Прощай, малыш!

      В глазах сына стоят слезы.       В последнее время на меня свалилось столько дерьма, что, казалось, я стал нечувствителен к боли.       Как же я ошибался.       Я смог пережить все: крушение собственных надежд, прозябание в ежедневной трясине чуждых мне забот, жестокое разочарование в любимой женщине, мучительную процедуру развода, отвратительный дележ имущества, который оставил меня владельцем лишь пары портков да старой гитары, но видеть страх и отчаяние в глазах сына — это было уже слишком.       Зачем она притащила его на вокзал?       — Куда ты едешь? — шепчут бескровные губы моего ребенка.       — Пока на запад, — в горле застрял ком, который мешает говорить. Вместо голоса мое горло издает какое-то влажное бульканье. — А там посмотрим, где публика будет щедрей.       — Пап… ты не вернешься? — сын произносит страшные слова так тихо, что я буквально читаю их по губам.       — Нет, сынок, — выдавливаю я. — В этом городе мне нечего делать. Слишком много тяжелых воспоминаний.       Его длинные темные ресницы — как у нее — беспомощно дрогнули, губы приоткрылись в немом вопросе.       Всю жизнь ненавидел прощания. Как же так, мать твою, получилось, что я теперь вынужден прощаться с собственным сыном, да еще и навсегда? Как же невыносимы эти последние секунды, оставшиеся нам с ним на двоих… Я читаю его мысли в ясных серых глазах: он хочет, чтобы мой поезд не пришел. Чтобы не увез меня навсегда из его жизни. Он хочет, чтобы все было как прежде. Чтобы его мать подошла ко мне, обняла и сказала: «Ладно, парни, нагулялись, а теперь идем домой, пора ужинать».       Вон она, одиноко сидит на скамейке посреди перрона и усиленно делает вид, что интересуется расписанием поездов на большом цифровом табло. Расписанием, до которого ей на самом деле нет никакого дела — я в этом уверен. Леди Совершенство не ездит в разбитых поездах, предпочитая такси и самолеты. Ее мечта о собственном красном «мустанге» так и не сбылась: моих заработков музыканта не хватило на то, чтобы удовлетворить все ее аппетиты.       А ведь поначалу я очень старался соответствовать ее мечтам. Исполнять каждую прихоть, складывая у ее ног бессмысленные, совершенно ненужные мне вещи: помпезный ремонт в средиземноморских тонах, дизайнерская кухня самого дорогого бренда, джакузи с массажером, маникюр со стразами, ресницы, как у куклы, наращенные волосы, пятая шуба из серебристого песца, трехнедельная поездка в Таиланд, двадцать восьмое вечернее платье, которое она наденет один раз в жизни и навсегда похоронит в гардеробной, которая занимает больше места, чем наша спальня…       Наша бывшая спальня.       Я и сам не заметил, как положил в ту же самую кучу у ее божественно стройных ног и собственное вдохновение. Перестал писать музыку и песни, потому что вынужден был выдавливать из себя попсовое дерьмо, выступая в третьесортных забегаловках перед вечно жующей и вечно пьяной публикой. Отказался от полугодового контракта в Японии, потому что она устроила дикую истерику с битьем посуды на тему «ты нас бросаешь». Отклонил предложение друзей присоединиться к их группе: работа в нашем маленьком джаз-бэнде предполагала постоянные гастроли по всей стране, а Леди Паранойя приревновала меня к молоденькой смазливой вокалистке.       Неужели она не видела, что я всегда любил только ее? Даже сейчас, когда она всем своим видом старательно изображает равнодушие, мое сердце тоскливо сжимается при виде ее хрупкой фигурки. Несмотря на всю ту боль, которую она мне причинила. Несмотря на жадность, которая превратила ее из влюбленной в мой голос милой девушки в ненасытный пылесос, ежедневно поглощающий деньги. Как же так получилось, что наша великая любовь превратилась в жгучую ненависть, испепелившую дотла все, что было между нами, все, что было мне так дорого?..       До сих пор не верится, что она решила пойти до конца.       Ее глаза смотрят на меня сейчас с лица моего сына.       По его щеке скатывается слеза — крупная, чистая, искренняя слеза мальчишки, едва получившего право называться подростком.       — А я… смогу к тебе приехать? Когда-нибудь?       — Конечно, малой. Будут ведь каникулы… Если мама отпустит.       — Она не отпустит.       — Ничего. Подрастешь — сам приедешь.       