Poison

      Шото определённо сюда зачастил. Кажется, в небольшой семейной гостинице тремя километрами южнее центра Набу он бывает чаще, чем у себя дома.       Разумеется, гостиница — только прикрытие.       — Не могу гарантировать, что вас примут, — говорит худощавый юноша с прилизанными пепельными волосами, встретивший Шото на ресепшене. — Но если уж вам так неймётся…       «Не «неймётся», овца ты клонированная,» думает Шото с мрачной неприязнью. За последние полгода это уже третий ассистент, и от предыдущих двоих этот отличается разве что укладкой и исключительно длинной тонкой шеей. Неужели специально таких неприятных отбирает? Чтобы не было никаких сожалений, когда проштрафятся слишком серьёзно?       — Господин Мидория, к вам посетитель, — сообщает прилизанный вышколенным тоном. Телефон несколько секунд молчит, затем плюётся помехами.       — Кто? Если это не вопрос жизни и смерти — меня нет!       На лице прилизанного на долю секунды мелькает что-то вроде мелочного триумфа. Шото почти физически противно от его блеклого рыбьего взгляда. Смотрит брезгливо, разве что не морщится. Если он и на обычных клиентов так же смотрит — бизнес не пойдёт. Пусть даже и для прикрытия.       «Ещё скажи, что не знаешь, кто я.»       — Меченый, господин Мидория. Говорит, что…       — С этого надо было начинать! — что-то грохочет, как будто Мидория уронил целую стопку книг. — Пусть заходит, а всех остальных, кто там собирался — к чёрту! И ты тоже!       Прилизанный смотрит на телефон с таким ошалелым видом, будто из трубки его как минимум облили краской. Или кислотой. Или жидким азотом.       Шото проходит мимо оторопевшего прилизанного, даже подавив мелочное желание отпихнуть плечом. Не ребёнок ведь. И плечо болит.       — Я вас про…       — Обойдусь, — скупо отрезает Шото, заходит в комнату отдыха и набирает личный код на микроволновке. Ждёт, пока тихонько щёлкнет замок в потайной двери за приторно-умилительной картиной с щенками французского бульдога.       До нужной комнаты — маленького, но довольно уютного кабинета — Шото добирается спустя три сенсора и семь паролей.       Эти игры в конспирацию — такое ребячество, но всё же, это куда надёжнее, чем захудалый бар с сомнительной репутацией.       При одном только воспоминании об этом правый бок отзывается противной тянущей болью, хотя ожог давно зажил. Шото дробно стучит и, дождавшись утвердительного грохота, открывает дверь.       — Рад видеть в мире живых, — Мидория, запнувшись о ножку офисного — геймерского? — кресла, выходит из-за стола и почти бежит ему навстречу. Притормаживает в полуметре, внимательно осматривает на предмет свежих травм и только после этого приветственно приобнимает, хлопает по спине, осмотрительно не задевая правую сторону.       — Если можно так сказать, — Шото криво усмехается, возвращает приветствие. Если не знать деталей — Мидория кажется по-детски непосредственным.       — Ты давно не заглядывал! Почти неделю, и даже не звонил, я ведь волновался, — тараторит Мидория, отступив на полшага. Шото знает, что обычно Мидория очень ревностно блюдёт своё личное пространство, и только с крайне ограниченным кругом людей чувствует себя достаточно комфортно для какого бы то ни было физического контакта.       Хотя Шото своими глазами видел, как Мидория вырвал у человека почку, и дискомфорта при этом явно не испытывал.       — Я… — Шото хочет сказать, что в эту неделю он не звонил даже сестре, но передумывает. — Не буду оправдываться, виноват. Можно присесть? — нога напоминает о себе тупой болью.       — Конечно-конечно! Чувствуй себя как дома! — у Мидории веснушкам на лице тесно. Как будто ему на кожу брызнуло золотистой краской.       Или кровью из перерезанной артерии.       — Плохое сравнение, — вздыхает Шото. Дома он бывает нечасто. Да и что ему считать домом — большой вопрос. Мидория на секунду задумывается, хмурит брови, пощипывает нижнюю губу. Он всегда думает подвижно и деятельно.       — Чувствуй себя, как в гостях у лучшего друга!       — Намного лучше.       