Чертоги Мандоса

Музыка. Звучит. Льется бескрайним наполнением неисчислимых голосов цветных водопадов обострившегося чувствами пространства души. Обволакивает, звеня и вибрируя эмоционально бесформенным, чудной легкостью ощущаемым в безвременье телом. Немыслимые потоки разносторонних порывов трепещут, переливаясь друг другом, сердцебиением ритмично сливаясь в созвездия, скорость полета которых превращает их в радуги. Тускнеющими оттенками в них исчезают тени горя, яркими брызгами хоралов подвержены они радости, холод ночи безлик для них, а жар дня невесом и обыден. Восторженные светом плеяды миров и светящихся путей перетягиваются вертикальной розовеющей белоснежностью вспышки, что ослепляет на миг и глушит мотив забвения. Вижу измученное лицо женщины, что плачет, смеясь и заворачивая меня в одеяльце, целует маленькую пухлую ручку в кровавых разводах, которой тянусь к ней. Суровое лицо мужчины нависает вслед за ней, оценивает взглядом, вскоре растягиваясь в родной, искренне доброй улыбке. Нежно, но весьма упорно и бесстрашно он ловит мое крохотное запястье, когда я еле умудряюсь ухватить его огромный мизинец. Шершавым вытирает алое с новорожденного, взбудораженного неизведанными ощущениями тельца, а я от удовольствия тону в иссиня-черной темноте его глаз. Словно в водовороте, она закручивает легкостью мое естество существования сейчас. Я опознаю их с трудом. Такие молодые еще! Мать и дядя. Почему покинули меня? Дали водам мглы, по спирали темнея, изменить картину прошлого, вытолкнуть разум на теплый берег груди матери из мимолетного забытья? Хотя я так… Люблю эти крупные пышные руки, что уже держат меня, плавными, размеренными движениями убаюкивая. Холм правой груди с ближней стороны стягивает ароматная любимым запахом, кружевная ткань шелка, что врезалась в материнскую плоть будто по лекалам пары шоколадных цветом родинок, созерцаю и другую, левую, что не прикрыта, и то, как в нее остервенело впился младенец с карими глазами. Широко распахнутыми, черными интересом в них он уставился на меня, жадно присосавшись к норовящему ускользнуть от его рта светло-коричневому соску. Его губы циклично сжимаются на нем, на что я улыбаюсь в ответ, а он прикусывает манящую нас обоих плоть. – Кили! Щас кто-то получит по мягкому месту. Я что говорила? Ох, попьешь ты еще кровушки моей. Ну а ты чего смотришь? Объяснишь младшему, что нельзя зубами на вкус мать пробовать? Зря надеюсь. Молчун. Сам такой же был. Эх. Два спиногрыза… Громко чмокает брата в лоб, отрывая от трапезы, и давая себе отдых от достаточно приятной, судя по ее выражению лица, и привычной боли, чем вызывает крохи разочарования и ревности в мыслях. Кто это? Он? Тянусь к ней, так хочу ее заботы и ласки, и чтоб мне подарила больше, чем дала ему. Но меж двух ручонок вырываются лишь протяжный крик и кваканье. Я привлек ее! И беззастенчивую радость в мое нутро, неизмеримо увеличивающуюся от материнских губ на щеке. Стискиваю тыльную сторону ладони, когда она щекочет пальцами пупок, грудь и пробегает касанием к подбородку, накрывая тьмой руки. Снова все чернеет. Мама? Из бурлящей пустоты выныривают силуэты наших детских игрушек – признал, общих, моих и… брата?! Светлеющий синий дым обвязывает их, источая привкусы запахов далекого младенчества, ломая обидно на части, струясь по ним, причудливо складывая в узоры разрозненного фундамента, который тянется до бесконечного горизонта. Головоломка памяти словно собирается заново в сознании. Желание дотянуться до этих дорогих сердцу предметов заставляет двинуться ускоряющимся как будто на ровном месте полетом, но вот одна из них заслоняет необъяснимой яркостью трогательную, удивительную картину. Солнечные лучи паутиной радости слезятся в глазах, горло звенит смехом, я парю. Вдыхаю весенний запах жженой листвы, кроткое тепло ветра копошится в золотых кудряшках, что щекочут виски, а сильные руки дяди крепко держат в поясе. Дурной сон? Завораживающий! Родной всей душе гном крутится вокруг себя со мной в руках, хохоча громко и улыбаясь взглядом и морщинами у глаз, лоснящимися темными прядями исторгая благовония кузни и запотевшую честность работы. Поодаль еще одна пузатая мелочь вырывается из объятий матери и ковыляет к нам, неуклюже пошатываясь, спотыкаясь и падая, когда неуемная, заботливая сила подбрасывает меня в небеса. Словно они, я лечу их невесомыми беззаботными облаками. Но вот дядя ловит мое тело почти у самой пахучей землею травы, с прищуром озираясь, замечая у ноги доползшую родню. И мы барахтаемся в океане солнечного неба теперь вдвоем, неуклюжие птицы счастья, улыбающиеся немного беззубыми ртами и общающиеся друг с другом недавно выученными слогами неясных пока нам имен, братья. – Ки… – Фиии... Последний вытянутый звук забивается ревом и темной колеей света от солнца в глазах, которая переносит обратно к перекрестиям затуманенного лабиринта, на которую, ощущая тяжесть падения, я стремглав приземляюсь, не различая тверди и собственных конечностей, не в состоянии даже сомкнуть несуществующих век. Куда? Все пропало? Неизведанные запахи и звуки вклиниваются в сознание, густота дымки всесторонне светлеет синеющей полутьмой. Из бездны мглы сверху, подернутая серым туманом, обваливается знакомая до тошноты и чувства голода деталь прошлого. Невыразимо огромная и важная. Желание в мыслях о ней так отчетливо осязаемо. Я хватаю последнее овсяное печенье с тарелки, показывая язык брату и уже сталкиваясь им со сладкой, рассыпчатой трещинами мякотью. Карие глаза негодующе следят за мной, а склизкое на щеках и под носом оплакивает потерю. Но младший не сдается и выламывает край сахарного печенья у моего рта, деля пополам, макая нагло в мою же кружку с оставшимся еще теплым молоком. – Вот молодец, Фили! С братом надо делиться. Ты старший как-никак. Между прочим, первому, кто допьет разогретое молоко, полагается еще печенья! Так нечестно! Мать видит, что его емкость опустела, и отвлекается, потянувшись за наградой. Вот проглот, опередил! От обиды проливаю на него остатки из оскверненной им кружки, отбрасывая безынтересный теперь огрызок лакомства, деловито соскальзывая со стула, когда тот начинает показательно громко плакать. И становится вдруг так стыдно и совестно. И немножечко ненавистно. Приставучий какой-то он. Разворачиваясь, тяну его за лямки подштанников, ставя на пол, небрежными взмахами совсем юных ручонок стираю слезы, затыкая слюнявый рот куском измученного нами печенья. – Фили!!! Ты что там творишь с братом? Ну что ж такое, отвернуться нельзя ни на секунду. А ну иди сюда, ты зачем это сделал, негодяй?! Голова Кили закрывает тенью обзор, когда он встает на мою защиту, прикрывая детскую глупость поступков. Нет, пожалуйста, не опять! Почему я не в силах помешать ему заступится за меня как… Как тогда? Я наблюдаю, как громадный круг, напоминавший печенье, врезается в безбрежность вязкого тумана, словно шестерня неизведанного механизма, он сцепляется падением и грохотом с тем, что когда то было игрушками детства и стало основой