I
Топкий медвяный воздух кутал башню. Душное солнце звенело в витражах — и мантии витражных волхвов синели, как ирисы. Глухо заворочался, закачался соборный колокол — полуденный звон его был тяжек и мрачен. Под такой несли короля: сам он — в шампанном кружеве савана, все вокруг — в чёрном (в золотую мушку) бархате. Как тогда пел колокол! — он плакал кровью, как единожды в месяц плачет молодая графиня. Правда, в тот день платок её не был ал. О сороковой день зацвели розы. В соборном розарии пряталась инфанта: розы укрывали её от солнца и жгучих его укусов. У инфанты от книг позолотели пальцы — и ими, золотыми, она гладила розы. Инфанта задыхалась в чёрно-пышном воротнике — траурный бархат жёг её тело ядовитым пеплосом. Розы целовали её в алые очи с белыми ресницами. Инфанта знала их — та, тёмно-красная, выросла из кровавой раны Христа; та, бледная, суть чистота Богородицы… Где кончаются розы — там соборный пустырь. На соборном пустыре — мёртвая олива. В тени мёртвой оливы — чёрный тёрн. В тёрне сгорела королева-мать. Инфанта помнила тёмные косы под тяжким венцом, рдяное платье и зубовный скрежет. Теперь там, в тёрне, тянутся к небу уголья-кости, и венец вплавился в голый череп. Когда инфанта шла за гробом, чёрнобархатные пели, что король-отец — прекрасный, светлый король — воскреснет на небе. Но инфанта знала — королева-мать задушит его в Аду, задушит жжёнными костями — задушит за то, что он первый поднёс факел к тёрну. Инфанта рвала пепельные розы и хмурила брови: не потому ли ночью, у кованого изножья, её ждут два призрака? Мать — сплошное чёрное покрывало: от неё пахнет дымом и страхом — она скалится и глухо дышит. Отец — всё тот же красавец, вот только черви выели глаза — вздувается медная кожа: они пожирают его изнутри. Инфанта плохо спит. Инфанта боится, что они, злые грешники, уведут её за собою — во тьму тем, где изгрызут, выпьют её белое тело… К утру на запястьях проступают следы мёртвых рук. Полдень. Инфанту клонит в сон среди цветов — и ветви роз кажутся ей жестокими путами. У инфанты под чёрным кружевом больно сердцу: скоро ли прибудет регент? — как нехорошо, как нехорошо этим сорокодневным полднем… Когда инфанта обернулась, она увидела себя. В драгоценном холоде собора стояла другая инфанта. Неживо холодело её лицо, и бледные локоны, укрытые чёрной платом, были неживы — та инфанта была строга, спокойна, и траур носила со странным благородством. Взгляд её — мрачный, хищноптичий — пугал инфанту-в-саду. Сперва инфанта подумала, что, должно быть, кто-то оставил старое зеркало у дверей — оттого и смотрит из глубины неласковое её отражение… Как вдруг инфанта-в-соборе ожила и поманила её неподвижной рукой, что сжимала увядшую розу. Инфанта-в-саду встала — и святое чтение упало с колен. Она не дышала. Вспомнила ледяные материны губы и шёпот-нож — вспомнила, как билась в судороге прекрасноокая королева. «Смерть моя — ходит в покоях… говорит со мною… смерть моя — как я». И правда — двух королев видели на рассвете перед казнью. «Обняла. Пахнет гарью, кашляет пеплом. Дочь, невинное дитя, защити меня… О, она там, за дверью! Слышишь — шаги. Она ведёт твоего отца. Она ведёт демона в красном… Красный шёлк лезет в двери, как змея…» Инфанта помнила, как сама собою отворилась запертая дверь, и призрак её матери — точёный, торжественно-строгий — прошёл сквозь неё и принял в обожжённые руки бездыханное тело. Когда королеву жгли, призрак её стоял в тёмном углу. Смотрел на инфанту кровавым глазом. Хохотал от диких криков, что бились в ставни. Инфанта заплакала — призрак дрогнул и растаял — и сквозь слёзы инфанта увидела отца. Позади него, точно притаившись, стоял епископ. Отец молча разглядывал её — диковинного зверя — но тотчас отпрянул, когда инфанта потянулась к нему. — Diabolus albus, — прошептал епископ. — Она росла во мраке, отец мой, как подземная тварь — ей нельзя видеть солнца: оно ослепит её и сожжёт кожу. Ведьма-мать таила дочь от меня. Отец скривился в отвращении, но всё же взял её на руки — и