***
Ты лежишь как Ленин в мавзолее, не снимая ботинок. И это плохие ассоциации, но мозг работает с трудом. Я сижу на полу рядом, ноготком выводя твое имя на жестком дешевом коврике. Молчу и думаю. Думаю и молчу. Чуть раскачиваясь вперед-назад. Как в психушке. Ты сводишь брови, морщась. Иногда тихо постанывая от расползающейся миалгии. Я каждую минуту вскидываю голову, будто проверяя тебя наличие на этой видавшей виды двухспалке. К о н о р. Мне никогда не удается написать это до конца. Мне жаль, что я не могу дать тебе этот гребанный пояс. Честно. Но еще больше мне жаль видеть тебя таким. … Таким настоящим, мой воин. Давай, засмейся, сморозь какую-нибудь очередную провокационную чушь, обматери меня, ударь, выпиши леща, так, чтобы искры из глаз посыпались, дай почувствовать твою раздирающую боль снова. Хотя бы часть. Ту физическую боль, которую ты готов испытывать раз за разом, ради денег и своего — понятного только тебе одному — шоу. Это кайф, с которого тебе уже не слезть. Я знаю. Я мирюсь. Но, ради Бога, не надо не дышать, не надо так закрывать глаза, умоляю, не роняй голову с изголовья. Не засыпай, не надо. Не изображай мертвого. Говори со мной. Мне постоянно и навязчиво кажется, что ты не жив, мой воин. Меня пугает это. Я могу проверять твой пульс, могу подносить зеркало к твоему носу, но ты откроешь глаза и скажешь, что я дура… И еще … я не знаю, как вызвать скорую с сотового. А Трейси у родителей в Тусоне на законных выходных. И я сижу у кровати, на напольном коврике, смотрю на тебя — теплый свет ночника слабо освещает твое растерзанное врагом лицо. И мурашки страха танцуют на моих плечах. Твое тело адски ноет даже после лечебного массажа, я знаю, как болит, как тянет, как страдает каждый сантиметр, каждая мышца и каждая кость в тебе, Конор. Я слышу как весь твой организм стонет, как вопит каждая обезвоженная клетка после этих изнурительных весогонок. Но знаешь что хуже? Я и представить не могу, что творится сейчас в твоей прекрасной, рыжей голове. О чем ты думаешь? И думаешь ли ты хоть о чем-нибудь? Как ты переносишь это, мой рыжий воин. Это «всё». Просто…как ты спасаешься, Конор? Куда ты бежишь от этих роящихся в черепной коробке мыслей, которые, кажется, просто разрывают тебя, сводят тебя с ума. Секунда за секундой. Вечность за вечностью. Куда ты несешь свои тревоги, Конор? Куда ты несешь себя… Куда ты катишься. Я слышу как громко пульсирует твое сердце, милый, но я не понимаю, как ты еще держишься — как неудача не затянула тебя на дно или… как ты научился так быстро всплывать, Конор? Как ты справляешься… Скажи мне или скажи миру, выпустив какую-нибудь психологическую программу и она разойдется по миру бестселлером многомиллионным тиражом. Потому что не все как ты, Конор. Но все хотят быть как ты. Я продолжаю сидеть на полу, не замечая ничего вокруг — ни усилившегося ветра из открытого окна, ни мотыльков, что в него слетелись на свет, ни собственной гусиной кожи. Я смотрю на лежащего тебя и как могу справляюсь с атаковавшей вновь головной болью. Просто прошу небеса прекратить это. Всё это. Но только не тебя. И не эти наши (псевдо)свидания. — О чем пела эта баба? — Вспарывая зыбкую тишину, вдруг говоришь ты, не открывая глаз. — Которая, Конор? — Та, которая завывала полчаса или больше, пока этот педрила в папахе выходил к октагону. Я молчала, пытаясь припомнить. Обрывки трансляции сумбурно вертелись в уставшем от напряженных суток мозге. Ничего не складывалось в единый пазл. Я сжала ладонь, собирая в складки жесткий коврик. — Ты же русская, ты должна знать. Я не хотела возвращаться в этот вечер, Конор. Категорически не хотела. И, видимо, мое сознание просто заблокировало эту частичку моей жизни в сознании. Все мои нервы, все чувства и нелепые переживания, которые никогда не смогут принести тебе пользу. Быть может, присутствие в зале Девлин и помогает тебе как-то, но я… я не такая сильная, мой воин. Я не хотела знать, читал ли ты все мои сообщения, слушал ли звуковые, в которых не было ничего, кроме оглушительной тишины и стонов соседки Трейси на фоне, из-за той самой картонной стены. Мой телевизор барахлил, а клиент Трейси любил нетрадиционные штуки в сексе … И я почти сошла с ума от какофонии звуков и картинок в голове — ты был повсюду в этом чертовом городе — на каждом билборде, на каждом щите, на салфетках в ресторане… Все твердили об этом бое. И выключи я всю технику в доме, этот поединок транслировали бы даже на плитке в нашей душевой. Я никогда не пойму это «шоу», мой воин. А ты никогда не сможешь отказаться от этой жизни. Всё честно. Но не тяни меня туда, прошу. В этот ад. Мой личный ад. Хотя бы сейчас. — Ты что, уснула там? — Я слишком долго живу здесь, Конор и… «...