строения загадочной конструкции. Песчаная буря срывается с его испещренных уступов, волнами трепыхаясь, повсюду смешивается с сизой мглой, заворачиваясь равномерно вокруг, образуя наконец диковинные участки земли. Зыбуче подкатываясь ко мне, она всасывает в себя туман, давая различить появившиеся ноги. Они возвращают к миражу, напоминая, чем тогда все кончилось. Пухлые, липкие ароматом пальцы поднимают мою голову, уперевшись в подбородок. Мать кричит, наказывая за то, что так поступил с младшим, а тот привычно и намеренно начинает рыдать, силясь отвлечь ее и сочувствуя заплаканным огнем темных глаз. Пламя слез и ладоней хлещет по щекам и ягодицам. Не больно, самую малость лишь только внутри, от обиды где-то в горле, которую так трудно объяснить и оправдать. Кили хватает мою руку, и мы вместе прижимаемся к запачканному сладким от ванили и соленым от сырных вареников запахом фартуку, ударяясь лбами, добавляя боли и причины для плача. Духота гари внезапно бьет в ноздри, когда мать приседает в попытке помирить нас – братьев, что никогда не были в настоящей ссоре и не узнают о ней. – Во имя Махала, молоко… молоко же... Ну, все. Убежало. Тьфу. Улыбаемся с ним на пару, шмыгая приветливо носами, развеселившиеся почему-то, от чего-то. Кили!!! Может самая большая радость именно беспричинная? Подобно ей, владычице, обволакивающей нас счастьем, мы заключаем друг дружку в объятия, подергиваясь все еще от рыданий в груди, дыханием запоминая запах мыльных пузырей ромашковых волос. Я вспомнил имя! Брат! Какой же горячий, словно горн коптит его недра внутри. У нас обоих. Единый огонь доброты и любви. Он так приятен, что клонит в сон. Опрометчиво я закрываю глаза там. Дурак… И тут снова вижу бесконечные туманные берега, что все больше вздымаются контурами конструкций из одиночества небытия, поглощая остатки того, что было когда-то витиеватым куском песка, рухнувшим ниц. Словно кости скелета, они наращиваются, находя пары и встраиваясь в сложные формы невиданных композиций архитектуры, очертаниями пересекаясь и сливаясь в плотные структурой фрагменты. Возвращается утерянная было громоздкость в видимые теперь руки, жизнь теплится в мышцах внезапностью ощущений, вызывая вздох, эхом закрывающий глаза сыростью найденных век. Может, просто лихорадит? Горю. Пламя в теле даже немного приятно, хоть и вызвано жутким ознобом и пробивающим до кишок жаром. Снова сон? Лежу в постели простудившийся, под тремя одеялами, взмокший и утомленный бездельем и ничтожным страданием жду. Его. Конечно, а кого еще ждать-то? Кто еще полезет к сопливому малолетке-гному в кровать? Ну наконец, что так долго?! Отзывчивая помощь пришла. Чувствую, как пытается подоткнуть ворох совсем не греющих слоев ткани и шерсти руками, просовывая ледяные растопыренные пальцы в раскрываемые им щели. Раскаленными углями ладоней, касаясь боков и спины, отчего еще больше бросает в дрожь, он впускает сквозняк в мое последнее, кажись, укрытие, заставляя с головы до пят покрываться гусиной кожей от очередного извергающегося огнем вулкана заморозок в теле. Как же плохо, ну точно, это было просто наваждение болезни. Кили… тут еще. – Ххх… холодно, отстань! Постукивая зубами, отнекиваюсь, выражая недовольство, стараясь казаться даже в больном состоянии старшим, непреклонным, стойким. Нет, сейчас это все явно не про меня. Вчера мы так основательно нагулялись. Вдоволь закидавшись снежками, закапывались в снегу, строили белоснежные крепости на манер Минас-Тирита и с разбегу ломали их собой, на потеху обоим. В какой-то момент я даже сбросил сковывающее движения пальто, догоняя брата, набрасываясь на него сзади, ощущая знакомый дух сырых от испарины и снега волос, прилипших к коже. Похоже, зазря? Мокрые ноги, отсыревшие свитера, безжалостная борьба с измождением свежей стылой погоды и противостоящим мне в бесконечных играх драгоценным гномом. Глупости, все это стоило того! Даже снежные бабочки, которых мы вырисовывали в снегу, елозя по нему руками и ногами, лежа на спине и хохоча паром изо рта, набегавшись до упаду и остывая. – Да спи уже, мать заругает, если услышит! И подвинься, здоровенный вымахал. Он украдкой шепчет скороговорку опасливых слов, поднимая одеяла и вваливаясь в кровать ледником с промозглой вьюгой, накрывающей меня измокшего полностью. Сам-то не помещается уже. Испепеляющее теплом дыхание засопело в затылок, знакомая рука обнимает талию, останавливаясь где-то на груди, у сердца. Ох. Сворачиваюсь калачиком от пронзительной боли в голове, и от этого узла муки, что ноет в животе, во всех мышцах. Кили, Кили. Кили! Так приятно оседает его тепло во мне, заботливый жидкий трепет разливается по коже мокрым холодом, окликая икры и подмышки. Вроде стало наконец уютно, спокойно. Пусть прислоняется ко мне сзади плотностью детского тела и, повторяя мои движения, толкает коленями. Это помогает, даже очень. Сжимаю его пальцы сырой ладонью, чтоб не спохватился и не убежал. Дремота блаженства размаривает. Засыпаем? Нет! Опять эти вспыльчивые трепыхания порывов ветра в отросших откуда ни возьмись косах и светлых локонах. Расскажу Кили про этот бред, как проснусь. Как песочные ручьи, пожравшие ранее игрушечный лабиринт, продолжают наваливаться выше и выше в зыбкие насыпи, заполняя его края и уступы, затапливая незаполненное пространство. Как небом на них громоздится тающий синий туман, обнажая полотно небес с редкими вкраплениями пульсирующих зеленоватой белизной точек. Я даже узнаю их. Не забыть, как… Уставились с Кили в потолок в ту поразительную ночь, цокая вдвоем языками, подражая часам. Сложили руки под головами, накрывшись заботой одеял, гордые, что есть мочи. Благодаря дяде тогда над нами впервые раскинулась завораживающая очарованием звезд широта неба, фосфорную суть которой день начинил собственной силой света в общей детской спальне. Какой-то сон я хотел ему рассказать? Точно помню. Почему они всегда так быстро забываются? Пустяк, неважно, тянусь к брату рукой, и он ответно хватает ее, а я засыпаю от усталости и мнится, будто потолок это оно, превращается в настоящее, реальное небо, и что с него падают звезды нам в ладони, тая зелеными снежинками и легким бризом скользя по лицу ветром из окна. Красота. Разум отказывается поверить! А я бессилен это остановить, и наблюдаю сейчас обескураживающий, срывающий покровы воспоминания образ – они устремляются вниз, одна за другой, из маленьких точек на небе пылающими хвостатыми метеорами влетая в свежую, только собравшуюся твердь, выдалбливая из нее фонтаны рек, морей и исполины гор. Хороводы мурашек ползут по щекам, а во рту тотчас пересыхает при виде того, как вдалеке переродившуюся в океаны водную гладь пробивает островами подымающихся из нее хребтов и вершин скребущих небо скал, которые закрывают собой вскоре все позади меня. Неимоверными массивами, сбрасывая всю толщу бушующих потоков, земля содрогается от падающих светил, клокоча кипящими гейзерами от постоянных, неминуемых ударов. Бред, не иначе. Одна из звезд, плеснувшись в