Зимний сон

...Курэха идёт сквозь снег, по колено в сугробах, закрываясь рукой от ветра. Курэха — совсем ребенок, такая маленькая и слабая, что самой от себя тошно. Во мгле, среди несущихся в лицо и глумливо ударяющих в спину снежных хлопьев, медведю легко подобраться незамеченным. Только и успеешь увидеть, как вместо серебра перед глазами вдруг плеснет алым. И — всё; только кишки наружу, легким дымком в снегу. А у Курэхи даже ружья с собой нет. Ее босые, не укрытые ничем, кроме подола тоненького белого платья, ноги делаются бледнее бледного — почти прозрачными; вены проглядывают сквозь кожу голубоватыми прожилками льда. Ее пальцы немеют, застывают сосульками — такими звонкими и жесткими, что, кажется, вот-вот переломятся: даже если Курэха просто слишком сильно прижмет их к груди, пытаясь хоть малость согреться. Но ей надо вперёд. Очень-очень надо, пускай даже сама Курэха и не знает — зачем. Там, в снегу, покрытом кровью и копотью, есть что-то для нее важное. Самое важное в целом мире. Такое, ради чего не жаль даже рискнуть быть съеденной. Обмороженные ноги почти не слушаются. Курэха ковыляет еле-еле, выпуская перед собой редкие упрямые облачка дыхания. Ее глаза болят от мороза, ресницы промерзли так, что поднять их — нестерпимая тяжесть. Буря становится всё сильнее, и голова трещит по вискам, но Курэха наугад рвется дальше. Она падает ртом в сугроб, и страшная догадка пронзает череп: ноги застыли напрочь и не просто подломились — сломались, непоправимо и вовсе; но Курэха со всхлипом приподнимается на локтях и пробует ползти. Пробует позвать — открывает рот, но вместо имени на языке — только липкие, покрытые желтоватым и красным, снежные комья. А под ними… Курэха роет снег, ломая промерзшие ногти и фаланги пальцев, и видит наконец лицо. Обрамленное темными волосами, отчаянное и странно-благородное лицо девушки — девочки, самую малость постарше; только вот, если чуточку скосить глаза, лицо это делается черной медвежьей мордой. Морда улыбается. Растрескавшиеся, окровавленные (чья это кровь, если не человеческая?!) зубы шатаются в лунках, но всё еще могут прокусить ладонь — остаток ладони, который она одёргивает так резко, что трещит кость. «Прости, Курэ-тян. Ты опоздала. Уже слишком поздно». ...Курэха проспается с криком и колотящимся сердцем. Тянется к винтовке над кроватью, прижимает ее к бьющемуся — теплому, тяжелому, живому — сердцу в груди, и вновь, в тысячный раз, клянется себе: «Я уничтожу медведей».