Апокалипсис

***

Кацуки узнает обо всем случайно. С ним вечно это происходит — чертовы откровения настигают тогда, когда он меньше всего к ним готов. Вот и сейчас, после выматывающего двухдневного выкуривания преступников из захваченного здания, новости на ноутбуке бьют по больному, словно кто-то специально поместил видеоролик прямо посреди страницы. Кацуки смотрит на картинку, на секунду прислушиваясь к себе, а затем прищуривается и запускает, надевая на запястья фиксаторы и берясь за бинты. Все равно лимит злости за двое суток ебучей свистопляски с заложниками и переговорами исчерпан настолько, что зацепить его сейчас сможет разве что конец света. На записи очередной идиотской передачи задрот неловко поправляет официальный костюм и постоянно приглаживает торчащие волосы. У него забинтована шея под самую челюсть, а поверх повязан стремный шарф — только по этой причине Кацуки не выключает сразу. Деку расспрашивают о какой-то чуши вроде любимой еды и увлечений, и это почти убаюкивает — ничего нового, как будто Кацуки чего-то из этого не знает. А потом интервьюер вдруг откашливается и насмешливо спрашивает: «Всем любопытно, есть ли в вашем сердце место для кого-то еще, кроме героики?» Кацуки напрягается и сжимает зубы, замирая с бинтом в руках. Выключать уже поздно. Деку улыбается, отводит глаза и смущенно краснеет. Ерзает на стуле. А потом заминается и отвечает: «Есть, давно». Кацуки одной рукой дергает ноутбук на себя, проматывает на начало и всматривается — веснушки почти исчезают на красном лице, Деку чешет голову и смеется. Будто бы даже омерзительно довольно. Сладкий запах нитроглицерина растекается в воздухе, бинты в руке намокают, противно сжимается горло. Внутренности болезненно скручивает от невольного воспоминания. Кацуки пытается избавиться от него уже три года, и все они идут насмарку из-за одной минуты сраного видео, потому что чертов Деку впервые прямо отвечает на вопрос о личной жизни. И блядски при этом краснеет. Ведет себя совсем иначе, чем тогда, когда пьяный Кацуки полез к нему на выпускном. Он до сих пор помнит — и выражение испуга на побледневшем лице, и ладонь, упершуюся по центру груди, обжигающую не хуже огня, и твердое: «Каччан, не надо…» Лучше бы забыл. Если бы мог. Тогда Кацуки отодвинулся, отрывисто кивнул, незаметно сжимая кулаки, помолчал и ушел. Реакция задрота была простой и понятной, очевидно предсказуемой. Никто в здравом уме не захотел бы завязывать с ним отношения после десяти лет мудацкого недопонимания. И не важно, что последние два года до выпуска Кацуки старался все исправить. По-своему, как умел: не цеплялся, заставляя себя наблюдать за другими, держал в узде рвущуюся наружу злость, даже в чем-то копировал поведение Киришимы, пытаясь «быть дружелюбным». У него, конечно, нихрена не получалось, но он не считал это большой проблемой — если задрот терпел его таким, как раньше, не сбегая, то и сейчас не должен был. Так он думал. Как выяснилось, он ошибался. Позднее он много раз пытался понять, как все до этого дошло. Просто жизнь шла своим чередом, продолжая бить его по морде, Лига не оставляла попыток добраться до героев, мир жил своей жизнью, и Деку становился все сильнее, а потом в какой-то момент Кацуки понял, что целиком проебался. Неожиданно — особенно для себя. Возможно, тогда, когда заметил, как чертова Урарака смотрит на задрота, пока тот не видит. Смущенно, восхищенно и совершенно влюбленно, черт возьми — и только идиот вроде Деку мог этого не увидеть. Или когда задрот начал ему сниться — в идиотских и бессмысленных снах, в которых попеременно то терся рядом, нагло прикасаясь и смотря этим своим взглядом, то подыхал в худших