А ведь мы уже давно не солдаты

      Воспоминания.       То, чем Олег почти никогда не дорожил. Не было времени: жизнь текла слишком быстро, на опережение, а счет шел на минуты — успеть, догнать, непременно переплюнув всех. Коллег, иностранцев, самого себя — выражение «выше головы не прыгнешь» в КГБ не жаловали и постоянно доказывали обратное. Прыгали, да еще как, выделывая порой немыслимое — он лично знал людей, которые брали от природы все, что только та могла дать, обращая слабости человеческого тела в силу. Но на это уходило время, с которым день за днем и год за годом об руку шагала жизнь, тихо и незаметно разменивая десятилетия. Впервые Олег очнулся в двадцать семь, и то не сам — заставили, напомнили, что он все еще человек: чужая-своя свадьба, вынувшая сердце из грудной клетки, вопросы и взгляды, которым не было конца. «Пора бы жениться, чай, внуков заждались родители», «Тридцать уж скоро, а все бобылем ходишь! С семьей-то легче!» и сухое от непосредственного руководства: « — Нужно, Олег. Положение обязывает». Не просьба, а приказ, который он за одну ночь утопил в литре водки. Первая бутыль ушла за Ивана с Мариной — боль, хоть и ожидаемая, снедала душу, а вторая, уже без слез, — за обязательства, отмахнуться от которых не получилось бы ни за что. Хотелось ли вспоминать об этом сейчас? Едва ли. Что было, то прошло, и если бы не Нина, страдать ему всю жизнь в темной комнате, без единого лучика света. Радость, впрочем, не обошла стороной — Иван, Илья и даже Марина, коя, кажется, все понимала и… молчала. Даже больше: подпускала к сыну, протягивающему к нему пухлые ручки со смешно-требовательным «тятя хлех!» вместо «дядя Олег»; к мужу, дороже которого в жизни ничего и не существовало. Но все это было приправлено горечью, тоской, острее финского ножа — каждое касание оборачивалось ранением на годы вперед. Это были близкие, и в то же время далекие люди, а Нина…       Нина была лучшей женщиной в его жизни.       Она понимала, что таким, как они, нет места в СССР. Социализм признавал равенство и братство, но не давал права на самоопределение никому — будь ты хоть повариха Зина с седьмой Литейной, хоть Олег Кузнецов, прославленный генерал КГБ. Мужчина не может любить мужчину, а женщина женщину — и это закон, неоспоримый факт, если ты, конечно, не хочешь провести остаток дней в исправительном лагере. Их спасла случайная встреча, роспись в книге регистраций и квартира на две комнаты — больше никто ни в чем не заподозрит самую обычную семейную пару. И пусть не нажили детей — так сейчас это не ново, каждый шестой в стране без них, пусть иногда жена ночует у близкой подруги — всего лишь женщины, что с них взять.       Это был театр двух актёров, и они играли свои роли отменно.       Олег нечасто видел Нину: она постоянно занималась новыми постановками, а он сутками пропадал на работе, делая все для того, чтобы его Родину боялись и уважали. Но в те редкие моменты, когда он все же возвращался домой поздними вечерами и подолгу курил у окна, Нина прижималась к нему, обнимала, шепча в напряженную спину: «Все будет хорошо, Олег. Все будет хорошо».       Он знал, что хорошо уже не будет.       Никогда.       Первые звоночки начались пять лет назад, когда на него неожиданно пришло заявление о спекуляции валютой. Кто-то умело строил козни, но Кузнецов, наученный долгим опытом работы, пока ещё мог ловко избегать расставленных ловушек. Вот только доносов со временем становилось все больше, все чаще погибали агенты, находившиеся под его началом, и все — за границей.       Связующей ниточкой был он.       Он.       Результативность больше не казалась начальству приемлемой, хотя Олег из кожи вон лез, чего и требовал от всех своих подчинённых. Взять хоть одного Курякина: успех его операций колебался от восьмидесяти до ста процентов, что считалось поистине феноменальным. Как не желал признавать этого Олег, год работы с агентом Соло все же пошёл Илье на пользу. Курякин научился действовать более тонко и незаметно, переняв у напарника пару приемов ведения дел с особой деликатностью. Олег на самом деле гордился им и надеялся когда-нибудь передать отдел в его руки, уйдя на заслуженный покой.       