Маленькие девочки и злые волки

У Игоря глаза голубые, похожие на чистое небо Сакраменто, которое любила маленькая девочка по имени Имелия. У Игоря волосы светлые, словно пшеница — настоящая пшеница без того медово-солнечного отблеска, какой ее рисуют маленькие девочки. У Игоря злое сердце, и маленькие девочки не должны встречать таких, как он. *** Ее зовут Идоро; она пытается убедить себя в этом, когда чистит зубы перед сном. Ей уже восемь, но она достает до зеркала разве что макушкой, и ей приходится ставить стул, чтобы видеть в отражении лицо маленькой девочки. Только вот в зеркале отражается Имелия, и Идоро недовольно мотает головой, старательно хмурясь и скалясь, как это делают злобные звери в мультиках. У нее, пожалуй, получается; она верит в это до того момента, когда позади нее появляется Игорь — одного его взгляда хватает, чтобы она сжалась и замерла на месте. Он исчезает быстро — так, как пропадают в ужастиках всякие монстры, готовые выскочить из-за невидимого угла и впиться клыками и когтями в жалкую человеческую плоть. Идоро спешно споласкивает рот, вытирается полотенцем и возвращается в комнату, стараясь побыстрее добраться до кровати. Она, как и все дети, верит в то, что достаточно укрыться одеялом для того, чтобы монстр не нашел ее. Она, как и все дети, не думает о том, что правил может и не быть. *** Ее зовут Идоро, и у нее красивый голос — так говорит матушка, улыбаясь и заправляя в заколку выбившуюся прядь золотистых волос. Идоро [которая, конечно же, не Имелия вовсе, нет-нет] улыбается радостно и тепло, вытягиваясь в струнку, чтобы казаться хотя бы чуточку повыше: ей совсем не хочется, чтобы к такой взрослой девочке, как она, относились словно к шмакодявке.  — Игорь! — улыбается матушка, и Идоро невольно укутывается в ее объятия. Игорь не делал ей ничего плохого, Игорь не называет ее по [чужому] имени, Игорь даже разговаривает с ней через раз — но ей все равно не хочется играть с ним. Ей не хочется рассказывать, как она лежала где-то в огромном зеленом поле, раскинув руки в стороны, словно птичьи крылья, и смотрела в голубое небо, не отрываясь. Ей кажется несправедливым, что у Игоря такие же глаза, как у ее Сакраменто. Ей кажется несправедливым то, что матушка улыбается ему, словно любимому ребенку. Идоро неловко протягивает Игорю руку — ее маленькие пальцы кажутся еще меньше рядом с его длиннопалой ладонью — и лепечет слова приветствия, словно они не живут в одном доме, а только что встретились где-то в детском саду. Он кривит губы, коротко бьет по ее ладони, и уходит, сжимая кулаки до побелевших костяшек. *** Ее зовут Идоро, и теперь некому повторять это из раза в раз, гладить ее по волосам и хвалить ее голос: матушка ушла, сбежала, оставив после себя комнату, в которой перемешались запах жасмина и сосущая пустота. Идоро не любит бывать там. На могиле своей бабушки она чувствовала покой и вечность голубого [как глаза Игоря] неба, а здесь, внутри прижизненного погребального камня, Идоро чувствует себя словно в клетке. Их с Игорем комнаты находятся не так далеко друг от друга, и порой она жалеет об этом больше, чем обычно; Игорь, кажется, любит, как она поет — но теперь любые песни напоминают ему о матушке. Игорь бросается на всех, как бешеный пес, и Дьябло шутит, что манула легче пристрелить, чем приручить — но Идоро совсем не смешно. Идоро все-таки поет, хоть и негромко, поет, чтобы подбодрить себя. У нее есть она сама и маленький заяц, набитый синтепоном — и ничего из этого не будет достаточно, если [когда] что-то [Игорь] выпрыгнет из-за двери и оскалит окровавленные клыки. Но она взрослая, ей целых десять лет — она справится и с пустотой, и со страхом, и с… Плетка оставляет на ее коже алый след, вздувающийся рубцом. Она вскрикивает — и от неожиданности, и от страха, и от боли — вся ее хрупкая, стеклянная уверенность разбивается вдребезги сотней хрустальных бокалов, усеивает острыми осколками пол, в который она упирается плечом, на котором сжимается в беспомощный клубок. Идоро смотрит на Игоря снизу вверх, и видит в его глазах жестокое небо. *** Ее зовут Идоро, и имя «Имелия» звучит чужим, потому что такое красивое и нежное имя могло принадлежать только улыбчивой девочке с косами цвета золота, а не бледной девчонке с затравленными глазами и укутанной в одежду по самое горло [Игорь любит впиваться в него пальцами] и не закатывающей рукавов выше запястий [Игорь любит сжимать их, пока она не