из возможных вариаций, после которых Кацуки просыпался в холодном поту. Последнее было совсем не удивительно — на совместных стажировках, которые им прописывала Юэй в качестве лекарства для командной работы, Деку часто загораживал его собой, глупо подставляясь и влезая под руку, чем бесил до одури. И пугал не меньше. Или когда Кацуки начал обращать внимание на чужие прикосновения. Круглолицая, двумордый, очкарик, дерьмоволосый и остальные просто трогали Деку — обнимали за шею, толкали, тянули за собой, шли рядом, касаясь локтями, сражались спиной к спине и сидели вместе в столовке, прижимаясь коленями и плечами. И это почему-то раздражало — каждый гребаный раз, когда Кацуки успевал себя на этом поймать. Почему раздражало — до него тоже не сразу дошло. А когда дошло, было уже поздно. В итоге все закончилось хреново именно на выпускной поездке. Времени было слишком мало, а алкоголя и Деку вокруг — чересчур много. По воле издевательской случайности все разбежались сразу после общей фотографии, и на пляже оказались только они вдвоем. Морской ветер трепал волосы на кудрявой макушке, и загоревший, осыпанный веснушками улыбчивый Деку притягивал взгляд. Тогда Кацуки весь день казалось, что на него смотрят все вокруг. Замечают, чувствуют этот задротский слепящий свет, перебивающий собой оранжевый закат. Соленый воздух пропитался ощущением свободы и вседозволенности — школа закончилась, экзамены оставались позади, впереди переливалось красками глянцевое геройское будущее, а Деку сидел на большом камне, задумчиво болтая ногами над водой, и в косых лучах заходящего солнца тоже окрашивался в теплые летние цвета. Позднее Кацуки несколько раз прокручивал этот момент в голове, пытаясь разобраться, какого черта тогда вообще произошло, и что его дернуло сотворить такую херню. Но тогда он просто полез, не разбираясь, потому что засмотрелся, как последний идиот. И потому что очень хотел что-то сделать — хотя бы прикоснуться напоследок, не задумываясь над тем, что будет дальше, когда-нибудь потом, не в этом мгновении его — их — учебного триумфа. А Деку его послал. Очень осторожно и аккуратно, до оскомины вежливо, даже тактично. Кацуки бы так не смог. Деку твердо оттолкнул его и начал испуганно бубнить какую-то чушь. Как будто для того, чтобы по-настоящему напугать его хоть раз за все эти годы, Кацуки надо было попытаться его поцеловать. Все оказалось просто, отрезвляюще четко и ясно. Нет значит нет, иди нахуй, Кацуки, ты все неправильно понял. Все эти взгляды украдкой и приставучее восхищение, граничащая с одержимостью слежка и «ты был для меня ближе, чем Всемогущий» не равны интересу. Они вообще ничему не равны. «Каччан, я не понимаю, зачем ты так со мной поступаешь. Я хотел стать тебе нормальным другом…» И, возможно, превзойти, да? Ничего больше. А Кацуки по окончании школы захотел всего. Неожиданно даже для себя, не спрашивая его мнения, почему-то будучи уверенным, что задрот — привычный Деку, постоянно ошивающийся где-то рядом, сующий нос в его жизнь и искренне восторгающийся каждой связанной с ним ерундой — обязательно согласится. Как он мог отказать? Протяни руку и возьми то, что предлагают тебе на блюдечке — так Кацуки думал. После выпускного они оба были слишком заняты, пробивая себе путь в конкуренции героев, и больше он не возвращался к этой теме, не собираясь уточнять дважды. Наверное, задрот посмеялся над ним про себя. Каччан то, Каччан это, Каччан идиот, влюбившийся в объект собственных издевательств. В слабака Деку, который был пылью у дороги. Как, блять, смешно. Кацуки бы тоже посмеялся — если бы его не выворачивало наизнанку, словно от какой-то омерзительной причуды. Тот