Just close your eyes The sun is going down You'll be alright No one can hurt you now
Алые бутоны маков расцветают на ослепительно-белом фарфоре раковины из аккуратных кровавых капель, филигранно расползающихся по гладкой поверхности. Паутинка тончайших кровавых дорожек огибает прозрачные капли воды и медленно стекает вниз — прямо в водосточный слив. Анжольрас уже давно не обращает на подобное внимания, а только лишь продолжает чистить зубы, пристально всматриваясь в грязно-голубые глаза собственного отражения. То отвечает ему не менее тяжелым взглядом, повторяя каждое движение: мазнуть щеткой по зубам еще несколько раз, выплюнуть пену с едким привкусом мяты и набрать полный рот воды. Если задержать ее во рту, надув щеки, как в детстве, то можно пронаблюдать, как кровавые ниточки тянутся из носа, касаются губ и сходятся на подбородке, так и не превращаясь в подобие прекрасных цветов. Все это не имеет принципиально никакого значения, поэтому Анжольрас быстро выплевывает воду и закрывает кран. Он промакивает лицо кипенно-белым полотенцем, и на его ворсинках алым вырисовывается насмешка над всяким, кто все еще пытается твердить, что «все будет хорошо». Возможно, будь Анжольрас лет на десять младше, он бы беззаветно верил и кивал подобно игрушечному болванчику, но ему через три месяца стукнет двадцать два года, и это делает его достаточно взрослым, чтобы учиться быть реалистом. Ничего хорошего дальше ждать не приходится. Все его будущее, бескрайнее, пахнущее головокружительными парижскими ночами и майскими грозами, дерущее горло горечью пороха и посылающее искры за веками от частых вспышек алого, умещается в одном простом, немного корявом, зато честном и лаконичном: «Полгода». По крайней мере, именно так ему сказал целый консилиум врачей, который попытались собрать родители. Помнится, отец тогда хмурил не по-мужски тонкие брови, сводя их к переносице, и не смел ничего сказать — даже взглянуть на сына, а мать, напротив, сгребла его в охапку, будто это он рыдает, заливаясь крупными и теплыми слезами, а вовсе не она. Сам же Анжольрас предпочел остаться к новости равнодушным, чуть приобнимая хрупкую блондинку, плачущую ему в плечо: в конце концов, его мать всегда отличалась эмоциональностью, с этим уже ничего не сделаешь. Пожалуй, реакции родителей хватило, чтобы Анжольрас уверился, что друзьям о его «небольшой» (недолгой?) проблеме говорить не стоит: их слез и сочувственных взглядов он бы точно не вынес, а жалеть сам себя он не привык. Да и некогда заниматься самобичеванием, ведь времени на то, чтобы на прощание оставить миру громкое: «Au revoir!», деятельно подкрепленное чем-то поистине значимым, осталось не так уж и много. Шесть месяцев, отмеряемых алыми закатами и матово-желтыми восходами, сильными, бойкими ударами сердца в грудной клетке и мгновениями, когда Судьба прикосновением своих когтистых, длинных лап очень явственно напоминает о том, что течение времени не остановить. В такие моменты Анжольрасу приходится сдержанно извиняться — по большей степени из-за того, что сдавливающий все его существо приступ мешает говорить нормально — и удаляться в комнату, обложенную белоснежным кафелем и заставленную кабинками-близнецами, или же в грязный переулок в десяти шагах от места, где расположились друзьями — не важно, главное — успеть вовремя выпить две бледно-розовые, но отвратительно горькие таблетки, досчитать до тридцати, утереть капли крови, выступившие на бледной коже под носом, и взять себя в руки. «Все будет хорошо», — звучит в голове голос захлебывающейся в рыданиях матери, но Анжольрас ей не верит. «Все дерьмово, и у тебя не так много времени, чтобы что-нибудь сделать», — а это уже его собственный, хрипловатый и немного усталый голос, и вот он-то по-настоящему мотивирует. Точный, выверенный, как часовой механизм, план Анжольраса дает сбой, когда остается всего три месяца. В его продуманный до мельчайших деталей алгоритм решений и последствий закрадывается системная ошибка, грозясь нарушить идеальный код завершающей все операции жизни. Знаете, как бывает, когда одно незначительное социальное явление заставляет целые фондовые биржи идти крахом? Как одна неосторожная фраза лидера партии пускает все его идеи прахом по ветру? Как сбой в одной ячейке общества вдруг приобретает эффект цунами, уничтожая саму основу благополучия государства? Вот так произошло и в этом случае: идеальную, почти безупречную схему Анжольраса нарушила всего лишь одна лишняя буква, взявшаяся буквально ниоткуда — R. R — точнее, Грантер — ворвался в жизнь Анжольраса запахом дешевых сигарет и красного вина, ворохом холодных и грязных брызг, рассыпающихся мутными алмазами с его черных, как смоль, вихров волос, когда он по-собачьи мотал головой, забежав в помещение с улицы, где вот уже третий день не переставая дождь лил, как из ведра. Скрип двери. Громкий смех. Раздраженный взгляд Анжольраса и полупьяный, озорной взгляд в ответ возымели эффект атомной бомбы, сброшенной на хрупкие