А теперь не стало ничего.       Ни места, ни страны, ни работы.       Потому что подсиживали их обоих.       Олег рычал от бессилия, не спал сутками, пытаясь выгородить себя и Илью, но не получалось — неизвестный противник копал под них ещё упорнее, очевидно, поставив себе целью во что бы то ни стало уничтожить двух агентов КГБ. А сделать это было несложно, учитывая прошлое, которое связывало их теснее любых пут. Верхам вполне хватило того факта, что Курякин — один из последних представителей вырезанной почти под корень интеллигенции, а сам Кузнецов некогда имел дружеские отношения с его отцом. Иван Курякин пожертвовал собой ради сына, несмотря на то, что мог просто сбежать и скрыться вместе с Мариной и маленьким Ильёй, как умолял его Олег. Но он остался, отказавшись от любой помощи, что предлагали многие друзья.       Почему? Просто верил.       А потом разочаровался.       Как сейчас разочаровывается Олег.       Смешно — осознать это только на четвертом десятке, будто слепой котенок наконец открыл глаза и прозрел, разглядев окружающий его мир. Не за то он боролся, не то он строил, веря в светлое и чистое будущее. И ведь на самом деле решил, что дорога лежит через грязь, боль, и нет другого пути, ведь иное — значит неправильное. Вот только смерти никак не заканчивались — не было им ни конца, ни края.       А обещанное будущее все не наступало.       Но стыдно Олегу совсем за иное — душу отравляло то, как он относился к Илье все эти годы. Боялся, просто боялся, что того сошлют, как отца, уничтожат у каменной стены, залитой кровью тысяч невиновных, и потому постоянно напоминал ему об этом, наблюдая, как светлые глаза затапливает ярость, как дёргается рука в намерении ударить. Горечь жгла, разъедала грудь, но Олег сглатывал противный комок, продолжая затягивать удавку ещё туже.       Так было нужно.       А теперь выходит, что зря.       Он завинчивает кран, перекрывая поток воды, и смотрит на свое отражение в запотевшем стекле. Убежать бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы не видеть, не слышать и не чувствовать. Мерзко от самого себя, от сломанных идолов, от чужой подлости, настолько, что легче шагнуть в пустоту, наслаждаясь хрустом сломанных позвонков. Вот только слишком много жизней зависит от того, какое решение он примет в этот раз.       Илья.       Нина.       Мария.       Невозможно подвести их опять.       Он выходит из ванной, плотно прикрывая за собой дверь. Эдриан лежит в постели, расслабленный, довольный, и его спокойствие унижает Олега больше всего на свете. Руки едва заметно дрожат, когда он ослабляет узел на халате; махровая ткань соскальзывает с широких плеч, бесформенным комом падает к ногам. Чужой взгляд скользит по обнажённому телу столь жадно, голодно, что Олегу кажется, будто его трогают, не прикасаясь.       Он хочет лишь одного — чтобы всё это скорее закончилось.       Сандерс отчего-то медлит, просто наблюдает, внимательно рассматривая его, как охотник свою добычу. Его взгляд обжигает, оставляет на коже ощутимый след, и Олегу хочется вздрогнуть, сбросить с себя это наваждение. Но он лишь распрямляет спину, язвительно осведомляясь: — Не пора ли начать?       Тонкие губы Эдриана изгибаются в усмешке, и он качает головой, словно Кузнецов сказал какую-то глупость. — Теперь я решаю, когда и что мы будем начинать, Олег. Ты куда-то торопишься?       Наверное, он вспыхнул бы от негодования, если бы был лет на десять моложе. И все же легкий румянец окрашивает скулы, сводя на нет его холодность и отстранённость. Эдриану всегда удавалось каким-то чудом выбивать его из колеи, и как бы он ни старался держать себя в руках, глубоко внутри прочно засела уверенность — Сандерс читает его, как открытую книгу.       