случай ощущался чем-то фатальным. Как потеря рук или ног, как смертельный прыжок со скалы на выступающие камни, как конец всего, после которого уже не будет как раньше. Неожиданный, и оттого еще более болезненный. Все должно было быть не так, но в жизни редко что-то происходит, как задумано, особенно если идет вразрез с планами задрота. Вот, что Кацуки стоило усвоить за время учебы в Юэй — а не то, какого странного оттенка у блядского Деку глаза, как постепенно ломается его звонкий голос, и как ярко выделяются шрамы на руках под горячей водой в душевой. И вот теперь, спустя три года, тот смущенно улыбается и говорит, что у него есть кто-то особенный. Давно. Три года совсем не срок, а это значит только одно: у Деку уже тогда кто-то был, и он просто не посчитал нужным ему об этом сказать. Может, не счел достойным хранить эту тайну — в самом деле, неужели это серьезнее, чем передача «одного за всех»? И Кацуки должно быть все равно, совершенно наплевать, хотя бы ради ошметков гордости, которую он восстанавливал все это время, но… Он с остервенением затягивает бинты, захлопывает ноутбук и цепляет со стула джинсы. В голове сплошная каша из проклятых неконтролируемых эмоций, а сердце горит так, словно сейчас прожжет дыру в груди и выпадет на пол куском обугленного мяса. На задний план отходит все — усталость, боль в руках и боку, царапины и ссадины, собственные трехлетние прятки. Все отступает под наплывом ярости и осознания, что задрот, оказывается, не асексуален, не заинтересован только в героике и Всемогущем, не предназначен миру, и хрен знает что еще, что Кацуки там успел себе выдумать, пока пытался справиться с похожей на болезнь зависимостью. Когда он выскакивает на улицу, в голове бьется только одно. Кто это, черт побери?

***

Незнакомая серая пятиэтажка приветливо светится окнами в вечернем прохладном сумраке. Кацуки тут раньше не был, но узнает ее сразу — видел на фотографиях и картах, помнил адрес наизусть, не собираясь пользоваться. Иначе у него не получилось — просто расположение последней съемной квартиры задрота осело в его дурацкой хорошей памяти заодно с маршрутами патрулирования, стратегией боя, знаниями о преступниках, планами мероприятий и интервью. Вместе со всей жизненно важной информацией — осело и закрепилось, как цепкий паразит. Номер квартиры ему тоже известен. Потому что Кацуки гребаный слабак. Как быстро они поменялись местами, что это он теперь наблюдает за Деку издалека? После короткого звонка дверь долго не открывается, и Кацуки еле сдерживается, чтобы не стукнуть по крашеному дереву ногой. Стекляшка глазка вызывающе блестит, он рассматривает ее, нахмурившись и убрав руки в карманы. Ему не от кого тут прятаться и нечего больше прятать — все на виду, как есть. Раздается тихий щелчок замка. — Каччан? Что ты здесь делаешь? У Деку хриплый сонный голос, светлую щеку расчерчивает след от подушки, от скулы и почти до подбородка. Домашняя белая футболка задрана и измята так, что видно полоску кожи над шортами. Он растерянно щурится на свет коридорного фонаря, выглядывая из темного дверного проема и вцепившись в ручку. Шея все еще плотно замотана — значит, интервью было совсем свежее. Зря он сорвался. Кацуки вдруг чувствует себя конченым, больным психопатом, настоящим сталкером — притащился поздним вечером, непонятно зачем, к задроту, с которым они не виделись уже черт знает сколько времени, и которому давно на него плевать. Или нет? И на кого тогда — не плевать? Жгучая, больше похожая на обиду ярость шепчет в затылок, горячей волной подкатывает к горлу, мешая дышать. Деку поднимает взгляд и встречается с ним глазами. Видимо, у Кацуки на лице что-то