Самой нежной краской была нарисована ты

Помимо творческой натуры и талантом схватывать на лету изучаемое в Лиссе выделялся удивительный навык — находить в отвратительном, кошмарном, уродливом, отброшенном — прекрасное. Она жила чувствами и понимала мир и людей через чувства. Чудилось, что и обыкновеннейшие цвета, оставляемые кисточкой, вначале отлеживались в ее сердце, и только затем переходили на бумагу. Тот день начался как обычно и значение его было обычным — отмучаться несколько часов в университете. План не нарушился, если бы не одно маленькое недоразумение. Между многоэтажек, непроходимых из-за людской суеты перекрестков, длинных рядов машин, застрявших в утренних пробках, и людей, которые от спешки постоянно задевали плечами, наступали на ноги — во всем этом стадном мраке Лисса замечала привычную ей привлекательность звуковых ощущений и буйность красок в каждом объекте. Где-то, в нескольких шагах, поправляла красный берет девушка, затем поспешила спрятать от холодного ветра пальцы в карманы пальто. Лисса остановилась. Она заметила этот луч, заставивший забыть её о том, куда и для чего спешит. Луч красоты лица и тела. Нереальность во всём образе незнакомки отражался блистающим золотом в ее длинных волосах, в дерзком холодном взгляде сладких, напоминающий цвет темного шоколада, глаз, плавностью в движениях смуглых рук. Дни напролёт девушка пыталась вспомнить каждую деталь образа, ставшего для нее совершенным, рисовала портреты по памяти, тщательно отбирая самые яркие и красивые цвета. Их познакомили общие друзья на одной из картинных выставок. У незнакомки появилось имя и появился голос, от чего интерес Лиссы как художницы только возрос: не изобразить ли их нежность и красоту? Не передать ли то, что далеко от материального тела, чтобы показать остальным нечто скрытое от их глаз? Для этого понадобилось многое узнать о своей музе, пройти тернистый путь по усмирению чувств восхищения и ограничить их строгой дружбой. Она согласилась прийти в пять. Лисса обманчиво пообещала закончить в восемь. Ей не хотелось когда-либо заканчивать. «Будь это возможным, — думала художница, грызя кончик кисточки, чтобы потянуть время, — я бы не переставала смотреть на неё, — она уверенно подняла взгляд на позирующую девушку, и колящая боль в сердце подтвердила правоту мыслей. — Никогда. Никогда б не перестала». Теплота в движениях, в смехе, в привычке заламывать пальцы от скуки и нежность трещинок губ, когда они растягиваются в улыбке заиграли желтыми красками на когда-то безжизненной белой бумаге. Лето слегка хриплого от курения голоса, осень красного берета, которого она проносила весь ноябрь, полоски весеннего света в тусклых глазах, греческая полнота вечного жара огня, бедра, несравнимые с бедрами Афродиты — всё нисходило до великолепной пёстрой картины. «И рисовала, и рисовала бы её от заката до рассвета, пусть руки откажут от усталости. Восхищалась бы ей без перерывов на сон, на перекус, на какую-либо другую жизнь без неё. Четыре сладких букв, что тают на языке — не хватит всех направлений авангарда, чтобы воспеть их, наполнить ими холст». — Мило с твоей стороны изобразить меня как что-то абстрактное, — без улыбки заключила натурщица, лениво рассматривая получившийся портрет. — Тебе не нравится? — с удивлением сделала по ее притворно довольному лицу вывод Лисса. — Буду честной с тобой — ни капельки. Жёлтый и розовый, терпеть их не могу, да и я ожидала увидеть себя на картине. Не сердись, это для меня портрет отвратительный, я же дурочка, ничего не смыслю в авангарде, как и во всём остальном. Этот кусок бумаги мой? — девушка уверенно разорвала на мелкие куски своё изображение, перепачкав пальцы краской, которая не успела высохнуть. — Не хочу, чтобы что-то напоминало, что ты потратила время на меня впустую. Художница разозлилась. Ей было глубоко наплевать на предпочтение, касаемые искусства, на личные взгляды на ее творчество людей, далеких от экспертов. Ей было не плевать на элементарное непонимание и нежелание понять, что она вложила в эту картину всю себя, чтобы вложить всю ее, ее кто так безжалостно и пренебрежительно разрушила всё, к чему она шла месяцами. — Это не было потраченным впустую временем, — возразила Лисса, присаживаясь рядом. Она зачем-то опустила взгляд вниз, на брошенную разорванную картину, затем на ладони своей музы, сохранившей этот пьедестал, в пятнах краски. — Но теперь стало. — Зато мы провели отличный вечер, правда? — Да? А останется ли он отличным, если я признаюсь, что люблю тебя? Без шуток, я говорю абсолютно серьёзно, люблю тебя и не знаю, что со своими чувствами делать и сколько ещё листов и альбомов перевести, чтобы всю её изложить и выплеснуть.       