***
Он поскреб ногтем запекшуюся пыль на стекле. Растения на подоконнике были выжжены нещадным солнцем года и года назад. Ржавое пятно на потолке давно слилось цветом с косыми лучами. Со стола на пол легко упала мертвая муха. Мир давно приобрел красновато-рыжие оттенки засухи, ржавчины и грязи. В воздухе пыли было больше, чем кислорода. Небо желтело. Он шагнул к скрючившемуся за столом скелету и поднял с пола пыльный маузер. Магазин давно пуст, механизмы намертво заело. Одиночество проело в его душе столь большую дыру, что он пытался молить бога о пощаде, о смерти, о прощении — бог оставался глух. А может, просто не прощал обид.***
Он решил сбежать. Двенадцать крыльев вразнобой колыхнули воздух — сказывалась слабость, непривычка, затекшие суставы. Он выбрал своей целью солнце. Обжигающий монстр хищно и лениво дышал в лицо огненным и пыльным воздухом, забивая легкие — дышать было почти невозможно. Тяжелые взмахи вяло месили густой, почти вязкий ветер. Пылающий гигант насмешливо подмигнул черным пятном. Ужасно плотная и удушливая атмосфера тормозила. Наконец выбившись из сил, но так почти и не приблизившись к цели, Сатана раскинул руки, отдавшись свободному падению. Ни сбежать, ни умереть он не в силах. Вечером он снова будет рисовать уджаты на пыльных стеклах и ржавых боках машин.***
Тишина разъедала мозг не хуже воспоминаний. Как же ему не хватало бесконечной болтовни Акиры, зачастую бесполезной. Он прошелся пальцами по пыльной витрине, давно опустевшей. Дождя небыло уже двенадцать лет. И сейчас тучи снова собирались — желтые, грязные, уродливые. Медленно, словно издеваясь над всем сущим, они затягивали покрывалом улыбающуюся рожу светила, чтобы пролить свою печаль тяжелыми каплями на болезненную кожу планеты. Земля приняла дождь со стоном, гулким грохотом, жадно и исступленно. Где-то заскрежетал остов электровышки, чьи проржавевшие окончательно основания не выдержали тяжелых струй. Влага была не живительной, разъедающей, жестокой. Душной и горячей. Сатана поежился — не от холода, от мерзких ощущений и воспоминаний. В первую их с Акирой встречу тоже шел дождь. Такой же тоскливый и гулкий.***
— Оставь его, он все равно умрет! Сатана сидел, щурясь на рожу солнца, воспоминания колючей проволокой сжимали горло. От тоски хотелось кричать и рушить, да вот незадача: он уже разрушил целый мир, больше нечего. — Слабый всегда умирает! Оставь, или я его добью! Каких усилий ему стоило забыть о том, кто он есть на самом деле, влиться в обычную жизнь человека: со страхами, желаниями, обидами. — Почему ты плачешь? Ты ведь знал, что он умрет! Пожелтевшее, отравленное небо не показывало звезд. От холода подрагивали плечи. Крылья и волосы спустя столько лет запустения продолжали сиять ярко, лучисто. В руинах жизни — еще более насмешливо. — Но ведь ты тоже плачешь. Где-то вдалеке в пыль рухнул сгнивший фонарный столб. До рассвета было еще далеко.***
День швыряет в лицо огненную пыль, ночь морозит кости. Унылый ржавый горизонт гудит усталым ветром, изредка переворачивая скелеты машин набок. Опечаленная луна делила небо пополам со сбегающим солнцем, когда Сатана вновь попытался покинуть опустевшую землю. Глотая пыль и ледяные осколки, он поднялся к верхним слоям атмосферы и вновь наткнулся на незримый барьер. Бог не желал его выпускать. Разочарованный, озлобленный, Сатана снова и снова поднимался почти к самому спутнику и обессиленно падал в красные пески тяжелым астероидом. А перья все светились чисто, радостно, словно издевка огрубевшей, покрытой шрамами больной земле. Этот мир никогда не меняется. Вечная тюрьма ржавого песка и трещин в плавящемся асфальте, крошащихся бетонных исполинов и пожухлой соломы, бывшей травой. На смену пьяному, дурно скалящемуся солнцу на желтое небо выкатывается одурманено ущербный месяц. Звезд по-прежнему не видно.