Жаль, что сам Олег не может похвастаться чем-то подобным.       Они провели вместе не одну операцию, имели знакомоство в несколько лет, и все же Эдриан удивил его так, как не удивлял ещё никто и никогда. И до сих пор неизвестно — плохо это или хорошо. Все смешалось, спуталось, а он все ещё барахтается в темном омуте, не находя выхода. Олег всегда считал себя дальновидным, но жизнь легко доказала обратное — нашлись люди куда хитрее и расчётливее. Он даже не понял, в какой момент Сандерс начал смотреть на него по-особенному. Так, как мужчины обычно не смотрят на других мужчин: с плохо скрываемым голодом, вожделением, желанием обладать безраздельно. Почему он не заметил эту перемену, как проморгал то, что сейчас помогало ему сохранить жизнь не только себе, но и близким? Эдриан хотел его, а Олег просто хотел дышать.       И знать, что где-то там его родные здоровы в эту самую секунду.       Сандерс появился перед ним в момент отчаяния, когда Кузнецов не знал, что и делать. КГБ так просто не отпустит и рядового агента, что уж говорить про начальника, которому известно слишком многое? Они не могли пробраться за границу, но Эдриан помог, обставил все так хитро, что Олегу оставалось лишь поаплодировать ему со сцены. Он понимал, что вывезти из-за занавеса троих человек, не считая Ильи, который к тому времени уже находился с Наполеоном, стоило титанических усилий, за кои Сандерс обязательно потребует расплату. Кузнецов не был готов предать Родину даже тогда, когда она предала его, и боялся, что Эдриан попросит именно об этом.       Но просчитался.       Сандерсу нужен был лишь он.       И предавать придется только самого себя. — Подойди ко мне, Олег.       Эдриан протягивает руку, и Кузнецов приближается к нему на едва гнущихся ногах, внутренне содрогаясь от омерзения. Горько, что это — тоже враньё, бессмысленная защита, потому что сам он смотрел, смотрел не как на иностранного коллегу, и от этого тошно, дурно, волнительно до мурашек под бледной кожей. Претит сама мысль — подчиниться, раздвинуть ноги и стонать, выгибаясь от каждого толчка глубоко внутри, срываться на крик, захлебываясь в мольбах. Он почему-то уверен, что будет именно так: без ласк и прелюдий, по-животному, грубо и жёстко, чтобы заставить его понять.       Понять, кому он будет принадлежать всю оставшуюся жизнь. — Знаешь, Олег… — Сандерс притягивает его ближе к себе, кладет широкие ладони чуть выше середины бедер. — Сколько раз я мечтал оказаться с тобой вот в такой ситуации? — В такой? — Кузнецов усмехается, смотрит вниз, прямо в голубые, словно небо, глаза. — Когда я повержен и разбит собственной страной? — Нет. — Теплые руки скользят выше, касаются едва ощутимо, и эта нежность выбивает почву из-под ног хлеще любых слов. — Когда ты полностью мой.       В горле встаёт ком, и хочется кашлять до слёз, но он сдерживается, молчит, пытаясь выглядеть как можно более высокомерным. Сохранить жалкие остатки самообладания, крупицы достоинства — неужели не получится и этого? — Ты забываешь, что я женат. — Холода в голосе хватит на то, чтобы вновь заморозить все ледники на планете. — И Нина… — Брось, Олег. — Эдриан отводит его предплечье в сторону, покрывает короткими поцелуями запястье, и от этого хочется выть волком. — Думаешь, я не знаю, кто такая Нина? Думаешь, я не знаю, кто ты такой?       Поцелуи смещаются выше, жгут кожу раскаленным железом, а он молчит, все ещё оглушенный, мечтая вырваться и страстно желая понять самого себя. Как просто сказать, кто ты, и как тяжело, если не знаешь этого на самом деле. — Забудь, Олег. — Прикосновения требовательны, но пока ещё мягки, и обволакивают, будто шелк. — Забудь все и помни одно — ты мой, и этого не дано изменить никому. — Я не твой. — Выходит отчаянно, куда менее уверенно, чем нужно. — Я не твой. — Мой. — Ладони обхватывают талию, теснят ближе, не оставляя места для маневра. — И очень скоро ты это примешь.       