Шото тяжело опускается в кресло. Недавняя заваруха в Бесубине стоила ему целостности семи костей и почти литра крови. Если бы не присланный Мидорией Друид со своей пусть неидеальной, но очень действенной исцеляющей причудой — цена была бы выше по меньшей мере на правый глаз, руку, почку и ногу по колено.       Мидория вьётся рядом, осматривает со всех сторон, будто старается убедиться, что он действительно в порядке. Хотя почему «будто»? Так и есть. Мидория даже не скрывает, что на Шото ему не плевать, и его подручные давно перестали это обсуждать. По крайней мере, там, где Мидория может об этом узнать.       Где угодно, хоть в этом мире, хоть в загробном.       Они не виделись неделю, и за это время у Мидории накопилось новостей часов на пять монолога, и он очень старается скомпрессовать это всё хотя бы в четыре раза — а Шото не торопит. Слушает, как Мидория трещит — немного сбивчиво, перепрыгивая с темы на тему, перебивая сам себя. Стремясь поделиться всем и сразу. Шото слушает и запасает информацию для дальнейшего анализа — он умеет запоминать на потом, а пока — просто позволяет сознанию разлететься по кабинету мелкодисперсной пылью. Голос и присутствие Мидории успокаивают.       Наверное, Шото — единственный человек в мире, кто может это сказать абсолютно искренне, без иронии.       — Как думаешь, это нормально — что я могу расслабиться только в паучьем логове зла? — спрашивает Шото, когда Мидория замолкает, чтобы перевести дыхание. Он выглядит восторженным и немного запыхавшимся, и вёл рассказ так эмоционально, что даже волосы у него взъерошены сильнее обычного. Хотя в прошлый раз он жаловался, что никакими средствами не может усмирить свои кудри, «вот потрогай — как проволочные пружины!». Шото потрогал. Волосы были совершенно нормальные. Мягкие.       — Слишком много пафоса, Тодороки-кун, — смеётся Мидория, облизывает пересохшие губы. — Какое же у меня тут логово… Паучье, фу.       — Я процитировал вечерние новости.       — О… — Мидория озадаченно моргает. Глаза у него круглые, по-детски наивные. — Я не смотрел. Был слишком занят.       — Викторина по Hero-TV-3?       — Ты слишком хорошо меня знаешь, — Мидория расплывается в улыбке, исключительно довольной и, пожалуй, даже чуточку польщённой. — Кофейку? Или предпочтёшь чайную церемонию?       — Просто чай.       Шото порывается подняться, но Мидория легонько подталкивает его обратно — «сиди-сиди, ты же гость!» — и возится с чайником, пытается поймать нужную стадию закипания. Шото, конечно, гурман в плане чая, но к Мидории он приходит не за этим, в его обществе он довольствовался бы и трухой в пакетиках, и водой из-под крана, но Мидория считает своим долгом хотя бы стараться сделать что-нибудь приличное. Это подкупает.       — Если я паук, то кто же тогда ты? — задумчиво спрашивает Мидория, рыская в поисках нужной жестяной баночки. Кажется, в последнее время он обзаводится всё более и более широким ассортиментом чаёв, хотя сам едва ли отличит чёрный от зелёного.       Шото старается не удивляться привычкам Мидории — просто принимает со всеми странностями и недостатками. Точно так же, как Мидория принимает его.       — Каракатица, наверное, — Шото пожимает плечами и болезненно морщится. Раны, хоть и подлеченные, всё ещё беспокоят. — Подстраиваюсь под окружение. В какой-то степени.       — Почему не хамелеон?       — Просто каракатица.       Не то чтобы он подстраивался. Просто героика в своём нынешнем виде его не устраивает, от откровенного беспредела его удерживают здравый смысл и остатки сентиментальной веры в лучшее, вот он и балансирует на тонкой грани между адом огненным и адом ледяным.       Мидория ставит подносик с чайником и чашками на кофейный столик, садится на подлокотник его кресла. Временами в компании Шото он чувствует себя настолько комфортно и расслабленно, что самому Шото становится почти неуютно. Почти неловко. Но плюсы неизменно перевешивают минусы, и Шото продолжает приходить, как только у него выдаётся возможность.       Они говорят долго. Даже немного спорят. О недавней потасовке на юге Мусутафу, о бандах в Кешики, о контрабанде триггера из Бразилии. О геройских союзах. О собственных дальнейших планах.       