написано, потому что с него разом слетает вся сонливость. Он подбирается и сглатывает, выпрямляясь, почти нервно оправляет футболку и быстро облизывает губы, оставляя на них влажный, притягивающий внимание блеск. Тушуется. В зеленых глазах на секунду мелькает что-то непонятное — то ли сожаление, то ли неприязнь, то ли хрен знает что еще. Становится так тихо, что слышно, как над их головами бьется об лампочку крупный мотылек. Недолго, но упрямо — пока не обжигается и не падает вниз, снова взлетая, чтобы повторить. Задней частью сознания Кацуки хочется его прихлопнуть, чтобы не мучился. Кацуки хочет спросить, почему. И, самое главное — кто. Хотя Деку, вообще-то, совсем не обязан ему отвечать. Кацуки хочет разбить ему лицо, чтобы на кулаках осталась темная кровь. На самом деле — чтобы у него от Деку хоть что-нибудь осталось, но эту мысль он злобно заталкивает поглубже. Кацуки толкает его раскрытой ладонью в грудь, заходя в квартиру следом, и тот почему-то не сопротивляется, все равно отступая спиной — будто ожидая нападения, стоит ему только отвернуться. Конечно. Чего еще ему от него ждать? Им нужно поговорить, Кацуки должен сказать хоть что-то с того самого раза, но слова застревают в горле, и он только прикрывает за собой дверь, прислоняясь спиной и отрезая спасительную полосу света. Скрещивает руки, упираясь взглядом куда-то в быстро вздымающуюся чужую грудь. И молчит. На белой футболке у Деку очередная дурацкая надпись: «Рубашка». Это позволяет немного отвлечься. У задрота их не меньше двадцати — таких идиотских, Кацуки в курсе. Это уже почти фансервис, о котором знает каждый, кто хоть немного знаком с биографией героя Деку. Фанатки скупают подделки толпами. А Кацуки не фанатка. Просто слабак. Деку тоже не торопится заводить разговор — шаркает тапком, быстро и неглубоко дыша, хватает себя за локоть другой руки, словно защищаясь. В темной тишине коридора гулко отдается каждый шорох, прямо по натянутым нервам. — Зачем ты пришел, Каччан? — наконец, спрашивает Деку, делая паузу. — Мы давно не виделись. У тебя что-то случилось? Почему-то он даже не интересуется, откуда у него его адрес. Кацуки хочет ответить, что это он с ним случился, как гребаный конец света, и вся его жизнь пошла кувырком, причем явно не сегодня, а уже очень, очень давно. Потому что вместо простого и правильного стремления стать лучшим во всем героем круче Всемогущего, он начал думать о всякой бесполезной херне, и большая ее часть — это чертов кудрявый Деку со своим голосом, идиотскими привычками, желанием всем помогать и мировоззрением воинственного хиппи. Деку, разрастающийся внутри него со скоростью, которой позавидовал бы любой смертоносный вирус — с той самой улыбкой и теориями обо всем на свете, жуткими шрамами и загадочной причудой. С веснушками и дебильно огромными сияющими глазами. Деку, которого больше нет рядом. Кацуки даже сейчас хочется вырвать себе сердце и взорвать, чтобы наверняка. Чтобы перестало постоянно жечь и болеть, чтобы все вернулось туда — к началу, когда было простым и понятным, когда мир еще не превратился в ад, окрасившись в ядовитый зеленый. Потому что вместо общих героических сводок новостей — подписка на тег «Деку» во всех соцсетях. Потому что вместо согласия на любую работу ради популярности, как делают все начинающие герои — игнорирование всех мероприятий, где они могут случайно пересечься. Потому что вместо нормального общения у Кацуки есть только Киришима и Каминари с их понимающими взглядами, когда он в очередной раз переключает телевизор на новостной канал, невольно высматривая зеленый костюм. И когда жестко отказывается от сотрудничества с топовыми про, потому что Деку