деревянные мосты несуществующего будущего. Щепки разлетелись громогласно и мощно, впиваясь под кожу острыми краями и заставляя сердце гулко стучать где-то на уровне горла. Этот взрыв ознаменовал собой начало войны, заведомо проигранной, потому что воевать Анжольрас собирался с самим собой, а это, как известно, гиблое дело. За окном солнечный июнь плетет тугие косы из ароматов раскаленного за день асфальта, цветов и безоблачного голубого неба. Париж каждым своим мгновением, каждым бликом в многочисленных витринах, каждым всплеском воды в фонтане, потревоженной маленькими детскими ладошками, улыбается Анжольрасу, и тому хотелось бы улыбнуться в ответ, но в самоубийцы он еще не записался, да и не собирается. Грантер терроризирует само его существо уже чуть больше месяца. Призраком параллельной вселенной, в которой все могло бы быть «хорошо», он следует за Анжольрасом, улыбается и разбрызгивает множество ярких каплей жизни, которая из самого Анжольраса ускользает алыми ниточками. Его ключицы заострились, а кожа приобрела оттенок белого мрамора с голубыми прожилками, что неизменно наталкивает на закономерный вопрос каждого его знакомого: «Ты здоров?» — спрашивают они, и Анжольрас твердит, что сил в нем еще на полсотни революций. R никогда не спрашивал ничего подобного, и Анжольрас всерьез начал задумываться, что этот вечно пьяный и совершенно безалаберный парень понимает, что революции эти происходят не где-нибудь, а только-лишь у Анжольраса в голове — по несколько за день. Если отмерять его будущее в этих самых революциях, то он даже немного приврал — на пятьдесят его точно не хватит. Когда эта мысль молнией поражает сознание, Анжольрас, оторвавший взгляд от книги и устремивший тот через зал, мутный от сигаретного дыма, вьющегося серыми кружевами ближе к потолку, натыкается на неожиданно ясный взгляд Грантера. Тот смотрит прямо на него и улыбается так, будто в это самое мгновение подражает безумному доктору, заживо вырезающему у самого себя сердце: безжалостно и выверено. На душе становится мерзко и до тошноты неприятно. В этот момент Анжольрас явственно осознает, что ошибался в сбое своей системы с кодовым именем R. Смеющийся в лицо Анжольрасу июль встречает его бежевым постельным бельем больничной палаты и хриплым, прокуренным смехом Грантера, застывшего в дверях. Из коридора за его спиной доносится гул шагов медицинского персонала, неразборчивый электронный женский голос, вызывающий по динамикам доктора Бертрана в реанимацию, но растрепанный и, кажется, впервые трезвый R не обращает на этого никакого внимания, продолжая заливисто хохотать. Его жизнерадостность разноцветными вспышками наполняет светлую коробку палаты, пляшет солнечными зайчиками меж жалюзи, путается в поблекших, истончившихся и выцветающих кудрях Анжольраса, теплыми прикосновениями щекочет его ладони и звонко зацеловывает щеки. Он только что закончил рассказывать историю о том, как вчера вечером мсье де Курфейрак пытался обольстить некую мадемуазель, что подвело его если не под монастырь, то под звание «Идиот года» — точно. И смотря на то, как Грантер заливается смехом, Анжольрас не может не рассмеяться в ответ. Его смех сейчас больше походит на лай — сиплый и тяжелый, — но ни один из них не обращает на это внимания, за что Анжольрас, кажется, всегда будет благодарен. — Я передам Курфейраку, что ты считаешь его форменным болваном, — Грантер игриво подмигивает, будто бы пытаясь раздразнить Анжольраса, а тот в ответ лишь качает головой. — Постой, я так не говорил! — Но подумал, — с этими словами R изображает шутливый реверанс и быстрым шагом выходит из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. По мере того, как его шаги удаляются по больничному коридору, слабость и боль, постепенно заполняющие каждую частичку существа Анжольраса, возвращаются, скребутся своими острыми когтями по внутренней стороне ребер, подкатывают к горлу привкусом горечи от таблеток, но это не страшно, ведь Анжольрас еще никогда не ощущал себя настолько живым, как сейчас. «Все будет хорошо», — звучит в его голове голосом улыбчивого Грантера. «Все дерьмово, но я хочу тебе верить», — вторит ему внутреннее я Анжольраса. Отмеренные полсотни революций закончились с наступлением августа. Многочисленные знамена оказались сброшены на разогретый и потрескавшийся асфальт, а кроваво-алые маки перестали расцветать на белом фарфоре раковины по утрам. Все войны внутри Анжольраса отгремели, завершившись его безоговорочной победой. Его «Au revoir!» прозвучало оглушительно и с вызовом, перекрикивая раскаты грома, сотрясающего Париж той ночью. Его «Au revoir!» имело едкий аромат дешевых сигарет и красного вина, а на коже оно ощущалось миллионами мутных алмазов — грязных брызг майского дождя. Его «Au revoir!» смешалось с отголосками прокуренного смеха Грантера и теплом его шершавой, но столь нежной ладони, сжимающей тонкие пальцы Анжольраса в ту самую, последнюю ночь. Все действительно было хорошо.Часть 1
9 октября 2018 г. в 22:20