закричит от страха — пожалуйста, нет, нет, мои пальцы, они синие]; ей подходит сумрачно-восточное «Идоро», и стоит быть благодарной за то, что у нее есть. Она благодарит Бога каждый вечер, украдкой молясь и стоя на коленях перед сном. Она молит Бога каждый день, не произнося молитв вслух и надеясь, что Он прочтет их в ее сердце. Идоро терпеть не может зеркал: они кажутся ей раззявленной пастью, распахнутыми в жадном любопытстве глазами зеваки, пожирающими отражение ее исхудалого, усеянного синяками и гематомами тела. Она занавешивает их старыми простынями с чердака, и всякий раз отводит взгляд, словно это игра — такая же, как с одеялом и монстром, где твоя жизнь зависит от быстроты твоих ног. Только вот правила игры были вовсе не такими. Игорь порой хоронит ее под одеялом, заставляет молчать и терпеть жар и духоту, ждет, пока она не закричит — и Идоро знает, когда это должно произойти. Закричишь слишком рано — и он не поверит тебе, заставит лежать дольше, чем ему хочется обычно. Закричишь слишком поздно — и Игорь сдернет одеяло и, прижимая твою голову к подушке, начнет говорить. Он говорит слова, которые маленькие девочки не должны знать. Он называет ее шлюхой и ублюдком, шепчет это ей на ухо так нежно, словно он всего лишь старший брат, решивший уложить сестренку спать, потому что иначе ей снятся кошмары; Игорь сам — воплощенный кошмар, но она никогда не посмеет сказать ему этого. Она не знает, что больнее — то, что он говорит, или то, что он делает с ней по ночам. Кровь на простынях уже не пугает. Идоро тринадцать лет, и она знает, что боль бывает совсем разной. *** Ее зовут Идоро, и имя маленькой девочки из Сакраменто давным-давно затерялось посреди пыльных воспоминаний, посреди холодного, жестокого неба глаз Игоря и кислого привкуса страха, сжимающего ее сердце с каждым вдохом все сильнее и сильнее. Игорь швыряет ее на пол, словно игрушку, и Идоро не смеет закричать, не смеет позвать Дьябло [он знает, он наверняка знает], потому что в таком случае она умрет прежде, чем звук коснется ушей Дьябло. Игорь опускается рядом с ней на корточки, достает нож, и она замирает: нож — это больно, нож — это то, что вытерпеть сложнее всего, тем более, что Игорь умеет обращаться с ним. Идоро улыбается, протягивает руку и касается его щеки, надеясь, что сейчас она не выглядит слишком жалко, что ее худое тело хоть немного привлекает его. [О чем она? Его привлекло тело десятилетней девчонки] Игорь впивается в ее лицо цепким взглядом, но не отвергает ее руку. Это может быть хорошим знаком. Это может и не быть. Идоро убирает волосы с его лица, отводит взгляд от его глаз, и думает о том, что была бы рада, если бы ей довелось убирать волосы с его лица перед тем, как Игоря запрут в гробу и швырнут в холодную землю, где его тело сгрызут черви. Игорь выворачивает ей руку, и она вскрикивает. Он ухмыляется, и это преображает его лицо — оно становится тем самым, что маленькая девочка из Сакраменто десяти лет от роду видела в своих кошмарах; тем самым лицом, которое было перед ее лицом в те самые минуты, когда низ живота резало от боли, и она кричала, кричала, кричала… Он зажимает ей рот. От его пальцев ощутимо пахнет металлом, и Идоро всхлипывает, беспомощная и бессильная. Страх сковывает ее по рукам и ногам крепче любых наручников, страх встает в горле комком, и она зажмуривается — только бы не видеть, только бы представить себе что-то другое.  — Господи! — вырывается у нее отчаянное, и Игорь наотмашь бьет ее по щеке. Она прокусывает язык и сглатывает кровь. Глаза Идоро полны слез, а в ушах шумит — но слова Игоря, жестокие слова, произнесенные самым нежным из возможных голосов, пробиваются сквозь толщу страха и боли, неотвратимые и безжалостные. Может быть, он хочет сказать что-то иное. Может быть, нет. Ей нет до чувств Игоря никакого дела. Она ждет, когда Игорь, наконец, наиграется и возьмет то, за чем пришел. *** Ее имя будто бы всегда было Идоро, и она неплохо обращается с оружием — Дьябло одобрительно цокает языком, отпуская неизменные шпильки в ее адрес, которые теперь вовсе не заставляют смутиться или растеряться, как в далеком детстве. Детство отстоит от ее нынешних шестнадцати на шесть долгих лет, бесконечных, как звезды над головой. Детство осталось в темной запертой комнате, до сих пор хранящей слабый отголосок запаха жасмина. Детство спрятано в самом потайном уголке ее сердца — в секретном ящике шкафа, где аккуратно и уютно