Горячее дыхание опаляет ухо, и больше Олег ничего не слышит — не желает и не хочет, вздрагивая от завладевших телом ощущений. Он не хотел чувствовать, но каждое касание — клеймо, пока ещё безболезненное, но уже мучительное, отдающее горькой сладостью. «Мой» набатом стучит в голове, и от этого не избавиться, не забыть — он напрасно пытается, в душе понимая, насколько все это бесполезно.       Война проиграна.       Настала пора умирать или вывешивать белый флаг.       Спина ударяется о поверхность кровати, и Олег распахивает глаза, всматриваясь в нависшего над собой Эдриана. Тот молчит, заносит ладонь и неторопливо касается его лица, убирая пряди влажных волос. Прикосновения мягкие, совершенно ненужные, потому что Кузнецов привык к жестокости, привык терпеть — его не учили по-другому, и старая собака уже не сможет запомнить новые трюки. Возможно, это отражается в его глазах, потому что Сандерс вдруг нежно оглаживает скулу и целует его в уголок губ — так не по-настоящему, с лживой заботой, от которой нет ничего, кроме боли. Хочется разбить это красивое лицо на осколки, чтобы кровь залила все вокруг, смыла маски, ибо все между ними неправильно, извращенно, трудно. Олега растили не так — в школе, дома, на партийных собраниях — и удары отцовского ремня все ещё звенят в старых шрамах, сплошь исполосовавших спину.       «— Жалкий выродок!»       «— Только попробуй взглянуть на мужчину — убью!»       «— Лучше бы ты сдох вместе с матерью!»       Это казалось единственно верным, этим он дышал, с каждым прожитым днём доказывая, что он и вправду сын своего отца. Настоящий большевик, уважаемый член партии, один из лучших агентов за все время существования КГБ — постоянно прятался, скрываясь искуснее любого лицедея. Он хотел, правда хотел — быть нормальным, видеть гордость в глазах отца, служить своей стране, и это было смыслом, задачей, которая была для него самой важной на свете. Но почему тогда сейчас все это кажется шелухой, и так жжет под закрытыми веками, словно он собирается заплакать? Это неправда, потому что все слезы остались там — в СССР, в трехкомнатной квартире секретаря КПСС, в темной холодной кладовке, куда отец запирал его на ночь. И тот слабый одиннадцатилетний Олег тоже остался позади, потому что иначе не имел возможности выжить — нужно было сломать и из осколков отстроить новое, совершенное, то, что хотели видеть другие, и то, в чем нуждалась страна.       Неизвестным остался только один вопрос — что необходимо ему самому?       Ответ банален, страшен, неисполним — не в этой жизни, не в этом возрасте, когда за плечами одни руины. Глупость ещё живёт глубоко внутри — может, ему все-таки удастся урвать кусочек, слабое подобие, проблеск, который однажды укажет правильный путь. Пускай недостижимо, но ещё возможно испытать нечто похожее, горячее, живое, особенно пока Эдриан так ласково касается его лица.       И пусть это ненадолго. Не беда.       Сломанное уже невозможно починить.       Как невозможно сломать ещё раз.       Теплое дыхание оседает на губах поцелуем: убийственно медленным, от которого легкие занимаются огнем, а сердце стучит в грудной клетке, будто отбойный молоток по ребрам. Эдриан не торопится, пробует на вкус, словно Олег — редкая заморская сладость, кою он наконец заполучил в свои руки. Язык дразнит, исследует, скользя по острым краям зубов, и ощущение слишком сильное, чтобы остаться к нему безучастным. Глупо обманывать себя, и Олег решается — отвечает, отбрасывая прочь голос рассудка. Того, что произойдет, не избежать, ведь Эдриан просто не позволит, а значит лучше перестать быть собой на эту ночь.       На сколько бы лет вперёд она не растянулась.       