Я уже забыла русский» — не успеваю договорить я, как ты неприязненно морщишься, готовый запустить в меня светильником. Ты всегда умел читать мысли, даже те, которые даже не успели толком сформироваться в моей голове. Даже не смотря в мою сторону. — Перестань пиздеть. Не доводи меня. — Хорошо, Конор. Мне хочется быть ближе. Ближе к тебе. Еще ближе, если еще есть куда. Я заползаю на кровать, ложусь рядом с тобой — ты нехотя двигаешься, освобождая мне крохотное место рядом и сама не знаю как — но я умещаюсь. От тебя пахнет бухлом, таблетками и ментоловой мазью от ожогов. Но от тебя всё еще холодно, удивительно холодно. И это пугает меня. Это больше, чем просто некомфортно, Конор. Это пропитыващий мое нутро страх. Мой воин. Я боюсь. Я смертельно боюсь за тебя. Проклятье, когда же богоподобные коммунальщики соизволят включить в этой дыре отопление. И я хочу сходить к соседке Трейси за пуховым одеялом. Даже если бы мне пришлось нагло стянуть это самое одеяло с крошки Трейси и ее клиента, даже если бы мне пришлось сражаться, я бы принесла добычу в нашу берлогу, но сейчас я не хочу оставлять тебя даже на минуту. Я трогаю твою грудь — осторожно, будто от моего прикосновения она попросту провалится внутрь. Но откуда мне знать наверняка? Ведь ни в чем нельзя быть уверенной, Конор, если речь о тебе. — Не болит? Ты не отвечаешь, снова опуская приподнятые на миг тяжелые веки, пряча свои гагатовые глаза — затягивающие бездны. Я укрываю нас двоих, но по итогу — конечно только тебя — своей тонкой, никчемной паутинкой шали, веря, что хоть так, но я сумею тебя согреть и хоть как-то тебе помочь. Я честно хочу тебе помочь, мой воин. Правда. Пусть и из края моего глаза медленно и противно скатывается горячая слеза. Пока ты не видишь. Потому что ты иначе снова вскипел бы, обвиняя меня в женской гормональной хуйне. Я никогда не плачу. Я разучилась, Конор. Я легонько глажу твою голову, щеку, смотрю на тебя пристально и безотрывно, опираясь на локоть, молясь всем богам и всем демонам, прося их прямо сейчас дать тебе покой, а мне дар исцелять рукой. Ты красив, мой воин. Бесстрашен, непобедим, силён. Мой «печально известный» Макгрегор. И тебе обязательно станет легче. Вот увидишь. Скоро взойдет солнце и ты взойдешь вместе с ним. Снова. Чтобы сиять. Ты создан для этого, мой воин. Мой удивительный придурок — Конор Макгрегор. Я тихонько напеваю строки из той самой песни, пытаясь найти ритм и вспомнить родной язык: — Ах, обернуться б птицей. И прилететь к тебе на вечер. От суеты укрыться. Я знаю, что мне станет легче. Станет легче. Станет легче.* И всё это похоже на какие-то отчаянные завывания и певица из меня никакая, но я слегка дую на раны и почему-то не перестаю напевать почти шепотом. Меня пробирает простудный озноб. — Что ты там бормочешь? — Лоб прорезает глубокая морщинка, когда ты иронично хмуришься, но не открываешь глаз. Ты словно смеешься, но уже по-доброму. Твои губы чуть растягиваются в улыбке — и я, замечая это, улыбаюсь вместе с тобой. Знакомая радость медленно растекается где-то под желудком. Ночник играет с твоей блестящей бородой. — Узнаёшь? — Прекрати. Пойти в проститутки для тебя было явно лучшей идеей, поскольку в американ айдол ты бы не прошла кастинги. Я смеюсь, ты слабо, но все-таки улыбаешься. — Люблю твои шутки. — А я люблю спать. Можно? И без колыбельных, малыш. Я погорячился с твоими талантами. — Конечно, мой воин. Я знаю, тебе нравится, когда я так говорю. Что-то вроде ролевой игры или успокоительного. Реши сам, я не знаю. Мне просто нравится так тебя называть. Без ироний. Пусть это и правда только лишь на половину. Я робко опускаю голову на твою грудь, боясь даже дышать, боясь, что моя голова слишком тяжелая и громоздкая. Но ты не протестуешь, второй рукой накрывая мое плечо. И мне впервые становится чуть-чуть тепло. Самую малость. Но тепло. С тобой, Конор. С тобой, мой храбрый, дурашливый воин. Спустя некоторое время, которое я даже не шевелюсь и не смыкаю глаз, просто сверлю взглядом полированную дверцу шкафа, что стоит напротив кровати, твое слабое дыхание становится оформленным и более-менее ровным. Ты засыпаешь, как проваливаешься. Быстро и рвано. Но ты спишь. Ты не спал все это время, Конор. Не обманывай. Я тоже умею читать тебя. Годы тренировок. Видишь, всё как у тебя. Всё по-честному. Я закрываю глаза уже на рассвете. И совсем не вижу снов.***