Что я несу? Проклинаю себя за эту ложь. К тому времени, как он подрастет, она уж постарается вложить в его голову ненависть ко мне. Расскажет в ярких подробностях, как отец бросил их обоих. Как ему наплевать на сына…       — Она развелась с тобой, потому что ты бездельник? — его наивная прямота заставляет мои губы дернуться в горькой усмешке.       Вот, значит, как.       — Я не бездельник, сын.       — А кто ты? Мама говорит, что музыка — это не настоящее дело…       «Музыка — это именно оно, настоящее», — едва не срывается у меня с языка. Но… имею ли я право называться музыкантом, предав ради фальшивых идеалов свой талант, свой голос, свою Музу, свою душу?       Возможно, теперь мне по крупицам придется возрождать себя заново. Получится ли?       — Не спрашивай меня, кто я, сынок. Когда-нибудь, когда меня не будет рядом, ответ придет сам.       Словами можно убить все, мне ли не знать… Поэтому я заткнулся, а сын обдумывает мой очередной идиотский ответ. Слезы по бледным детским щекам бегут ручьями.       — Не плачь, малой. Перрон зальешь, — пытаюсь шутить.       Выходит скверно.       — Если… она снова выйдет замуж, ты останешься моим отцом? — его голос дрожит, разрывая мою убитую душу на мелкие кровоточащие части. Делаю вид, что зудит переносица, а сам стыдливо смаргиваю слезы, прикрывшись рукой.       — Конечно, сынок… Ты — мой. Только мой. И всегда будешь моим. Слышишь?       Его душат рыдания, и я сгребаю его в объятия, стискиваю безжалостно, до боли, своего, родного… Он терпит; чувствую, как детские кулачки сминают легкую ткань куртки на спине.       Неживой, скрежещущий голос сквозь звучащие эхом динамики объявляет мой поезд; на затылке шевельнулись волосы — грохочущий монстр, который через минуту переварит меня внутри одного из металлических желудков, уже подкрадывается к перрону.       — Малыш… мне пора, — бубню я ему в ухо, зарываясь носом в его длинные по новой моде волосы, которые все еще пахнут детством. Пытаюсь оторвать от себя его руки — и не могу.       — Пап… не уезжай… пожалуйста… — сдается мой ребенок и рыдает в голос, хватаясь кулачками за полы моей ветровки.       — Эй-эй, парень! — сквозь слезы улыбаюсь я, стараясь его подбодрить. — Не плачь! Держи фасон!       Ему трудно, но он пытается взять себя в руки. Я с ненавистью смотрю в ее сторону — она, уже не таясь, смотрит на нас, картинно хмуря идеальные брови — зачем, зачем нужен был этот концерт? Ты перемолола и выплюнула мою душу, но зачем издеваться над ребенком?       Проводница нервничает и подгоняет: посадка на нашей станции недолгая.       — Мне пора, малой. Прощай, — говорю я твердо, снова глядя в зареванное личико.       Его кулачки покорно разжимаются, руки безвольно падают вдоль тела.       — Прощай, пап.       Его слезы наливают мои ноги свинцом. Трудно идти, но я делаю шаг к проводнице в форменном кителе, вынимая из кармана измятый билет.       — Я люблю тебя, пап, — слышу за спиной тихий шепот.       Адский же ты ад, закончится ли это когда-нибудь?! Оборачиваюсь — и вижу его ссутуленную спину, опущенные плечи, поникшую голову; слегка вьющиеся светлые волосы рассыпаются по плечам, обнажая беззащитный затылок.       — Малыш, постой!       И снова он в моих объятиях, и на этот раз шепчу ему быстро, бессвязно, лихорадочно, иначе не успею:       — Сынок… я — твой, навсегда. Ты слышишь? Помни об этом. Днем, ночью, когда угодно, что бы ни случилось — звони мне. Каждый день. И — слышишь? Верь в себя. Верь своему сердцу. Помнишь историю про алые паруса? Мечта Ассоль исполнилась, потому что она верила… Исполнится и твоя. Просто верь.       Не говоря больше ни слова, на ходу впрыгиваю в тронувшийся поезд под недовольное ворчание проводницы, на автомате нахожу свое купе, закидываю на верхнюю полку гитару, полупустой рюкзак и подхожу к окну. Он бежит за поездом — мой мальчик — и машет мне рукой. Раскрываю ладонь и прикасаюсь к мутноватому стеклу, словно сквозь него могу ощутить тепло его детской ладошки.       Нет смысла. Уже не утешаю себя тем, что еще молод, что мною еще можно забивать гвозди. Душа давно очерствела, и эта жуткая боль, раскаленными клещами выжигающая нутро, всего лишь фантом, который вскоре развеется в небе вместе с птицами. На дворе сентябрь, а меня вдруг пробивает парализующий холод. Черти бы побрали эту осень — уж лучше бы сразу зима. Стал бы тогда снегом — и растаял бы, едва меня коснулись бы солнечные лучи…       Кто я? Наверное, мне уже никогда этого не узнать. Может, и вправду ответ придет, когда меня не станет…