озерце вблизи, оборачивается деревянной, незамеченной мной ранее и словно выструганной в детстве Кили лодкой. Чудно. Да, припоминаю и ее. Мы пускали кораблики с ним по весне, обычно нам хватало перьев клена для этого дела, тем более так весело было закручивать их в воздухе. Но после того как дядя дал добро притронуться к ножам и научил с ними управляться, все изменилось. Мы даже сделали себе пару деревянных мечей тайком от матери, хотя синяки и ссадины выдавали ей их существование. Повсеместно дребезжит жидким и твердым грохочущая рождением природа. Но, быть может, это вовсе не она появляется на свет вновь, а мой разум, помутившись, разбился на осколки воспоминаний и вот теперь пытается собираться заново? Отчего? На холме в структуру движущихся песком изваяний вклиниваются из земли высокие бревна свай, беспризорными растениями они пробиваются в разрозненные зыбкие скульптуры, не ломая их, а, наоборот, дополняя. Они точь-в-точь, как наши с братом первые оружия из древесины, хоть и очень отдаленно напоминают их, верхушками-рукоятями уподобляясь вилам, что перебрасывают заостренные концы мостиками от одного строения к другому. Снова время вспять? Омут памяти поддается видимым и за давностью лет знаковым фигурам что-то слишком часто. И опять скрывает все на миг. Мать наложила каждому с три короба еды, хоть ей и известно, что мы испортили себе аппетит стараниями дяди. Кили некоторое время раскладывал содержимое тарелки вилкой в нелепые художественные формы, потом начал бесцеремонно перебрасывать свою порцию мне. Я не буду доедать за него! Еще чего, не даю братцу спуска, уподобляясь той же дурной затее и замызгивая ошметками масла и морковно-луковой начинки одежду и стол. Карие глаза спешно останавливают меня. Точно, как я сразу не догадался? Снова он опередил, да кто тут старший то?! – Стой! Фили! Увидит же. Давай лучше мамку отвлеки, а я все в окно выброшу? Ты только лыбится брось, раскусит ведь. – Маааам! Маааам… Мама! Нет! От этой панорамы уже мутить начинает. Одинокие сгустки оставшегося тумана спешат к сросшимся с ожившим песком деревянным мечам пробившихся только-только свай, привычно возвращая меня в неизвестное. Вместе образуют они одинокие мраморные колонны прямо на глазах, скоротечно поодаль, жидким черным металлом в которых бьют ключи узоров, подвижно переплетающихся серебром тьмы, и в ней еще проглядывается оружие из детства, что оставляло занозы в ладонях. Это город? Две ближние по одной из каждого ряда пары колонн, крошась в основании у земли, басистым стоном опрокидываются набок, создавая будто выемку входа посередке в обеих чертах колоннады. Дальняя, почему-то покатившись прочь от меня, пропадает сразу же за склоном, вторая катится все-таки ко мне. Кажись, началось, вновь помянул былое? Копыто опускается брату на ногу, не сильно быстро и не полностью, но с отчетливым хрустом, когда тот выпадает из наскоро и неумело закрепленного нами седла, а скакун сдает чуть назад. Слезы ручьем бегут из под его век, одновременно с криком из моего рта. Он старается не зареветь, по-мужски достойно встречая последствия неосторожности и самоуверенности обоих – рана не открытая, хотя это явно перелом, и боль ему так трудно скрыть в содрогающемся теле. Меня же колотит в безудержной панике. Просто мука подводит брата! Изводит меня! И все… Это она заставляет организм младшего реагировать искренностью из глаз, а мое сердце обливаться кипящей кровью. Родные братья – и страдание одно на двоих. Очнись, старший! Ничего серьезного… ведь… Тру пальцами испачканные грязными разводами щеки брата, солоноватым из-за его слез, размазав себе под носом и по губам, не зная чем помочь, отвлечь, готовый на все. Сев на колени, пропуская и пряча травмированную ногу между своих, нахожу своим лбом по привычке его, слышу, как Торин уже гремит застежками на языках впопыхах натянутых на ноги сапог за воротами сарая. – В глазах темнеет, Фили… и искрит… Страшно! – Смотри. Смотри на меня… Всего лишь царапина. Смотри на меня только. И говори же, ну?!! Царапина?!! Поторопиться бы не мешало! Глаза в глаза мы сбивчиво дышим в юные лица. Ржавым куском первого попавшегося в руки металла впопыхах режу себе ладонь ему напоказ, на что карие очи удивленно и ошалело раскрываются глубинной бездной интриги. – Ты что делаешь! Ай?! Дурак совсем? И так больно же… Ободрав Кили ладонь тем же способом, сильно сжимаю ее пощипывающей рукой, приводя оторопевшего брата в чувство и прижимая к себе свободной кистью, встречая брыкающуюся в нем ярость. И это помогает ему, успокаивает нас, обмякшему минутой позже на моем плече шепчу, сам приободрившись немного. Я честно, братишка. – Только ты и я, слышишь? До старости и… до смерти. Я с тобой. До последней капли крови. – И я. До последней… Бьет по лицу, отрывая от происходившего, дядя в напускной ярости, изображаемой для зареванной матери. Как же быстро все тогда проскочило перед глазами. – Неучи, неясно было, когда сказал не влезать туда без взрослых? Не подходить к конюшне?! В его синих гранатах глаз, ограненных черным блеском зрачков, скорее зиждется радость, не грусть вовсе. Он будто знает, что в следующие несколько недель мы будем с младшим еще более неразлучны, на пару часами болтая ни о чем и плюя в длину из высокого окна со стен Залов Торина. И я знаю это и… нет, только не назад. Кили! Продолговатый цилиндр возвращает в ничто междумирья, скатываясь в мою сторону с пригорка, громыхая и трескаясь, перекликаясь будто со второй подобной колонной, которая не видна. Что это за место вообще такое? Обе частыми хлопками звуков разрушаются, ближняя на глазах прибивается к земле строгими чертами лесенок, в одну за одной истончаясь, созидая каскад треугольных форм, рассеиваясь лишними фрагментами. Они подобны тем, что катились мне в руки, наливным и спелым фруктам когда-то. Эммм… вот же весело было. Расталкивая столпотворение горожан, бежим с братом по узким проходам рынка, роняя мешки и корзины, задорно гогоча и перекидываясь чужими, позаимствованными для очередной шутливой потехи товарами. Не останавливаясь, киваю Кили в сторону прилавка с красными, сочными прозрачной кожицей яблоками. Он все понимает без слов, и я дружелюбно улыбаюсь в ответ. Их продавец кричит, люто грозя кулаком, когда я хватаю одно, перекатываясь по скрипучему лотку, и роняя вниз брату второе, что тот ловит, проскальзывая под хлипкой деревяхой, сбивая с ног осипшего от воплей торговца. Помогаю Кили рывком, с усилием кисти, встать, и мы продолжаем погоню радости, не занятыми руками вжимаясь в плечи друг друга, под улюлюканье и шум толпы вокруг, вгрызаясь в брызжущую соком мякоть, что стекает нектаром по губам и подбородкам, каплями густеющую на щеках, и, кажется, нет ничего лучше, чем быть рядом, вместе. Реальность ярмарки искажается, пропадая под действием силы рук, что инерцией тянет нас с братом за шиворот назад, бросая на холодный отражением пол покоев Торина в Синих Горах. Так скоро? – Два принца! Вы что, нищие? Кто надоумил вас воровать, остолопы? Может, титулы