Ему не нужно ничего говорить, потому что Эдриан и так чувствует его слишком хорошо — не злорадствует, не насмехается, а просто принимает капитуляцию, улыбаясь краешком губ. Смотреть страшно, и Олег наблюдает из-под полуопущенных ресниц — загорелое тело, светлые, словно пшено, волосы, к которым почему-то очень хочется прикоснуться. Удивительно осознавать, что перед ним целый человек — со своими мыслями, желаниями и страхами, неизведанный, далёкий и близкий одновременно, словно другая галактика во Вселенной. Олег хотел бы познавать не так — изучить постепенно, трепетно, сблизиться, но не сталкиваться, как летящие навстречу друг другу кометы. Действительно жаль, что выбора у него нет — за сопротивлением не понять, что он испытывает на самом деле, и какова природа этих чувств. Откройся Эдриан раньше — что могло бы получиться между ними? Как сложилась бы история, и насколько тесно смогли бы сплестись их и без того связанные судьбы? Живой пример находится на этаж выше, в номере четыреста сорок семь, но Олег уверен, что именно сейчас там нет никого. Соло наверняка увел Илью в более укромное место, и что они будут делать — не загадка, потому что ученики всегда идут по стопам учителей, и от этого можно только горько рассмеяться.       Илья влюблен.       А что же он сам?       Короткий судорожный вздох срывается с губ прежде, чем Олег успевает что-либо понять. Сандерс крепко удерживает его бедра, смотрит, не отрывая взгляда, а Кузнецов едва помнит, как правильно дышать, потому что воздух отказывается попадать в лёгкие. Его плоть в плену горячего рта, и то, что Эдриан делает с ним, не то чтобы позабыто — оно вообще неизведанно, и от того остро, как лезвие японской катаны. Чувство такое, будто он и правда освобождается от оков — чужие давно сброшены, и те, что он надел на себя сам, опадают прямо сейчас. Он цепляется за напряженные плечи, волосы, пропускает их сквозь пальцы, позволяя себе почувствовать путающее мысли наслаждение. Опасно приподнимать завесу, но в этой жизни ему больше нечего бояться — все мыслимые грани давно пройдены, а это… Это иное. Он родился здесь, на этой стороне, и принять себя, свои желания, вдруг становится естественно так же, как и дышать. Его удерживают, ласкают с напором, нежностью и голодом — и Олег соврал бы, если бы сказал, что не пленен добровольно. Он как юнец, желторотый и неопытный, но трепет души, давно отринутый и позабытый, вселяет в тело особенное волнение, сопротивляться которому нет смысла. Он знает — подобный отклик возможен лишь здесь и сейчас.       Только с Эдрианом.       Страшно позволить больше — осторожные прикосновения, то мягкие и неторопливые, то властные и настойчивые взывают к самым потаённым уголкам души. Неподдельное удивление, и, Господи, восхищение, с которым на него смотрят, заставляют кровь приливать к щекам, и он почти уверен, что когда-то в нежном возрасте подобное называлось бы смущением. Теперь Олег просто ждет — слов, дальнейшей реакции, открыто признаваясь в тайне.       «Да».       «Первый».       Его дергают вверх — неумолимо, быстро, и там, где секунду назад были пальцы, уже скользит горячий язык, надавливая на упругие мышцы. Ощущение невероятное, и он стонет в голос, хрипло зовя Эдриана по имени, потому что тот уже внутри и делает то, о чем Олег не мог и мечтать. В его редких фантазиях все было куда проще, приземленнее, ведь иного он просто не мог вообразить. И пусть происходящее — не воздушные замки, а нечто животное, низменное, страстное, но захватывающе-прекрасное потому, что о нем заботятся.       Так, будто он и в самом деле дорог.       Каждое прикосновение значит слишком много, взрывая внутри мириарды атомных бомб, которые не причиняют никакого вреда. От сильных пальцев, что жёстко удерживают его за поясницу, наверняка останутся синяки, и это нравится почти также, как и язык, скользящий меж бесстыдно раздвинутых ягодиц. Он раскрыт, распахнут настежь, и влага, текущая по промежности, создаёт удивительный контраст с собственной температурой, бросая из холода в жар и обратно. Так откровенно, опасно, и некуда скрыться. Олег выгибается, умоляет, просит, а Эдриан удерживает его, развращая ласки с каждой секундой, и происходящее — уже не игра.       