находится в том же городе. Потому что вместо отношений и близости хоть с кем-то — изматывающие тренировки до изнеможения, работа и энергетики, химический вкус которых на языке уже давно стал нормой. Кацуки чувствует, как вместе с правильной мотивацией постепенно потерял себя, растворившись в этих непонятных, больных чувствах, которые со временем никуда не уходят, и его это страшно бесит. Деку — его бесит. Деку — его самая большая блядская проблема еще с детства. Он скрипит зубами, стискивая пальцами локти, и смотрит исподлобья. Задрот совсем рядом, близко, в зоне поражения, можно дотянуться ударом, чтобы выбить из него все дерьмо и облегчить ненадолго бушующую внутри бурю. А можно попытаться поцеловать, как тогда. Еще раз, для верности, чтобы сделать все гораздо, гораздо хуже для Кацуки и его расползающейся психики. Кацуки по жизни очень любит делать все хуже. В тесном коридоре совсем мало места, а между ними и того меньше, но если бы Деку захотел, ему бы хватило скорости увернуться. Хватило места и сил, чего угодно, даже эффект неожиданности не сыграл бы роли. Кацуки хватает его за футболку и дергает на себя, подаваясь вперед — отчаянно и зло, как в драке, только вместо кулака использует собственный рот. Они сталкиваются зубами, солоноватый привкус крови оседает на языке, но Кацуки все равно. Он зажмуривается и не отпускает, второй рукой обхватывая Деку за шею, как в захвате, и целует — прямиком во влажные искусанные губы. Задрот так напряжен, что напоминает неповоротливую деревяшку, но в этот раз совсем не сопротивляется и не упирается повисшими по бокам руками, наверняка снова предпочитая переждать, пока он успокоится. Как с бешеной собакой — без резких движений. А потом, по возможности, пристрелить и долго лечиться, чтобы не стать таким же. Кацуки не открывает глаза, чтобы не видеть виноватое отвращение на его лице. Так ему кажется, оно точно должно там быть, никак иначе — он ведь опять все запорол, навязывая свои желания, свою точку зрения, себя. В груди горячо пульсирует сердце, сбиваясь с ритма и подпрыгивая до горла. Кацуки застывает на месте, прижимаясь губами и продолжая стискивать во вспотевшей ладони ткань футболки. Это даже нельзя назвать поцелуем — они просто соприкасаются сомкнутыми губами. За шумом в ушах ничего не слышно, зато отлично чувствуется, какой Деку сонно теплый — грудь под футболкой и шея под рукой. От него приятно пахнет кондиционером для белья, шампунем и чем-то неуловимо привычным, декувским. Раньше, когда-то давно, Кацуки этот запах не выносил, стараясь не задумываться, каким образом вообще отличает его от всех остальных, а теперь задыхается, вдохнув сразу слишком много. Как наркоман, припадающий к дозе мимолетного удовольствия, которое однажды точно его убьет. Где-то сбоку, на кухне, начинают оглушающе громко тикать часы. Кацуки отстраняется, не отпуская из захвата чужую шею, собирает себя в кучу и заглядывает в лицо, надеясь, что не выглядит совсем невменяемо. Внутри пустотой разрастается неуверенность — взгляд у Деку очень серьезный, хоть и расфокусированный. В темноте зелень его глаз чернеет безнадежностью, и Кацуки весь ощетинивается, готовясь к чему угодно. Словно почувствовав что-то, Деку аккуратно высвобождается и отодвигается — сначала на шаг, а потом, замерев на секунду, и еще на один, пока не упирается спиной в конец коридора. Кацуки кажется, что в его глазах мелькает что-то еще. Или темнота играет с ним злую шутку. — Зачем ты это сделал, Каччан? Голос Деку совсем не дрожит, в нем даже слышится мягкий, совершенно идиотский и неуместный укор. Так мог бы разговаривать учитель с нерадивым учеником, или строгий родитель — с непослушным