Лиссе девятнадцать. Возраст тоски по первой любви и жажде полюбить, мнимой надежде, что день признания возлюбленной в своих чувствах станет лучшим днем в ее жизни, что ей непременно ответят взаимностью, последует первый поцелуй, как во всех фильмах, что она смотрела, но прогадала. Этот день остался в памяти грубыми криками нежного голоса: «Ты что? Розовая?». Незаслуженным отвращением возникшем на лице той, кому она была готова посвятить всю жизнь, ее ужасно истеричной реакцией в силу характера и гомофобных предубеждений. Громким звуком падения мольберта под продолжающийся диалог, переходящий в ругательства, падением и красок, и кисточек, всего, до чего оскорблённая, как ей казалось, девушка могла дотянуться. Всплеск эмоций скоро уравновесился с нормальным состоянием. По щекам обеих потекли редкие слёзы. — Прости меня, пожалуйста, я сейчас всё уберу. — Уходи, — шёпотом попросила Лисса оставшимся спокойствием. — Мы бы всё равно не смогли бы быть вместе. Мы же подруги. Лучшие. Чтобы я была девушкой девушки? Не за что. — Уходи, — повышая тон повторила Лисса, не отрывая от нее взгляда. — Какой же я была дурой. Думала, что ты поймёшь меня… Твой парень рисует тебя обнаженной, наплевательски относится, а я помню каждое твоё слово, знаю, что пытаясь говорить на французском, ты специально коверкаешь его, я знаю о тебе того, что не знаю о самой себе. Ненавидь меня, сделай своим злейшим врагом, предавай, что угодно. Мне всегда будет больно от того, что такая, как ты, проводит время с человеком, который под видом любителя искусства, реалиста, твоего поклонника раскручивает тебя на совместную ночь в вашей спальне. Никогда, никогда с ним ты не увидишь себя хоть на чуточку такой же прекрасной, как это делаю я. Ты богиня, понимаешь? Ты… Зачем я вообще тебе этого говорю? — Выслушай же меня… — Уйди из моей жизни! Уйди достойно, без своих жалких попыток оправдаться. Лисса без труда играла шедевры классической музыки с детства, не прибегая к помощи толстенькой тетради нот, будто каждый ее палец пробежал по белым клавишам фортепьяно не первую тысячу раз. В семнадцать свободно объяснялась на трёх языках, на отлично знала историю древнего мира, черпала отовсюду вдохновения для собственных творений. Ее многому научили. Но не научили как вновь вернуться к былому образу жизни после разлома. Как после безумства счастья находиться с любимой в одном помещении, дышать одним воздухом, проходить по тем же улицам, душиться такими же духами, чтобы представлять, что они вместе, говорить на одном языке, что и она, пытаться возненавидеть любовь. Что делать, когда жизнь ради воплощения на холстах реального шедевра искусства более невозможно. Она возненавидела рисование. Разлила и долго топтала масляную краску, разорвала пустующие холсты, и выбросила всё на свалку. На улицу выходила лишь по вечерам, чтобы избежать увидеть те цвета, в которых отражалась её, ничуть не ослабшая любовь. Но если случайным образом жёлтый или розовый цвет попадал на глаза, в голове заигрывала мелодия, которая душила, доводила до тошноты, до желания разрыдаться и покончить со всем окружающим. Ей не хотелось знакомиться с людьми. Вдруг к них будет такое же имя как и у неё, представленное в голове тёплыми, экстравагантными картинами. Она мучилась бессонными ночами, рассматривала фотографию любимой, с трудом отделывалась от желания взяться за кисточку, чтобы изобразить её и хранить этот образ у самого сердца. «Я забыла простую истину. В моде не авангард, а реализм. В моде тело и страсть, а не чистая душевная любовь».