А он и не знал, что все это может оказаться настолько реально. — Олег…       Он с трудом размыкает веки, смотря в чужие глаза — тёмные, будто бездонные омуты из старых сказок. Эдриан не то приказывает, не то умоляет, но ждёт какого-то знака, движения, последнего разрешения, после которого уже не будет пути назад. Олег молчит, ощущая себя на краю обрыва: тьма маячит с обеих сторон, клубится, заманчиво касаясь его обнаженного сердца, и он не знает, какой шаг разобьёт хрупкий орган на осколки. Олег никогда не доверял ему — слишком трепетное, болезненное, но теперь это кажется шансом, глотком воздуха, не отравленого чужими надеждами и собственными сомнениями. Так стоит ли бояться того, чего он сам жаждет не меньше?       Руки тянутся, безотчетно, вольно, будто он больше не может управлять ими, они живут своей жизнью, сталкиваясь с чужими на середине пути. Его раскрывают, и Олег не сопротивляется, разрешая прижаться ближе, почти вплотную, так, чтобы между телами не осталось даже молекулы кислорода. Где-то в ухе — тихий шёпот, а на шее череда поцелуев от горячих губ, рисующих одно-единственное слово, чье значение Олег понимает лишь секунду спустя.       Дыши.       Он захлёбывается криком, выгибается, словно до предела натянутая тетива, потому что иначе невозможно — слишком больно, непривычно, странно. От ощущения заполненности сносит голову, и мысли отскакивают от него, словно волны, разбившиеся о каменный берег утеса. Эдриан тяжело дышит, удерживая его в руках, и Олег понимает, что он тоже дрожит — от напряжения и, может быть, даже от страха. Тягучее марево опутывает их обоих, пронзает красными нитями, и первое движение звенит внутри протяжным стоном, создавая удивительно гулкое эхо вокруг. Олег что есть силы сжимает пальцами широкие плечи, покрытые сетью тонких шрамов, похожих на его и одновременно абсолютно других. Нет сил удержать себя, и он позволяет направлять, содрогаясь в такт толчкам, разделяющим восприятие на до и после. Эдриан задаёт ровный темп, но все же дыхание сбивается, и шлепки, гулом отдающиеся в ушах, заставляют кожу покрываться нежно-розовыми пятнами. Где-то в глубине словно загорается искра — бьёт по нервам, кусает напряжённые мышцы, смешивая удовольствие с болью, и все это порождает такое томление, какого Олег не испытывал ни разу. Оно жжет, ласкает, и он задыхается, ощущая, как мелкие судороги опутывают сухожилия, натягивая их до предела. — Почувствуй, Олег. — Эдриан берёт его ладонь в свою и опускает туда, где их тела соединяются в дикой первобытной пляске. — Ты полностью принадлежишь мне.       Горячечный шёпот бьёт слаще плетей, и одно лишь прикосновение отключает сознание, выбивая стыд и смущение куда-то на периферию. Под рукой влажно, мягко, горячо одновременно, и он тонет в этом жаре, неспособный сосредоточиться на чем-то ещё. Взор застилают слёзы, но Олег все равно видит жадный, алчущий взгляд, с которым Эдриан ловит каждый его вздох, малейшую эмоцию, кои он просто не в состоянии удержать. Лишь этого достаточно, чтобы оставить от него кострище — огонь поднялся из живота, заполнив собой лёгкие, и Олег может только умолять, слепо держась за пропитанные потом простыни, будто это может как-то помочь. — Эдриан!..       Низкий рык оглушает, и Олег больше не может контролировать себя — Эдриан касается его плоти умело, быстро, вбивая в постель рваными толчками, так отчаянно, словно хочет вплавиться в него до конца. Зрение отказывает, как, впрочем, и все остальное — Олег изнемогает, содрогаясь от наслаждения, и падает, шагая с обрыва прямо в пропасть, зная, что Эдриан следует точно за ним. Последняя фрикция — словно взрыв давно спавшего вулкана, и лава раскаляет кожу и кости, доставая до самого сердца. Оно сходит с ума, стучит, но не от ужаса, а от восхищения, и Олег не знает, куда уместить переполняющие его чувства, хрипло шепча чужое имя.       Поражение ещё никогда не приносило столько облегчения.