самоуверенностью в голову ударили? Так я могу это исправить! Ну да, бесспорно, теперь он явно разгневан. Даже смотреть на дядю страшно. Но было настолько весело, что мне не удается спрятать улыбку, которая не отпускает и младшего. Не в силах сдерживаться, пялюсь на брата, что тоже игриво оскалился под только выстриженной им челкой, скрыв карие огоньки, и кровожадно вытирает края липкого от яблочного сока рта, облизывая нежно-розовые губы. Задира, так бы и затискал эту самодовольную харю за щеки сейчас, чтоб не ухмылялся почем зря. Так скоро, дорогой брат. Она уже блестит ровными углами. Образованная лестница переродившейся в нее разрушением колонны словно манит ступать по ней навстречу вздымающимся вдалеке фигурам, приводя в чувство и в незнакомый мир, и я покорно повинуюсь, оказавшись снова тут. Где только это «тут» находится? И брат, о котором думается то и дело. На горизонте за успокоившимися от бури рождения горами и морями, воспылав, розовеет закат вечности, приветствуя и приглашая проделать путь в его изобилующую заревом сторону. Редко, но вполне ожидаемо падающие с неба звезды крошатся в серебристую пыль, то тут, то там шебурша излишками густого сияния, нутром образуя мощеные темным, обработанным камнем известняка дорожки, вскапывая лужайки и клумбы всходящих фиолетовыми стеблями цветов. Слишком реально для простого сна. В раскрывающейся сердцевине падших прячутся иногда грустные, строгие деталями статуи статных эльфов и озлобленных отчуждением и грустью горгулий. Вот одна, яркая, передав вибрацию удара телу, приземлилась прямо рядом справа, живо распускаясь колосящимся высокой травой зеленым покровом на истощенной песочными рытвинами земле. В мгновения ока повсюду памятью прорастает изумрудный луг, знакомой свежей сыростью солнечного дня и запахом скошенной зелени. Я не забыл, как тогда было легко и спокойно нам с ним. Как хочется его обнять, и чтоб не пропадал больше никогда. Может, я тут и задремал? Вот проснулся? Только сон что-то не норовит никак всплывать содержимым в мыслях. Лежу головой у брата на животе, пока тот заплетает мне косички. В воздухе танцуют перья одуванчиков, я будто вместе с ними сливаюсь с бескрайней синевой неба, а пальцы Кили, проходясь по волосам, веслами подталкивают лодку сознания плыть от его дыхания под затылком в этом немыслимом пространстве доброты и покоя, раствориться, утонуть. Он ровно вдыхает и выдыхает, поднимаясь и опадая прессом, горячий и мягкий под затылком. С кем может быть еще так хорошо? Кили, боров! Вдруг сталкивает с себя нахально и грубо, словно прочитал мои думы и решил подшутить, одолеваемый новой, не выдерживающей никакой конкуренции идеей сомнительного развлечения. – Наперегонки до речки? Искупаемся! – Ты что, дядиного хмеля налакался опять? Она холодная же, бестолковый! – Кто последний, тот стирает чужие потные тряпки. И перед мамкой оправдывается! – кричит он мне, кажется, даже не обратив внимания на предупреждения и призывно махая рукой. Какой прок быть старшим, если младший тебе не подчиняется? На орехи-то мне достанется, это очевидно! Кили… – Мать будет вне себя! Послушай! Кили! Она мне строго настрого запретила. – Но мне-то она ничего не сказала! Он настолько радостно фыркает, что возразить попросту нечего, да и не хочется совсем. Поддаваясь искушению, на бегу снимаю кофту, настигая брата, шлепаю ею по его спине и заду, затем вешаю ту ему на плечо и принимаюсь стягивать майку через голову. Взгляду попадается мое оголенное тело совсем подростка, меняя на секунду воспоминания местами. Смотрю себе на грудь и довольно улыбаюсь. Совсем взрослый! На той уже вырастают темные частые волосы, от пупка проступает тропинка, переходящая в ощутимые теперь заросли, что облюбовали поверхность лобка и расслабленного мешка мошонки. Ответный смех брата прибавляет бодрости и горделивости, заставляя обратить на него внимание надменностью во взгляде. – Чего заколыхался, мелочь? Махал-то знамо побогаче наградил достоинствами! – Ой, да не льсти ты себе! Не велика ценность, подобных стручков на огороде сотни, чай покрупнее будут, да потолще. Скоро нагоню. Я-то думал, ты там тоже светлыми волосами покроешься. Хах. Похоже, один вижу! Вон, вон. Не крутись ты. Вот незадача то, а? – Да замолчи, недоросль. Нету ничего такого. Сам-то безволосый почти. Признайся и все. Завидуешь? – Было бы чему! Кулак брата, юркнув неожиданностью к груди, не сильным ударом приветствует солнечное сплетение, нарушая дыхание и отдаваясь испугом в каждой мышце. Накидываюсь на него, и мы соприкасаемся абсолютно всем жгучим мандражом чувств и тел, и он щекочет и игриво подтрунивает гоготом наших голосов над обоими, покрывая кожу мурашками. Выкручивая Кили запястье в испаренной ванне, обвиваюсь рукой вокруг его шеи, затем ею же взъерошивая волосы темноволосого брата, и они разлетаются воронами, что садятся на ветви вздымающегося темными стволами деревьев ввысь леса. Этот калейдоскоп сновидений начинает мне нравиться, ведь это лишь сон? Да, точно сон. Я одолеваем прежним вернувшимся воспоминанием, чувствую холод, лижущий вспотевшие бока, пронизывающий до самых ребер. Мы бежим с братом через чащу, смеясь и прячась за сухими, ароматными корой и застывшей смолой, соснами и елями, выбегая под конец к реке. – Голышом! Раздевшись, он тянется к последним порткам на мне, согревающим и хранящим еще какие-то крохи тепла тонкой материей между ног, и стягивает их к лодыжкам. – Убери ты культяпки, Кили. Без тебя справлюсь. Скукожусь, чую, как раздавленный изюм. – Ну? Если так и будем стоять, точно околеем. Давай, сейчас согреемся. Готов? Одновременно! Обнявшись и зажавши друг другу носы, несемся к стылой мутной ряби реки. Острыми когтями льда она вонзается в тело, повсюду неистово скрежеща лезвиями цепенеющих поначалу мышц, исторгая из каждой гнутую твердеющую боль. Но согреваемся в воде мы и вправду наскоро, несколько раз наперегонки переплыв небольшое русло, толком и не сопротивляясь слабому потоку, сложенными в замок пальцами или подбросив со спины, подкидываем друг друга вверх, сражаясь горячими от хохота брызгами воды, ныряя на всю глубину и на спор задерживая дыхание на илистом дне. А вот на берегу пришлось нелегко – посиневшие ногтями, дрожим, как листья на ветру, от каждого его дуновения и собственных вздохов, судорогами в руках растирая предплечья и спину, хихикая от нескромных объятий, дыша на плечи и в шею внутренним жаром. И вот, обсохнув, сидим нагие на обласканных солнцем камнях наполовину в теньке, словно сами стали ими – творения Кузнеца всей тверди. Кили молча снова плетет мне редкие еще, распутанные водой косы, а я, лежа головой у него на внутренней стороне бедра, кутаюсь в блаженство бабьего лета, будто всецело варюсь естеством от прикосновений их обоих. Неописуемо приятна эта плавящаяся нега душе и плоти. Ох. Настолько, что последняя напрягается у меня в паху упрямым пламенем факела на конце, встрепенувшись и дразня, утыкаясь в пупок обострившимися ощущениями. Кили замечает это, задергавшись