ребенком. Кацуки сжимает кулаки. — Я пришел узнать, почему. Деку удивленно наклоняет голову набок и переспрашивает: — Что? О чем ты? — Твое поведение в школе, будто тебе, черт возьми, не плевать. И потом, до самого выпуска, какого хрена ты просто… — Кацуки рычит, раздражая сам себя больше, чем когда-либо. Он даже говорить не может нормально, мысли растекаются, как вода сквозь пальцы. — Интервью. Этот твой… особенный человек. Кто это? Даже в темноте видно, как Деку вздрагивает, мгновенно соображая. — Оно было для не очень популярного шоу. Мы не обсуждали вопросы заранее, и я не думал, что это может кто-нибудь… — Деку. — Кацуки поджимает губы. — Скажи, черт возьми, кто это? — Зачем тебе это, Каччан? Какая вообще разница? — Деку хмурится и обхватывает себя руками. — Что ты будешь делать, если я скажу? Что это изменит? Это моя жизнь, и… Он замолкает. «…и ты мне никто» — заканчивает про себя Кацуки. Молчит, снова складывая руки на груди — их нужно куда-то деть, пока они не начали дымиться, насущная проблема немного помогает удержаться от необдуманных действий. Деку выводит его из себя, заставляя нервничать, выдергивает из привычного равновесия, не прилагая ни капли усилий. Рядом с ним всегда хреновее некуда, и поганый самоконтроль окончательно рушится, как карточный домик от сильного урагана. Но без него — еще хуже. Кацуки выучил это за три года беспомощного наблюдения. И обычный ураган превращается в апокалипсис, уничтожающий все живое на своем пути. Заставляющий подыхать от боли и совершать идиотские поступки, словно блядский Деку хозяйничает в его собственной голове. — Хочу знать, из-за кого тогда… На выпускном. Деку застывает живой статуей. — Ты это помнишь? Кацуки цыкает. Диалог дается ему с трудом, сейчас встряхнуть его и наорать хочется как никогда сильно. И сделать что-нибудь еще, гораздо менее безобидное и невероятно тупое. — Почему ты… — нужные слова никак не находятся, и Кацуки делает паузу. Смотрит зло и прямо, чувствуя, как по позвоночнику бегут электрические разряды злости. Ну же, какого хрена. —…мне отказал? — наконец, выплевывает он. Все это начинает напоминать какую-то дешевую драму, поэтому Кацуки разворачивается, хватаясь за ручку. Пока еще может убраться отсюда, пока не натворил чего-нибудь по-настоящему мерзкого. Задрот просто издевается, он не может так очевидно тупить и не понимать, Кацуки лучше всех знает цену его хваленым мозгам. Деку отлично разбирается в людях, чувствах и всем этом прочем социальном дерьме, в котором сам Кацуки до отвращения плох. — Потому что это неправильно, — веско роняет Деку, будто это должно все объяснить. — Мы герои, и я не хочу портить… Он сбивается и хмурится. — Каччан, просто… У меня уже есть особенный человек. И я хочу, чтобы он был счастлив. Вот и все. Деку сглатывает и отводит взгляд. Нервно чешет затылок, закрывая рот рукой — наверное, чтобы не сказать что-нибудь еще. Что-нибудь лишнее и еще более неприятное. И болезненно морщится, как будто проглотил лимон или в очередной раз сломал себе что-нибудь — видимо, жалеет, что ему приходится тратить на него свое время. Но Кацуки и так хватает — прошибает импульсом до самых пальцев ног, словно в голову с размаху вонзили металлический прут. И он разбивается, лопается, разлетаясь мелкими кровавыми осколками, как чертова стеклянная капля. Дверь за ним хлопает оглушительно громко — кажется, задрот что-то кричит в спину, выскакивая следом, но за шумом взрыва, которым Кацуки отталкивается от асфальта, ничего не слышно. В груди бушует пожар, засасывающий в себя остатки здравого смысла, и сейчас ему плевать даже на то, что при себе нет геройской лицензии — просто нужно срочно уйти, сбежать