инфанта, всхлипывая, коснулась белой ладонью медно-гладкого лица. — Возможно ли воспитать из неё — ведьминой спорыньи — достойную христианку? Епископ промолчал и осенил инфанту крестным знамением. Они уносили её из пустого покоя, как вдруг инфанта забеспокоилась — заизвивалась в цепких руках. «Матушка!» — воскликнула она, указывая на тёмный угол. Призрак королевы погрозил ей пальцем и исчез навсегда. Инфанта очнулась. Теперь из соборного мрака, не мигая, смотрела её смерть. Но инфанта испугалась лишь на мгновение: ведь она её видела! — сердце утихло. Она подошла к тихому призраку, поклонилась и протянула руку в ответ. Инфанта-в-соборе встрепенулась, словно внутри неё завёлся причудливый механизм, и взяла инфанту-в-саду за руку. Она повела её внутрь собора. Собор ослепил инфанту темнотой. Призрак хлопнул в ладоши — и в ладанном воздухе зажглись крохотные свечи: они были повсюду — странные и невесомые — и в их прозрачном сиянии внутренность собора казалась бесконечной. Собор ли это? — инфанта оглянулась: колонны растаяли во мраке, и высокий свод открылся звёздному небу. Но то были не звёзды — а свечи: они опадали медленно, как белые цветы — и всё сильнее, сильнее благоухал ладан… Призрак тронул инфанту за плечо и указал в глубь собора: она содрогнулась. Из украшенных розами ниш, где некогда были святые лики, на неё смотрели усопшие короли и королевы. Их глаза горели ярче свечей, и кожа лоснилась золотом — как они были не похожи на неё! Инфанта погладила по щеке прабабку — смуглую, как мавританка, и высокомерную — но та вдруг пошевелилась: глаза вывернулись в орбитах, точно сапфиры в хрустальном черепе, и взглянули на неё презрительно-строго… Вслед за мёртвой королевой все портреты, парившие в бесконечности собора, обернулись к инфанте — последней из рода — и окружили её. Инфанта закрыла лицо руками: какая злоба была в их взгляде! — будто это она, белокожая дьяволица — чудовищный знак вырождения — повинна в смерти короля и маленьких принцев! Она и не видела их толком — укрытая от мира в соборе, укрытая от солнца чёрным бархатом… Виновна ли она в старинных грехах? — они чужие, чужие! Они спят в могилах! Боже, как страшно горят глаза… Инфанта бежала во тьму, не разбирая дороги, металась, как слепая — но всюду перед ней возникали гневные лица — уродливые, язвящие — и всё больнее жалила ненависть. Инфанта упала на колени и сжалась: от долгого, нечеловеческого крика тьма отступила. И всё пропало. Пред ней остался лишь один портрет: опалово-белое лицо, едва тронутое румянцем, и бледные локоны, на коих покоился венок из увядших роз — ах, это зеркало! Но отражение покачало головой и поднесло окольцованный палец к губам: из овальной рамы выплыл печальный призрак инфанты. — Рок, — молвил он и указал туда, где в адовой мгле ждали инфанту проклятые мертвецы. Он прикоснулся к её сердцу — и инфанта ослабла. С тихим вздохом упала она в темноту, и белое тело треснуло, как греческий мрамор — инфанта разбилась о каменные плиты. Чёрное платье обвило её саваном, и звёзды-свечи, опустившись подле неё, потухли. Что-то еле слышно зазвенело — это исчез во тьме крест, что сорвался с шеи инфанты. В неурочный час ожил колокол, будто правила им неведомая сила — он пел, он стонал: «Скончалась! Инфанта скончалась!» Отворились двери — и страшное видение исчезло. Ах, как испугалась несчастная сестра Мария! — аббатисса велела ей отыскать нелюдимую инфанту и сообщить радостную весть — но знала ли она, что найдёт её мёртвой?.. Тьма засмеялась — и сестра онемела: инфанта, что стояла поодаль от бескровного своего тела, улыбнулась ей и растаяла. Дрожащие пальцы не слушались сестру — и крест не спас её от ангела смерти.II
С последним вздохом инфанты ко двору прибыл регент — герцог Энрике Арагонский: молчаливый и странный. Никто и никогда не видел лица его Светлости — днём и ночью берёгся он от любопытных глаз: видны были лишь руки — белые-белые, усеянные гроздьями перстней. Выспренно-холодным был его голос, тёмными — мысли. Тяжким — проклятие.