от сдавленных смешков, выказывая той же частью его мужского гномьего тела между ног сходную реакцию. Настолько одинаковые, одной плоти и крови, мыслей и любви. Я давно привык уж к этому. И он, несомненно. – Я тебя тоже братишка. Очень и... – .. очень. Чувствую ага, у шеи. Шутник! Жарко стало просто… Замечаю в отражении воды, как лицом брат едва мрачнеет, как ему и мне на головы опадает золотом листва осени. Шлепаю его по коленке, возвращая ухмылку на широченные уста, сам при этом охваченный ею же, отвечаю искренностью, и будто тону в упоении спокойного течения воды и его радости. – Люблю. Люблю. Без обид? Надуйся только еще на меня! Раскатисто смеемся, но… Что-то тянет оттуда… сюда, не отпускает, как и воспоминания о Кили, выносит обратно к колоннаде двух рядов. В очередной раз. Перекрытия над ними песочными коврами начинают осыпаться в пыльные завесы, от которых набухают только показывающиеся редкие стены. Около колонн, протыкая землю, вырастают чугунные подсвечники, вспыхивая пламенем на фитилях, подсвечивая восковую основу. Свечи на них знакомыми изгибами тают, обрекая разглядеть в них забытое. Невозможно не радоваться, щурюсь, видя брата. Не оставляй… Кили… Поглаживаю затянутые комки усов, еще совсем мелкие, почти на самых краях рта, запертые локонами в бусины клеток холодного металла. Дремлю в приятной гордости и важности, но Кили вырывает из сна, зевая и расталкивая. – Давай. Рассказывай, как это. Она тебя или ты ее… целовались же? Только проснулись. Странная улыбка у него на лице, что-то явно тут не чисто. Брат краснеет, будто помидор наливается спелостью в одночасье, давится нервно, руками прикрыв рот и раздувающиеся щеки, еле сдерживаясь, карие глаза чуть не лезут из орбит. Вчера бурчал в полусне, расстроенный моим долгим отсутствием до поздней ночи, а сейчас вдруг такой развеселившийся. Ощупываю опухшее спросонок жаркое лицо, что еще помнит странным теплом у губ первый поцелуй – кажись, все в порядке, оглядываюсь и также не нахожу следов измывательства и шутки младшего. Выдыхая, улыбаюсь. – Это так-то по обоюдному согласию происходит! Братец… она меня… я ее… Эм. Не знаю. Ну. Как конфета, тобой обслюнявленная. Приторно и липко. Он сухо прыскает ртом, не стерпев натуги радости внутри, и взрывается хохотом распарывающего слух смеха, хватаясь за живот. Нет, клянусь Махалом, тут что-то не так. – Хватит ржать. Что ты еще учудил со мной? Обнаружу, прибью патлатую скотину! – Только не вздумай вновь мать просить о раздельных комнатах. Как мне развлекаться, если тебя спящего рядом не будет? – Как будто бы дверь в мою комнату станет для тебя преградой?! На столешнице у зеркала удивительным образом скрюченные, израненные тельца свечей приковывают взгляд к себе, заронив в разум разгадку мыслями. Под стоны радости брата подхожу к зеркалу и вижу накрепко залитые воском усы, светлыми косичками превратившиеся в желтые обрубки будто переваренных макарон. – Кили!!! – Это надо отпраздновать. Немедля. Двалин с его братом мне кое-что обещали, если ты решишься на… это с ней… И теперь я точно знаю, как отметить твой триумф, Фили! Даже наш! Он, гогоча, уже выбегает за дверь, прикрывая ту, когда я движимый местью и злобой рвусь вдогонку и спотыкаюсь о порог. В падении все, смазываясь, меняется воспоминанием вокруг. Как неустойчив разум под гнетом сна?! Только вот я теперь не уверен, что это сны. Кили ловит мою руку в четком окружении нового прошлого, заплетаясь в ней вспотевшими горячими пальцами, лежа со мной. – Милостивый Эру. Как же больно. Ты говорил, это приятно, Фили… Давай плюнем на эту мою добровольную затею? – Молчи и терпи. Ты гном или нет? Поздновато спохватился. Мне вообще соврали, что лишь щекотно будет. Матери ни намека – узнает, скандал устроит. Самому ничуть не легче, приятного мало тоже. – Что-то не похоже. Ерзаешь и дергаешься, как будто задремал… Даже не запрел толком. – Так постарше некоторых буду и потливостью юношеской не страдаю. – На пару лет всего-то… Фили! Жжет… Ногтями впиваюсь белыми отметинами до борозд в его кожу, как в раннем детстве, пытаясь скрыть одной болью другую, вглядываясь как можно обнадеживающе в дрожащие волной серебра в нижней границе век темные глаза, что с мольбой просят о помощи. – Да иди уже сюда, ко мне. Немного осталось. Скоро это закончится. Прижимаю лохматую башку к груди и сам чуть не плачу от шипящей рези пониже спины, что свежо и основательно прожаривает там плоть, не желая будто угомониться никогда, суля безостановочные, вечные страдания. От запаха нагретых дыханием волос брата становиться легче, и это вызывает колючую истому, от приятности которой придавливаю разогретое море аромата к себе сильнее, прячась в дразнящей мохнатости усами-косичками и носом. Невмоготу справиться без него в одиночку. Так люблю, всем сердцем – сейчас это отчетливо ясно и радует безмерно. Тихонько дую в темную копну у своего лица, прежде чем опустить ее ниже шеи. Даже боюсь подумать, как я без него? Кажется, он тоже примирился с мукой, уперто прижавшись ухом к груди, успокаиваемый участившимся из-за него и глупой идеи с татуировками сердцебиением. Хочу вернуть к себе и, притянув его обратно, утопаю в кромешной густоте пахучей табаком шевелюры брата, абсурдным видится вопрос, что проникает в сознание, ядовитым страхом отравляя мысли, когда я слышу тающие напоследок фразы. Где он сейчас? – Слов нет, какие вы нытики. Замолкните оба. Рисунок всего ничего, пара рун. Все почти, считай, мы закончили с Балином. Утихните, пока Дис не услышала всех четверых. Она вам живо покажет, что такое настоящая боль! – Да, ты прав, брат. И нам, кстати, тоже! Влетит каждому, не сомневайся. Ты бы, лысый, сам не особо вопил! Яркая звезда падает в водную гладь, заслоняемую колоннами, опять тут, в пугающем неизведанностью и происходящим месте. Стою столбом, обомлевший, наблюдая, как исполинская волна вздымается от исторгшего огненную вспышку грохота на глубине, что, соприкоснувшись с дном, накрывает взбунтовавшейся стихией хрупкие песочные строения. Кошмар, теперь яснее ясного, он. Вибрирующим гулом это цунами, врезаясь в просвечиваемые закатом зыбучие стены, впитываясь в них, превращает тех в переливающийся черно-красными гранями непроницаемый гранит. Прозрачно-синяя огромная толща воды, взгромоздившись, нависает надо мной, стекая рваными струями вниз на песчаные тонкие перекрытия, лучи алого солнца насквозь пробивают ее замедляющееся тело, в котором рисуются мириады очертаний различных живых полуузнаваемых существ. Протянуть руку и дотронуться. Жутко и неконтролируемо хочется. Так и тянет. Жаль, Кили нет рядом. Морось, заклубившись вихрем с затаившейся волны, уносит опять к очередному отрезку памяти о нем на мгновение. Выпускаю изо рта кольцо сизого дыма и впопыхах, лишь мгновение, наслаждаясь зрелищем, растворяю его резкими продольными движениями ладони в воздухе. Нежданный скрип двери уборной оборачивается для меня испугом и сухим кашлем. – Фили, ты что тут делаешь? Затаился и рукоблуд... Ах, жадина, покуриваешь