***

      Он приходит в себя рано утром, по привычке поднимается с первыми лучами солнца, и удивляется тому, что за окном ещё темно. Конечно, ведь дома уже должно пробить шесть часов — время, в которое он привык вставать на протяжении десятилетий, даже без будильника. А здесь — может быть, три или четыре утра, Олег так и не запомнил точную разницу. Его мысли прерывает тихий скрип, и в спальню из соседней комнаты медленно входит Эдриан, стараясь ступать как можно тише. Кузнецов молчит, но Сандерс, похоже, сразу понимает, что он не спит. Олег наблюдает, как тот садится на кровать, и замирает, ощущая тонкий запах сигарет. Черт, он и сам бы хотел выкурить одну, несмотря на то, что уже почти бросил. — Не спишь? — Эдриан усмехается, но это почему-то не вызывает напряжения. — В Москве сейчас полвосьмого утра.       Олег хмыкает, недоверчиво смотря на него. Не может быть, потому что сам он никогда не просыпался позже шести. — Исключено, чтобы я проспал.       Эдриан пожимает плечами, похоже, не желая спорить. Олег молчит, вдруг ощущая странное желание лечь обратно — какая теперь разница, во сколько вставать? Работа в КГБ отнимала все время, и, пожалуй, задолжала ему лет пять крепкого сна, без беспорядочных срывов в самые тёмные ночи. — Сегодня мы улетаем в Штаты. — Сандерс бросает задумчивый взгляд на поддельные паспорта, лежащие рядом на тумбе. — Тебя ждёт новая страна и новая жизнь. — Вот так просто? — Олег вдруг ощущает непонятное раздражение. — А Нина и Мария? — Они улетели в Италию в два часа ночи. Там с ними все будет в порядке. — И ты даже не дал нам попрощаться?       Эдриан оборачивается к нему, и Олег неосознанно сжимает ладони, надеясь, что боль от потери в его голосе не слишком заметна. — Уверен, что вы не попрощались навсегда. — Он указывает рукой на окно, и Олег замечает на подоконнике конверт. — Нина оставила для тебя письмо.       Бумага светится почти призрачной белизной, и это почему-то навевает страх — безотчетный и непонятный, отдающий тоской. Нет Нины, нет Марии, и даже Илья теперь ему никто — им завладел Соло, а у Олега не осталось никого. Одни лишь воспоминания. — Мой дом достаточно большой для того, чтобы тебе было комфортно. — Эдриан неторопливо тянется к его ладони своей. — Мы останемся там на месяц или два в зависимости от обстоятельств.       Он замолкает, ожидая его реакции, а Олег тихо выдыхает, чувствуя, как оседает в сердце уверенное «мы», обдавая его волной призрачного тепла. Кто знает, может это и не конец вовсе, и там, за полосой морей, его ждёт судьба более спокойная, чем прежняя? — Хорошо, Эдриан. — Он не отнимает руки, ощущая внутри нечто, отдаленно похожее на успокоение. — Пусть будет так.       Их соприкасающиеся пальцы вселяют нелепую, ничем не обоснованную надежду, но Олег впервые за много лет не отмахивается от неё, позволяя притаиться в самом дальнем уголке души. Он слишком устал быть один, бороться с невидимой мельницей, что едва не сломала его самого, обратив все, что было дорого, в придорожную пыль.       Он больше не хочет быть чьим-то солдатом. Настала пора принадлежать самому себе.