Шото больше нравится слушать, чем рассказывать, но Мидория хороший собеседник, и для них обоих важно, чтобы их действия не конфликтовали, поэтому говорить — в его интересах. Наверное, у Шото от него лёгкая зависимость. Или не такая уж лёгкая.       Мидория — серый кардинал, паук в центре криминальной паутины, опутавшей Японию от Тохоку до Кюсю. Шото… герой вне закона. С собственными, слишком жёсткими для официальной героики методами работы. Давно плюнувший на некогда пророчимое ему блестящее геройское будущее.       — Тебе отца не жалко? — неожиданно спрашивает Мидория, когда речь заходит о масштабном геройском альянсе, охватившем весь Канто. Шото на несколько секунд замолкает. «Жалость» — немного не то понятие, которое культивировалось в его семье.       — Он одобряет. И это, — Шото неопределённо обводит ладонью своё отражение на экране телевизора с какой-то невообразимой диагональю, — в любом случае стало для него не большим ударом, чем Тоя. Он от меня даже не отрёкся. Даже навещал после Бесубина.       — Ну-ну, ты к нему несправедлив, Тенко-кун его очень ценит… — с мягким смешком возражает Мидория, но запинается, перебивает сам себя, удивлённо округляя глаза. — Подожди-подожди, я сейчас не ослышался? «Одобряет»? Старатель?!       — У отца своя система ценностей, — уклончиво отвечает Шото. Он не очень любит эту тему, и Изуку об этом знает. Но знает и о том, что ему позволено ступать на эту территорию. Это их маржа доверия.       — «Цель оправдывает средства»? — Мидория понимающе улыбается. Слишком понимающе. Салютует своей чашкой.       Шото кажется, что ему под кожу запустили что-то холодное и юркое. Возможно, ядовитое. Даже вероятно.       — У тебя похвальные цели, Тодороки-кун, — задумчиво тянет Мидория. Чашку он держит в ладонях, не делая ни одного глотка. Шото даже не помнит, чтобы он наливал чай. — И методы достижения хорошие… Но есть одна вещь, которая ставит всё под угрозу. Или две…       — Или три.       — Две, — Мидория отставляет чашку, смотрит ему в глаза, и зрачки у него почти ненормально широкие — чёрные провалы, обрамлённые ядовитой тёмной зеленью. — Ты одиночка. Это делает тебя уязвимым. И героика тебе по-прежнему слишком близка.       — Неправда, — пожалуй, слишком быстро отвечает Шото. Мидория мгновенно оказывается слишком близко — ещё ближе, хотя и так сидел почти впритирку, — нависает над ним.       — Тогда почему ты не присоединишься ко мне? Я ведь предлагал. Много раз предлагал, потому что это ты. Потому что один ты безрассудный, потому что не ценишь свою жизнь, потому что дальше будет становиться только хуже. Ты же сам это видишь. Ты же понимаешь, что если мы не пойдём по одной дороге сейчас — то потом эти дороги разойдутся. Ты же понимаешь… Ты же знаешь, Тодороки-кун!       Шото знает. Помнит. И помнит, что Мидория повторяет свои предложения максимум один раз. Предлагает, получает отказ, принимает меры, предлагает снова — и получает судорожное согласие на куда более выгодных для себя условиях.       С Шото было не так. Мидория звал его с собой — сперва как будто в шутку, будто бы боясь отказа. Затем — предлагал снова, очевидно всерьёз, с целым списком аргументов. Затем просил. Затем снова предлагал.       Но нет. Есть границы, которые Шото не готов переступать. Даже при том, что глобально его идеалы не так отличаются от идеалов Мидории. Но способы достижения целей у них разные. То, что уже несколько лет строит Мидория — адская смесь анархии с диктатурой, и Шото тихо радуется, что Мидория в своё время отклонил предложение Всё для одного о сотрудничестве. Согласись он — и Япония, какую они знали, погрузилась бы в хаос, рядом с которым Великая Разруха второго поколения показалась бы сущим раем.       Мидория зачастую говорит очень здравые вещи. Во многом Шото с ним соглашается. Во многом — был бы готов согласиться.       Вот только Мидория щелчком пальцев обрекает на смерть десятки, а иногда и сотни людей. И даже не всегда при этом использует причуду.       