втихаря? – Погромче нельзя? В Эреборе не услышали еще драконьи уши?! Чуть до икоты не довел. Балин дал. Сказал, отпустит боль в пояснице после. Ты же ему заявил, что у тебя-то все прошло. – Мало ли, что я брякнул, вот просто думал ты… Ааа… Лучше дай мне немного. Самую малость. – Очумел, что ли? Мамка узнает – по ушам надает. Убери ты грабли. Нет! – Тебе жалко для брата? Ну немного, чуточку. Тебе можно, а я что, с краю? Эребор… дракон… Еле успеваю ухватить его запястья обеими руками, вытянув шею и дымя в потолок. Неугомонный, тянется ртом к моему, пытаясь вырвать трубку губами, хохоча при этом и звеня ведром и шваброй в нем у стены. Кусает за щеку, а я лишь неразборчиво мычу в ответ, тянет зубами за усы, словно какого-нибудь кота, и щекочет лицо, на что я разражаюсь смехом, роняя тлеющую на конце только отчасти деревяшку изо рта. Эх, брат! Ты вполне заслужил награды за такое рвение. – Ладно-ладно, бери уже. Только косы… косы отпусти. – Вы что там творите опять, поганцы? Причитания матери, приближающейся к нам, приводят к сущему переполоху. С полок летят полотенца, мыла и масла, порошки и еще куча постирушной утвари. Кили растягивается на полу, все же наступив в означенное ведро ногой и пряча в него трубку, которую так и не успел испробовать на вкус, мой же лоб встречает резная рукоять швабры. – Что тут у вас за вонь… дым? Табак? Тааак, несдобровать вашим хитрым задницам! – Расскажешь, кстати, чем все закончилось то? Свидание… удалось… Фили? Новый скрип распахивающейся двери и картинно руки в боки стоящая мать в ее проеме переходит из одного воспоминания в другое, поддаваясь шепоту Кили, который так ловко связывает эти дорогие до слез события в тугой узел свершившегося. – Это что такое на штанах, стервец? Язык онемел? А я могу тебе сказать! Не рано тебе пачкаться с девками этим? Ты что ж творишь, паразит?! Недержание? Больно желторотый еще для этого! Кто она? Брат таращится у нее из-за спины, когда мать, застукавшая меня за затиранием очередного позора с пуговиц на ширинке, оголтело истерит. Так совестно, что даже на Кили смотреть тошно. Карябаю чуть засохшую жемчужную густоту горячими от стыда и похоти пальцами, что все еще помнят лоно, которое и вызвало слишком раннюю реакцию, извергнувшуюся из твердой тогда группы мышц в паху. Даже светлые косицы, кажется, стесняются, неловко опадая на лицо в попытке скрыть пунцовые цветом щеки. – А если обрюхатишь? Позору не оберешься же. Ты о чем думал? Я тебя запру на чердаке, так и знай! Она кто то из наших, да? Смотри на меня, когда к тебе обращаюсь! – Да хватит тебе, мам! Фили, может, случайно… – Случкайно! Ты тут мне еще повыступай. Вы вконец обнаглели – два кобеля. Ох, Ауле, народилось же вас на мою участь. Сам такое скоро вытворять начнешь, знаю же. Распутных торговок еще поводите мне. Еще раз запримечу... Обоих касается! Кили кладет руки мне на плечи, убедившись, что Дис удалилась, раздувая щеки, зачем то дует в лицо. Так да, сам же научил, когда татуировки жгли нас заживо. Отбрасывая штаны яростно в сторону, пропахшими собственной неумеренной мужественностью пальцами обеих рук добираюсь до затылка. Я знаю, зачем брат это делает, почему он здесь, он… помогает. – Да расслабься ты. С каждым может случиться. – Тебе-то откуда знать. И хватит дуть… наверно… – Развеселил же, согласись! А запах действительно жуткий. Жду подробнос… Не давая договорить, обрываю тираду Кили, схватив того за шею и прижимаюсь к разбросанным по его плечам прядям. И этот поток прошлых, но таких особенных, важных жизненных шагов обрывается. Глубокий вздох и, увы, просто зажмурится не помогает вернуть все назад, я снова тут. Можно ли попасть обратно? Взглядом утопаю, но все еще плыву по отвесному утесу бурлящей надо мной, вклинивающейся повсюду в камни, песок и дерево волне. На лице живо ощущается теплая влага от нее. Не могу уже смотреть, аж голова кружится. Тошнит вроде? Опустив взгляд, стирая рукой сырость с лица, замечаю нечеткий силуэт впереди, но рокот сверху вновь обращает на себя внимание. Ослепляющая сфера яркого огня вспыхивает схлопнувшимся вакуумом в небе от двух столкнувшихся там звезд, оседая вибрациями взрывной волны повсеместно. Искажаемая водной гладью, магически струящейся поверху, она разделяется на крупные ровные объятые свечением куски. Те синхронно врезаются поодаль в темные воды и отражением тут же выныривают из них стенами, крышами, будто достраивая часть дворца по правую руку, и это крыло явно принадлежит к гномьей архитектуре. Фейерверком разбрызгиваются с него, рассеиваясь в воздухе, излишки воды и неизвестной мне твердой породы разрушенного светила. Теперь-то ясно, именно так. Это древняя крепость, и она, кажется, строится цитаделью моих сокровенных воспоминаний. Или не только моих? Несколько новых вспышек озаряют синюю, роняющую редкие крошки звезд, скатерть, и вот слух настигают сначала умеренные, а потом нестерпимо громкие раскаты грома, которые рождают одинокие безоблачные грозы. Прыгая вверху сетью ломаных бело-сизых линий, и без того кривыми в смуте надвинутой волны, они в мгновения ока взрезываются молниями в крышу крыла только всплывшего справа здания и в нее – переливчатую формами реку над моей головой. Высокие отроги шпилей вырываются тут и там брызгами, застывая каменными остроконечными вершинами в снопах искр и разрядов, пропадающих в воздухе. Нависавшая ранее волна рушится наконец на опоры колонн и песочных конструкций, становясь в одночасье крышей, напоминая теперь об истинности былого происхождения лишь теплым дождем с высыхающего потолка. Кристальными алмазами тепла, что он роняет вскользь на щеки, скрывший ночной холст кров подсказывает мне приятные сердцу, стук которого я только сейчас начал физически чувствовать в груди, мысли о брате, покрываясь по поверхности многочисленными фресками, эльфийскими узорами и рунами. Я снова на мгновение оказываюсь в прошлом. С ним… Кили! Ледяной дождь пасмурной запоздалой осени капелью бежит по скалам и земле, стекая с кос и усов, скапливаясь горячим у глаз и поглаживая щеки. Сижу промокший до нитки, одетый, но будто в чем мать родила, дрожа от обиды и любви, которая в новинку, обхватив предплечья руками, сам для себя играя роль брошенного и униженного. – Она тебе отказала все же? Кто бы сомневался, что найдет меня тут. Но на это я и рассчитывал, ждал и верил. И он не подвел. Кто еще придаст уверенности и сил, развеселит и согреет в трудную минуту, притом, что даже ему сейчас сложно? Кили подходит ко мне, опускаясь на корточки, всматривается в глаза темно-коричневым задором. – Она еще не готова, представь, Кили! А я как же? Ты… тут еще… Хочет, чтоб побегал за ней? Может, чтобы даже оба волочились рядом глупыми псинами? Матери не говори ничего. Пусть злиться дальше. Все равно следы нашла тогда, хоть и пытался штаны застирать. Тяжелое тепло рук брата, вминаясь в отекшие мышцы, сердечно согревает, втираясь ладонями в плечи, спадая на предплечья чуткими кистями, вновь впрягаясь пальцами в мои и сжимая в кольце