от себя, из этого проклятого места, от этого проклятого Деку. От Деку, у которого давно кто-то есть. Как будто он не знал этого раньше. Как будто это стало реальностью только сейчас — после того, как услышал лично. Кацуки даже не помнит, как добирается по темным улицам домой — все смешивается во внутреннем смерче. Ворвавшись в квартиру, он первым порывом ломает розетку у телевизора, сжигая ладонью, и чуть не уничтожает ноутбук. Здравый смысл перевешивает, и он вовремя останавливается, выдыхая. Отвратительно дрожащими руками отписывается от всего сразу — от новостных каналов, от тегов в соцсетях, от всего, что может напомнить. Скорее. Так избавляются от улик при убийстве, а он торопится уничтожить то, что отравляет его существование. Трусливо бежит без оглядки, пока еще жив, пока еще можно отсечь от себя заразу — вместе с тем куском мяса, которое заставляет его все это чувствовать. На следующее утро секретарь в офисе вскользь сетует о том, что герой Деку внезапно перевелся в другой город: «Какая жалость, такой потенциал и популярность в таком юном возрасте! Вы, вроде, учились вместе, Бакуго-сан?» Кацуки не отвечает. Следующие три года он собирается по кускам, пытаясь доказать себе, что мир не вращается вокруг чертового задрота.

***

По плечам костюмной куртки начинают барабанить капли и скатываются вниз, пачкая темными кляксами подрагивающую бетонную крошку под ногами. Погода третий день стоит немилосердно паршивая — дожди льют, не переставая, будто собираясь затопить собой всю Японию. Холодно, и совсем нет ветра, чтобы разогнать тучи. Они с Киришимой уже третий час шатаются по огромной стройке и никак не могут найти искусственный источник землетрясения, отбиваясь от нападок очередной мелкой банды, которой не дают покоя лавры Лиги. У Кацуки от всего этого першит в горле и противно ноют недавно замененные суставы запястий — врач говорит, что это не пройдет, пока он не ляжет на нормальную реабилитацию, давая рукам отдохнуть. Киришима, кажется, тоже иногда втирает ему что-то похожее, особенно на совместных заданиях, как сейчас, когда Кацуки не может просто свалить куда-нибудь или бросить трубку. У него нет времени отдыхать. Ублюдки никогда не заканчиваются, продолжая совершать преступления, на свет выползают все новые уроды со странными причудами, и кто-то начинает снова клепать Ному, видимо откопав волшебный рецепт создания мощных монстров. С каждым годом становится все сложнее. Кацуки так и отвечает — и врачу, и Киришиме с Каминари, и родителям, старательно убеждая в этом себя. На самом деле просто иначе приходится чем-то заниматься, не заглядывая в интернет, на билборды, в магазины и телевизор. И появляется время, чтобы вспомнить о болезненно засевшем в голове гвозде, который так никуда и не делся. Кацуки про-герой. Он работает, надирая задницы плохим парням. Ему всего двадцать четыре, но он уже в топе. Как и… Стоит только поднажать, и его шестое место станет первым, осталось совсем немного. Что он будет делать потом — Кацуки не задумывается. Задумываться над всякой ерундой вообще не его профиль, особенно сейчас, когда все более-менее стало налаживаться. По крайней мере, он снова чувствует себя живым, хоть это и смахивает на Франкенштейна. Киришима рядом отбивает летящий в них большой камень и печально вздыхает, привлекая внимание: — Бакуго, ну пожалуйста, не бросай меня, как Каминари! Слева из развалин крошечного магазина выпрыгивает похожее на паука нечто, и Кацуки встречает его слепящим взрывом, с размаху впечатывая второй кулак туда, где должно быть солнечное сплетение. «Паук» громко хрипит и оседает, капая ядовитой желтой слюной на наруч. Кацуки морщится, отбрасывая