Иногда Шото об этом вспоминает. Это отрезвляет. Это пугает, это заставляет сомневаться в собственной адекватности. А затем снова забывает, завороженный доброжелательной улыбкой, круглыми детскими глазами и искренней радостью каждой их встречи. Забывает — до следующей демонстрации силы перед общим врагом. Как это было в их первую встречу, ещё подростками. Когда Шото был просто Шото, учеником геройской академии, а не неуловимым вигилантом Меченым, а Мидория… Нет. Пожалуй, Мидория был самим собой уже тогда. Когда одним из многих камней под его ногами стал убийца героев Пятно.       Поэтому Шото в очередной раз молча качает головой. Почти физически чувствует чужое огорчение. Почти разочарование.       Мидория всегда как будто сдувается после очередного отказа. Старается сменить тему, чтобы не смущать их обоих. Его своеобразная тактичность — одна из многих черт, которые Шото в нём ценит.       Вот и сейчас почти так. Очередная игра в «ничего не было». Мидория раскачивается на подлокотнике кресла, мурлычет простенькую мелодию — Шото не помнит слов, но мотив ему знаком.       «Как попугайчик на жёрдочке», — отрешённо думает Шото. Маленький, юркий, демонстративно безобидный. Неожиданно хищный. Если утратить бдительность — выклюет глаза и разорвёт кожу на кровавые лоскуты.       За Мидорией бывает интересно наблюдать. За ходом его мыслей, за жестами, за мимикой. Шото знаком с ним уже около семи лет, за это время научился неплохо его читать. По крайней мере, Шото так кажется. Хочется думать. Может быть, это просто тешит его самооценку. Или ему нравится считать, что есть на свете человек, с которым у него такое взаимопонимание. Или, возможно, к которому он привык настолько, что без него почти уже и не может.       О чём думает Мидория сейчас — Шото определить не может.       — Жестокий ты человек, Тодороки-кун, — неожиданно вздыхает Мидория. И голос у него такой же, как когда он предлагал союз. Это совсем особые интонации, в которых слишком много чего-то отчаянного, почти умоляющего. Чего-то, от чего Шото становится очень и очень неуютно. — И избирательно-незрячий.       Мидория всё так же сидит на подлокотнике справа от него — так близко, что Шото чувствует его тепло. Так близко, что понятие «личного пространства» кажется пустым звуком.       Так близко, что когда Мидория снова нависает над ним — Шото не отшатывается, не пытается оттолкнуть — и не сумел бы, и не успел бы. Только распахивает глаза в секундном удивлении, скорее осознавая, чем чувствуя требовательное прикосновение к губам. Смотрит в потемневшие почти до черноты глаза и пытается ухватиться за уплывающее здесь и сейчас.       Кажется, на несколько секунд он теряет контроль над своим телом и над происходящим.       — Даже не укусишь? — Мидория отстраняется всего на несколько сантиметров, почти касается кончиком носа лица Шото. Облизывается. Он снова выглядит обманчиво мирным, почти ребёнком, и этот контраст обескураживает, в очередной раз размывает чувство реальности и веру в свою адекватность.       — Зачем? — Шото почти не слышит свой голос. Кажется, из лёгких вышибло воздух, а вдохнуть он забыл. Или не смог.       — Захотелось. Я не люблю отказывать себе в своих желаниях, — голос у Мидории снова почти нормальный, почти привычный. Почти.       Шото пытается стряхнуть наваждение, но не может, всё, на что его хватает — на короткий вдох, которого слишком мало.       — И чего ты желаешь? — спрашивает он, не шевеля губами.       Шото кажется, что его отравили. Чем-то исключительно быстродействующим, потому что у него плывёт перед глазами и кружится голова, а ответ Мидории тонет в шуме крови в ушах. Шото не понимает, сколько прошло времени — секунды или минуты. Кажется, это что-то нервно-паралитическое.       Кажется, странное наваждение понемногу проходит — Шото начинает различать звуки. Тихий шорох дыхания у самого уха.       — Не становись моим врагом, Тодороки-кун, — Мидория не отстраняется, по-детски умильно обнимает его за шею, почти трётся щекой о щёку — как будто ему не противно прикасаться к обезображенному шрамом лицу. — Не становись. Врагов я не щажу. А тебя я очень не хотел бы потерять.       Шото выдыхает, хотя воздуха в лёгких не было.       Губы покалывает. Как от лидокаина или при гипогликемии.       Или как от яда. Чудовищно токсичного, почти наверняка смертельного. У которого нет даже названия.       Зато есть имя, фамилия и огромные малахитовые глаза.       Противоядия нет.