грудь, когда подбородок Кили опускается мне на плечо, а тот усаживается позади. Родная плоть, он всегда будет рядом со мной. Должен быть! – И с чего твоей кареглазой лохматости так повезло? Повульгарнее около тебя вьется, сам видел. А как я к ней – сразу недотрога! – Зато единственному сказала, что любит. Я-то походу – игрушка для нее легкомысленная… – Всю жизнь ты мне… испоганил... Зачем только тебе разболтал о ней?! Неужели так и будем до конца дней все делить, даже собственную… – …любовь… Угомонись, а. Она и моя тоже отныне. Не знал же, что ей вдвоем приглянемся. Решай, старшой, как поступим? Давай, как с печеньем и молоком в детстве? На двоих! – Кили!!! Да не пошли ты, и так тошно. Я на полном серьезе. Представь, такое сильное притяжение, и ты тут опять крутишься под ногами. Я ее так… – Я тоже. И тебя. И ее. Обоих люблю. И хватит, Махала ради это повторять. Не нагнетай. – Да ты просто не оправдывайся тут. Я так не лучше буду. И с этого еще противнее. На минуту замолкаем, дыша в унисон, сражаясь большими пальцами, другими же сжавшись в прочный, вековечный, братский замок. Промокшие от безвыходности ситуации, в которой судьба заставляет делить неделимое. Наконец Кили роняет спасительную фразу сложного решения. – Тогда. Распределим дни. Согласен? А потом. Пусть сама выбирает, с кем захочет остаться? – Договорились. Втроем под венец нас не пустят все равно. Кили! Опять рубашку мою надел? Еще и грязную. Вонючка! – Что за дурацкое слово?.. Так в детстве всякие голозадые сорванцы огрызаются! Демонстративно закатываю глаза и искренне поддаюсь смешинке, хохочем, конечно же, вместе. Его тепло дрожит у спины щекотками, так приятно, что запрокидываю голову назад, ему на плечо. – Косы, что ль, перезаплести тебе, красавица?! – Как высохну, так сразу, кобелина нечесаная… Шепот дождя каплями подлетает с рук и щек вверх, мгновением позже вновь обрушиваясь уже на ткань плащей, меняя образы вокруг. Откуда этот страх? Брат?! Передо мной оказывается голова Кили, который, дрожа губами, трудноразличимо трепещет под капюшоном сулящую объяснить многое, сдавливающую сердце, позабытую было истину. – Я не смог, Фили. Не смог. Она дорога мне слишком. Не посмел разбить ей сердце. Солгал. Скажи ей ты. Прошу, сейчас. Пока не поздно! Ведь в Хоббитанию уже отъезд… Прижимаю возбужденного горечью расставания брата к себе и шепчу, чувствуя, как разум охватывает безмерный ужас и тревога. – Сказал... Кили… Уже сказал… Перед глазами, разметав картину воспоминаний и возвращая к рождавшемуся будто все это время миру, вспыхивает на миг четким фантомом мечты ее лицо, как она падет на колени, уподобляясь мне. Я помню, что лишь так смог уговорить смирится и отпустить нас обоих, заставить, просить ждать, повторяя раз за разом, что вернемся. О, Эру!!! Вернемся? Уже отъезд? Шир, Ривендел, Лихолесье… Эре… бор?! Катящиеся из ее глаз слезы предстают тотчас парой звезд, в их чистом сиянии, кажется, таится для меня вся правда до конца, что срывает пелену образа любимой мной и братом девушки. Я потерял их? Но как же… Врезаясь безмятежно и беззвучно от шока, одолевающего меня в землю по левую руку, пара светил собирает из себя и раздробленной в воздухе пыли, воды и камней карточный домик еще одного крыла строения, которое выдает в своем филигранном решении черт руки людских мастеров. Назад пути нет! Но если я тут, значит и он где то рядом? Обратное невозможно, было бы сущей подлостью. Смутно все, не помню еще только недавние фрагменты сражения, брожу, как в тумане, в том, что встроен, прячется в самой сердцевине этих чертогов, в каждой их колонне, деревянные сваи мечей в которых становятся сейчас железными. Силуэт! Совсем вылетело из головы существование этой загадки, которая находится ровно посередине колоннады – не замечал его в суматохе спутанных мыслей. Позвать немедля, окликнуть, ринуться навстречу. – Кили! Кили! Кили! Не отвечает, вот глухой тетерев. О чем я думаю? Если сам в такой прострации, что же тогда творится у него в голове. Может, он вспомнил больше, чем я? Каждую деталь действительности, историю, которой все… закончилось? Сердце, кажется, выскочит сейчас из груди от волнения и предвкушения долгожданной радости встречи и неуемной истерии. И тень страха, она преследует неотступно, холодея всем нутром. На бегу ужасаюсь от того, как по стенам, где-то по полу и потолку скатываются откуда ни возьмись рулоны и ленты гобеленов и ковров, бесконечных материй с разномастными трагичными и комедийными изображениями на них. Какие-то даже мнятся мне знакомыми, другие удивляют, половина радует глаза и душу, от второй же кровь стынет в жилах. И чем ближе я подбираюсь к фигуре, тем больше разрастается ощущение в сознании о вторичности узоров и картин что вижу. Уверен ли, без сомнения? Я был вовлечен в них когда-то? Участвовал давным-давно, а вот и фрагменты, которые были будто только вчера? Но что здесь есть вчера и что – сегодня? Безвременье?! Будет ли тут завтра? – Кили! Улыбка щекочет усами и металлом в них подбородок, явно опередила ее надежда мои действия и желания. Женщина, очаровывающая красотой и тем, что творит она, что происходит вокруг нее, смотрит на меня серыми глазами, вешая на колонну очередную работу. Свою собственную? Несомненно, оно так. Творение ее мастеровитых рук. Ткачиха с добродушным взглядом, что спрятан на лице за черной вуалью, перестраивающейся безостановочно узором. Смотрит так, будто читает его, просматривает в нем прошлое, что отражается в ее очах, которые запоминают каждый миг, и та верно вшивает его в диковинные изделия. Ее шею и грудь обвязывают ползущие разносторонне причудливо кружева и вышивки на черном бархате и шелке. Трепещущая бахрома стелется дождем иссиня-черного серебра по животу и талии, опадая на пышную юбку, скрывающую ноги. Какое, наверно, немыслимое бремя быть летописицей прошлого? Ткать свершившееся на бесконечных материях? Пчелами и стрекозами у цветка вьются катушки, веретена и клубки около ее второй руки, которой та держит только начатый холст. Разматываясь и стягиваясь непрерывно изменяющимися в палитре, толщине и материале нитями, они робко ударяются о ее пальцы и друг о друга, некоторые скользят по ее ладони. Из платья сами по себе вылетают спицы и иглы, пойманные нежно за ушки и острия нитками, они вонзаются в черную ткань, пряжа тянется в нее, распускаясь из окантовки рукавов, чудным образом не повреждая их. Сталкиваясь и переливаясь узлами с петлями в густой тьме, будто масляной материи, плывут исполнительно рабы рукоделья серебром рыбьих спин, звеня в столкновениях арфами и скрипками мотива ускользающей музыки, которую ткачиха чуть слышно напевает, оплакивая неустанно смерть и жизнь, стражницей воспоминаний о которых является, ноты которых увековечивает. Кажется, я вижу черты дяди Торина в море игл и ткани на незаконченном холсте, покаяние, смирение и благоразумие в его лице. Он будто лежит на… смертном одре? Неужели… Значит ли это? Почему она так смотрит на меня? Плачет?! Тень улыбки занимается в уголке ее