто порез на нём оставляет своими взглядами этими колючими. Иглой под кожу загоняет их, припечатывает — болит, наверное, но Кузьме и до этого нет дела.       — Тебе надо отдохнуть, знаешь, — качает головой Гридин, смотря куда-то в сторону, совершенно отвлечённо, будто он был не здесь. — В первую очередь от самого себя. Никому нет дела до тебя, кроме тебя самого.       Он отодвигается кружку. Горько усмехается и говорит:       — Береги себя, Юлик. Никто другой тебя не сбережет. Это никому не надо.       Когда он уходит, Юлий внезапно ощущает всепоглощающую тоску. Острую такую, болезненную, едкую. Прямо вот внутри — острую, громкую. Хотелось достать ножик и выковырнуть её. Вместе с сердцем. А потом валяться в истерике и собственной крови, как герой арт-хаусного кино.       Но Юлик не герой арт-хаусного кино. Прежде всего, он вообще не герой, поэтому он лишь смотрит пустым взглядом на то место, где стоял Кузьма.       Его взгляд не выражает ни одной эмоции — он пуст. Как и сам Юлик.       Тяжелая свинцовая правда будто с кожей срастается и болит.       Иглою под кожу, наколи мне мой приговор, мою смерть — от тебя она прозвучит как божий дар.       Но вместо приговора своего, Юлик слышит лишь правду этого мира — всю сторону человеческих отношений и его надуманного равнодушия.       Именно так выглядел каждый, кто хоть раз пересекался с Юликом.       Как ржавчина на металле.       Сплав оникса и меди — вот так выглядит истина.       отвратительно красиво.       Юлию хочется завыть. Разбить все эти чертовы чашки, вылить весь кофе, сломать к чертовой матери эту мебель, разбить себе голову.       В этот момент хотелось убежать из этой комнаты и из самого себя.       И когда дверь захлопывается за Кузьмой, Юлий понимает, что действительно равнодушен...       к самому себе.       Он видит себя со стороны, и ему хочется спросить: «Ты видишь меня таким же, каким вижу себя я?».       Если так оно и было, то почему Никита вообще смотрел на него?       Черт возьми.       Внезапная пустота переполняет его. Границы заливает. По швам трескается всё некогда железное терпение. Не туда он терпение выливал. Не там камень о воду точил. Не в то вкладывался.       Это всё было так чертовски неправильно. И человек, к которому стремился всю жизнь свою, руками цеплялся, в глаза неотрывно смотрел, он просто...       бросает ему эти слова в лицо как кусок грязи и уходит.       Он просто уходит.       Он забирает всё своё равнодушие и уходит, понимаете?       Он ушел...       представляете?..       Юлик закатывает глаза к потолку. Ему кажется, что с него смотрит сам Господь Бог. Сочувственно качает головой, пожимает плечами и говорит:       — Ну, бро, я тебе не Нострадамус, чтобы говорить, кто там о тебе волнуется, но, — он затягивается вшивыми сигаретами, — но, походу, никто. Вот так хэдшот. Чувак, завязывай с этим, это не круто.       Юлик хотел видеть в нём нечто большее, чем просто оболочка, обтянутая кожей.       Хотелось, чтобы не так, как с другими — руками грубыми, затолкай в меня весь этот смысл жизни, научи меня жить и не болеть этим миром. Научи меня возлюбить себя и ближнего своего. Состраданием свои выложи путь к нужным победам.       Но он уходит...       вы понимаете?       Бог моргает, смотрит как на идиота и говорит:       — Нет, Юлик, не так, — качает головой, хмурится и говорит, когда выдыхает едкий тяжелый дым: — он ушёл, ты понимаешь?       В этот момент в Юлие что-то обрушивается. Он смотрит этому Господу Богу прямо в глаза.       Он всего лишь выкипел. Немного перегрелся, какой-то контакт перегорел. Он всего лишь потерял какую-то совсем ненужную часть. Он всего-то выкипел. Но он говорит:       — А мне всё равно, Господи, понимаешь? — его голос совершенно безэмоциональный. Его глаза по-прежнему пусты. — Я ничего не чувствую. Совсем.       Этот самый неудачный Господь Бог стряхивает пепел с руки. Этот самый неудачный Господь Бог смотрит ему с сочувствием прямо в глаза и говорит:       — Плохо, мальчик мой, плохо.       Трещина едва заметная на стене превращается в темную дырищу. Вся жизнь Юлия застывает в кадре немого кино, где лица героев обезображены бесконечной печалью, где все пусты и холодны. Они похожи на Юлия — как отражения его утром в зеркале в прихожей.       Весь мир прекращает играть свои роли, а Юлик выпадет. Он застывает в этом чёрно-белом кино, но он всего лишь улыбается и говорит этому Господу Богу:       — Мне до пизды, Господи, веришь?       Его улыбка похожа на улыбку человека, которому нечего терять.       Ему хочется схватить этого Господа Бога за край рубашки и крикнуть ему в лицо, что не было дня хуже, чем сегодняшнего. Не было трагедии больше, чем то, что он ушёл.       Но...       — Мне так всё равно, Господи.       И это оказывается самой настоящей правдой.       Это равнодушие ужаснее и отвратительнее.       Это равнодушие — выстрел самому себе в горло. Но Юлику так на это всё равно, что когда все двери действительно закрыты, а он остается в этой комнате один, даже Господь Бог уходит, Юлик понимает, что никакая драма не сравнится с сегодняшним днём.       С днём, когда Юлий понял, что он выкипел полностью.       В нём ничего не осталось, даже сострадания к себе и близкому.       Он усмехается, глаза щурит. Кофе рядом с ним остывает.       Его равнодушие бессмысленно, как этот кофе. В нём теперь нет цели и конечного итога. Его просто выльют и забудут.       Но это не имело значения, потому Юлию было всё равно. И он закрывает глаза,в его голове проскальзывает лишь одна цельная фраза:       «Береги себя, потому что я тебя больше не сберегу».       Но он просто ушёл. Не сберёг, представляете?       Это самая печальная драма в жизни Юлика. Она не соберёт зрителей, никто даже не заплачет, но...       береги себя,       потому что мне уже нет ни до чего дела, даже до тебя.       Загони мне чернилами под кожу собственное проклятье, разделим пополам, не спасём, не согреем. Разорвёт собственные слова. Уходя, не выключая света, сохрани собственные слова. Отпечатай в голове у себя, клеймом на коже высеки, что нет, я тебя больше не..       спасу.