Тяжелым как похмелье утром я говорю тебе, наблюдая твою нервную спину в мятой рубашке. Ты копаешься в телефоне, матерясь, сидя на самом краю кровати. — Молодец, что не стал заявлять на него в полицию и всё такое… Эти послематчевые стычки — и в самом деле — неспортивное поведение. — Завали ебало, ради всего святого, малыш. Ты встаешь, надеваешь пиджак. На скомканное покрывало падает пачка купюр, разлетаясь. Что-то вроде чаевых. Пять долларов с каждой проданной бутылки на благотворительность. Ты всегда был очень щедр, Конор. Я хлебну твоего виски из чайной чашки с ободком от неотмытого кофе. Еще чуть меньше чем полгода? И того год. Хочешь ли ты чтобы я не работала этот год? Хочешь ли ты чтобы я наконец съехала от Эрика? Вряд ли. Может быть так ты просто говоришь «спасибо. Или … «прости». «Прости». — Прости, что не трахнул. Сегодня любовник с меня так себе… — Любовник? Так ты пришел, чтобы любить меня, Конор? — Невыносимая горечь на языке даже заставляет меня улыбнуться. Ты снова меняешься в лице, становясь тем самым неуправляемым Макгрегором с конференций, взвешиваний, ринга. Но мне снова не страшно. — Нет, я пришел, чтобы выебать тебя. Нагнуть и выебать, жестко, как того русского ублюдка, ту русскую мразь, что рискнула выйти против меня в этом сраном бою… Вы — русские. Вы — просто дерьмо, которое пристало к моим ботинкам… — Но… ты передумал? — Не хочу еще и здесь облажаться. — Плюешь ты в пространство через паузу, отворачиваясь. И грусти в этом больше, чем ненависти. Клянусь. — А будешь напрашиваться — получишь. Не сомневайся. Я не спрашиваю тебя куда ты идешь и как закончится твой этот день. Но я знаю куда… Куда ты бежишь от этих роящихся в черепной коробке мыслей, которые, кажется, просто разрывают тебя, сводят тебя с ума. Секунда за секундой. Вечность за вечностью. Куда ты несешь свои тревоги, Конор. Куда ты несешь себя… Куда ты катишься. Я знаю. Как и то, что всегда наступает время возвращаться. Не оставляй её, она очень хорошая. Она залечит твои раны. Она научит твоего сына говорить, а ты научишь его драться. И вы будете идеальной семьей, Конор. Вы уже идеальная семья. И это вторая половина нашей правды, Конор. Воин — но — не — мой. Она сбережет тебя, Конор. И, наверняка, не заметит пропажу одних часов из твоей обширной коллекции, что ты одеваешь на мою руку этим серым промозглым утром в Вегасе. Хоть я и не просила. — Убери звенья и носи. — Огромный браслет предательски скатывается на простынь с моего синюшного запястья. Символично. — Я сказал: «носи». — Наклоняешься, дергаешь мою руку, ни разу не деликатно одевая часы обратно, берешь вторую мою руку и зажимаешь. «Так и держи». — Мне придется много убрать, Конор. — Это золото. Переплавишь, сделаешь себе кольцо или серьги. — Я не ношу серьги, Конор. — Блядь, ты заебала меня. Можешь не выёбываться? Ты можешь просто взять их себе и заткнуться? — Да, я могу. «Но я не хочу, потому что это все выглядит как … прощальный подарок. У нас это плохая примета, Конор. Должна ли я верить?». Я буду держать их, Конор, но буду носить. В этом вся суть этих странных «отношений» — я должна трудиться и терпеть. И мне придется убрать из себя так же много, как и звеньев из этого браслета. Гордость, жадность (до тебя), волю. Иногда я думаю: лучше бы ты как раньше чистил трубы на окраине Дублина. И тогда я любила бы тебя одна. А не весь этот мир, который так страстно любит тебя с билбордов, щитов и салфеток в ресторане. Но тогда ты не был бы моим войном. Тем самым «печально известным» Макгрегором. И в этом вся соль. Ты выходишь, оставляя на мне свой многозначительный взгляд и своё время. Полгода, оплаченные вперед моему сутенеру, плюс чай.