расположился заяц с синтепоновым сердцем. Идоро молится все чаще, и теперь ее молитвы не пропитаны смирением или скорбью. Она просит Бога помочь ей убить Игоря. Она просит Бога дать ей увидеть, как его пшеничные волосы заливает кровью. Она просит Бога дать ей увидеть угасающий блеск в глазах, укравших прелесть неба Сакраменто. Игорь обращается с оружием куда лучше — он все-таки старше, да и стремиться к этому начал с тех самых пор, как только появился в доме; любое лезвие в его руках превращается в холодную, жадную смерть — но Игорь предпочитает огнестрельное. Идоро не знает, сколько тайников в его комнате, где они расположены, и узнать ей не у кого: комнату брата хоть немного лучше всех остальных знает Нитка, но она не расскажет — и не только потому, что у несчастной зашит рот. Идоро знает лучше многих, каково это — быть той, кого пытает Игорь, и она не желает подобной судьбы никому. Она умеет уворачиваться от встреч с ним так виртуозно, что может не встретиться с ним за день ни разу, но это вечная игра в одни ворота, потому что как бы упрямо она ни пряталась, как бы мастерски ни меняла маршруты на ходу — она всегда возвращается в свою комнату, потому что Игорь приказал ей так. Идоро толкает дверь, замирая, позволяя приглушенному свету коридора высветить свой силуэт; она чувствует себя мишенью, добычей — от одной мысли до сих пор перехватывает дыхание и наворачиваются слезы — и делает шаг вперед, в темноту и ужасы, которые она хранит. В такие моменты ноги у нее всегда деревенеют, а в глазах все расплывается; Идоро сдерживает вопль, когда рука Игоря появляется из темноты и хватает ее запястье, крепко, до синяков. Она стискивает зубы и приказывает себе потянуться к нему. Обнимая его, Идоро мечтает о том, чтобы ее тонкие руки превратились в изогнутые когти и распороли спину Игоря, как ветхую ткань — по шрамам, по следам, наполнив их горячей кровью и тяжелой смертью. Целуя его, Идоро мечтает о том, чтобы ее дыхание превратилось в яд и выжгло нутро Игоря, заставило его орать от боли, как когда-то он заставил ее; она мечтает о том, чтобы кислота разъела его внутренности, и он выхаркивал легкие вперемешку с желудочным соком, подыхая, как последняя чумная шавка на темных улицах голода. Чувствуя его в себе, Идоро сквозь боль неистово желает того, чтобы прямо сейчас всадить ему в пах нож или разрядить всю обойму пистолета, которые Игорь так любит — но руки ее пусты, и любое оружие он заметит сразу, используя его против нее. Он выдыхает, удовлетворенный и спокойный — на несколько часов, до тех пор, пока ненависть снова не начнет накапливаться в нем; Идоро знает его лучше многих, но этого недостаточно. *** Ее имя Идоро. Игорь зовет ее по имени, кривит губы в тщетной попытке кричать — но она молчит в ответ на угрозы и смотрит, наблюдая за делом своих окровавленных рук. Он был неосторожен. Он был достаточно наивен, чтобы остаться рядом с ней до утра после долгих семи лет, и достаточно слеп, чтобы считать, что его маленькая сестренка с золотыми волосами не сможет причинить никому вреда. Певчая птичка, молча стерпящая его, молча принимающая его. Ей смешно. Смех распирает ей грудь, и она заходится в хохоте, отчего-то превращающемся в рыдания. Идоро продолжает смеяться даже тогда, когда ее тело бьется в истерике, когда Игорь выплевывает слова ей в лицо, словно яд — и на ее руках ядом остается его кровь, невидимая, неосязаемая, но давящая невыносимо, как камень. Его кровь жжется так же, как и слова. Идоро не слушает, Идоро не слышит — она смотрит, упивается своим триумфом, хоть невытертые слезы застилают ей глаза; она жмурится, смаргивая их, не выпускает из рук пистолета. Одна гильза валяется рядом с ее голыми ступнями — Идоро радуется, словно маленькой Имелии купили любимые конфеты на день рождения, когда думает, что может выпустить их и еще, и еще. И она стреляет. Игорь дергается, как кукла на веревочках, и Идоро улыбается во весь рот. Это забавно. Это правда смешно. Он мучил ее семь лет — и теперь он пляшет, потому что она стреляет и стреляет вновь. Он пляшет так, как когда-то плясала от боли она. *** У Игоря больше нет сердца: прострелено навылет, несколько раз. У Игоря волосы, заляпанные кровью и вовсе не похожие на пшеницу. У Игоря закрыты глаза, и небо Сакраменто наконец-то свободно. *** Имелия сжимает в руках набитого синтепоном зайца и возносит благодарственную молитву. И волосы ее в лучах солнца сияют чистым золотом.