уст, а взгляд приветливо указывает в сторону, когда та заходит за колонну, а ее рука, разгладив, оставляет водруженный на нее холст. Она словно шагает не сама – узоры на полу движут ее, ссыпаясь с подола. Холст, эти картины на нем. Безумной агонией боли оживают они в голове, и не в силах я сдержать напор этих фрагментов прошлого, что кропотливо и заботливо вышила ткачиха на последнем, нашедшем свое место около меня гобелене, вид которого потрошит сознание на куски унынием и ужасом. Кили кричит мне, прикрывая дядю, а я даже не в силах рассмотреть обоих в пылу сражения. На момент, когда различаю в суматохе толпы, стрелы рвут руки брата. Пытаюсь остановить его падение от безжалостных ударов мечей и нанизываюсь на остроту древков в ладонях младшего своими. Больно и накрепко гвоздями приколачивают они нас обоих к земле. Хрип из его рта ввергает в удивление паники, когда лезвия пронзают мою спину и бока, застревая в пищеводе и животе тупым надоедливым железом. Назад пути нет! Чужие ноги булавами вдавливаются в пальцы и лодыжки, ломая их с жестоким треском под орочьими коваными стопами, рождая беспомощный гнев внутри. Все зря, брат?! Вырывая ладони из земли, падаем навзничь. Тяжело дыша, лежу на его груди, а тот сжимает меня в железных судорожных объятиях. Липкие от нашей крови запястья младшего держу у груди, постанывая в унисон с ним кротким эхом. Как тогда в юности. Раздробленными костями и разрубленной плотью, кажется, срастаемся мы вместе воедино, обезболивающим, горячим, единым жаром тел – от его рук легко и не страшно. Жить и умирать. Плечом к плечу, общим ритмом дышим вместе прерывисто, свободолюбиво и жадно. Искренне шепчем друг дружке последние слова. Вместе наблюдаем, как враг заносит копье над нами, готовый насадить на него оба сердца разом. – … до последней… – … капли крови… Жестокая рукоять секиры ломает нам челюсти нещадными ударами, струсившая будто, что договорим слова любви и преданности. Но ей не остановить их – нет, Кили, все было не зря. Добрым теплом прикрывает мне глаза изувеченная ладонь самого близкого в жизни гнома, дружелюбное сопение, закапываясь, прячется в волосах на затылке, не в силах сказать больше произносят знакомый из счастливого детства первый слог имени разорванные губы, которым я отвечаю тем же под заключительные удары в висках и гул прорывающейся стали в нашу с братом навсегда родную плоть, когда копье пронзает едино бьющиеся любовью сердца синхронно. – Ки… – Фиии… Я… … слышу ее… … музыка! … она… привела меня… … сюда… Шею сжимает жгут мучительной удавки взбесившихся от эмоций мышц, от сердца пульсирует вязкое пустотой отчаяние, что настигает каждую конечность. Дышать нет мочи. Удушливая горесть гудит страданием в скулах и горле, окисляясь в слюне под языком. Больно. Больно. Больно! Кили! Непереносимо и тягостно, во всем пространстве души и тела. Брат! Отскочил от болезненной картины воспоминания как мог быстро, ударившись об пол коленями, ноги в которых подкосились, дрожа столкновением о мрамор в слабости и унынии, но не избежать того, что уже произошло. Слезы градом. Силюсь открыть глаза, но… Их накрывает только потерянное любимое и родное тепло ладоней, сухих и не израненных, нежных и неловких, будто снова юных. Поворачиваюсь, прижимая сырые от моих слез пальцы ко рту, целую их, вижу его. – Кили! – Фили! Хохочем и вопим вместе, обжимаясь и ощупывая друг друга. Он дергает за косы и соленые у моих губ, измокшие усы, я тереблю его темные патлы. Смеемся, стирая с покрасневших щек и розовеющих губ прозрачность искренних эмоций, снова и снова обнимаясь. Опять соплями потекли! Как девки, честное слово! – Где ты так долго шатался, бестолочь непричесанная. Я чуть с ума не сошел! – Ты не представляешь, что я видел! Меня чуть упавшей колонной не придавило, – хнычет он, улыбаясь, стирая рукавом слизь из-под носа. А я все никак не могу поверить, что мы оба тут, похлопывая его по плечам, груди, схватив за подбородок и поворачивая лицом то влево, то вправо. – Так испугался, а тебя-то, старшего, рядом нет. И мир рушится! – Очень даже представляю, безбородый. Звезды видел, да? Небось, метался из стороны в сторону как ошпаренный, трусишка. А лодку? – Да!!! Ее в щепки звездой! – Да не кричи ты так… Мертвых поднимешь! Секунду ошарашенные от удивительно к месту приходящейся шутки, взрываемся напористым эхом смеха. Сталкиваемся лбами, излюбленно и от того с неимоверной силой, пытаясь унять отдышку, которая у меня тусклой болью отдается в затылке от хохота. Наконец, собираюсь с духом, чтоб сказать то, о чем явно думаем оба. – … тут… Он не рушится, Кили. Мир. Наоборот. Он… воспоминаниями нас… переро… – … ждал? Мы что, правда? Я киваю брату, трусь о его лоб своим и не покидаю взглядом добрых, любимых глаз, счастливый от того, что он здесь, даже в этот момент моего существования рядом и самоотверженно верен. – И… Что же дальше? Кто эта женщина там? Не может быть, что… тогда он тоже где то поблизости, да? Ждет нас. Его обитель поднебесная? Валинор?! Фили? – Я не… Кили… брат! Боюсь, как и ты, даже предположить что-то. Да и какая разница? Главное, мы вместе. Нашлись. Встретились. Теперь нам все нипочем… Кили широко улыбается мне, а я отчетливо вижу в отражении его карих, безумно красивых глаз, как за моей спиной вздымается снова густой иссиня-черный туман, приводя выражение лица брата в глубокое изумление. Медленно оборачиваюсь, пока он сжимает мои руки до хруста в пальцах. Старец. Судя по короткой седой бороде, что торчит из-под округлого, сверкающего бликами, острыми фрагментами разделяющегося от глазниц к щекам и шее, шлема. Из прорезей для глаз чадит сизая прозрачная дымка, скрывая истинное направление его взгляда. Он чуть наклоняет голову, выражая кроху интереса к нам. Уверен, он слышал и еще услышит каждое наше слово. Обдумает и запомнит. Знает! Вот, выныривает рукой из сливающейся с троном, на котором сидит, мглы балахона, и тонкой бледной ладонью указывает нам путь направо, выпуская в ту сторону из широкого рукава волну растворяющегося синего дыма. Настолько жутко нам с братом, что чую, как оба немеем. Кили вырывает меня из трепета перед увиденным, сдавливая мои пальцы еще сильнее вспотевшими от страха руками. Вспрыскиваю от муки, освобождая побелевшие фаланги пальцев, встав с колен, поклонившись и задвигавшись спиной назад, тащу, схватив за плечо брата за собой. Что там… такое? Далеко за троном видна затуманенная завеса будто бы металлического полукруга арки лазурных врат. Кажись, я мельком даже вижу, как в нее, пропав, тотчас же вошла высокорослая длинноволосая блондинисто-статная фигура, но брат решается заговорить в конце концов, прекратив испуганно таращиться на Владыку Чертогов, в которых мы нашли с ним последний, может, приют и отвлекая от необычного зрелища. – Как же она? Совсем одна теперь… без нас? О! Кажется, солнце село, Фили. – Как-то странно… быстро оно… Гляди, Кили – гномьи лунные руны. Под лунным светом идти надо, может, к ней есть возможность верн... Да не топчись ты по ногам-то!