его в сторону, и прицеливается в следующего, уже вполне обычного противника. Направленный взрыв выбивает из стены рядом с ним крупную крошку, и тот падает, оглушенный. — Ну Ба-акуго! — тянет Киришима, толкая его плечом. — Отъебись! Сейчас не время! — выкрикивает Кацуки, встряхивая руками. Запястья начинает простреливать болью, и он туже затягивает вшитую поддержку. Чертовы дожди. — А потом ты опять свалишь и не будешь брать трубку, — обиженно бурчит Киришима. Кацуки на секунду оборачивается, чтобы бросить гневный взгляд, и тут же чуть не пропускает летящий в лицо булыжник. — Да где этот ебучий каменщик засел?! — орет он, успевая уклониться. — Это что, второй Цементос? Киришима, блять, займись уже делом! Не пойду я на эту сраную встречу выпускников! — Тебе нужно развеяться.  Тот со скрежетом выламывает торчащую сбоку арматуру, поэтому выходит натужно и почти угрожающе. В совокупности с большим ростом и оскаленной зубастой пастью в наморднике впечатлило бы кого угодно, только не Кацуки. — Нахрен ты туда так рвешься? — Погоди, сейчас… — Киришима, наконец, доламывает металл, вручает ему и указывает на недостроенное здание слева. — Четвертый этаж, гора камней в окне — наш каменщик. Я его вижу, но не доброшу. Кацуки взвешивает арматуру в руке, перехватывает поудобнее на манер копья и швыряет, придавая ускорение взрывом. Арматура попадает в цель, и все чертово землетрясение вокруг наконец-то заканчивается. — Как меня достали эти ребята… Он, что, один тут все тряс? — удивляется Киришима, присвистывая. Потом стирает с лица пыль и облегченно опирается на его плечо, подволакивая ногу. — А на встрече будет весело, точно говорю. Надо сходить. — Тогда почему Пикачу тебя кинул, если там должно быть так весело? — рычит Кацуки, подхватывая его, и бегло осматривается, оценивая масштабы разрушений. Район нежилой, поэтому спасать тут особо некого, но они опять попортили блядскую частную собственность, и это грозит здоровенными убытками. А Кацуки — еще и очередным пятном на репутации. — Я попросил тебя с этим помочь, так что готов взять на себя все расходы и проблемы, — быстро ориентируется Киришима, заметив его взгляд, и усмехается, — но ты пойдешь со мной на встречу, идет? Кацуки сжимает зубы и хмуро кивает, соглашаясь. С Каминари дело нечисто — Киришима так явно отказывается о нем говорить, что палится, но это он выяснит потом, если будет нужно. Его все равно не бывает на этих встречах, Кацуки уже не раз проверял. Наверняка нет времени. Или просто настолько не хочет случайно увидеться после прошлого раза. Так что, какая разница — можно и сходить посмотреть на эти рожи в свой бесполезный выходной.

***

Встреча запланирована в их городе, поэтому до бара Кацуки добирается пешком — наперекор себе, погоде и Киришиме, который полчаса ныл ему в трубку, чтобы он надел официальный костюм. Кацуки терпеть не может костюмы и не понимает, какого черта надо выряжаться перед теми, кто почти ежедневно пашет в грязи точно так же, как и они, сидя в первой сотне героического топа. Поэтому джинсов и свитера для них более чем достаточно. Они и так видят его слишком часто, чтобы чему-то удивляться. На улице пахнет дождем и какой-то лесной свежестью, что удивительно для их мегаполиса. Кацуки вдыхает полной грудью и медленно выдыхает, засунув руки в карманы легкого пальто. К вечеру в центре становится многолюдно, машины и люди снуют вокруг, не обращая на него внимания. Экраны на зданиях бесконечно крутят рекламу, подсвечивая серые окна. Мимо проходит подросток в зеленой толстовке с длинными ушами на капюшоне. Взгляд за него цепляется случайно и прочно. Привычно. У Кацуки внутри даже ничего не дергается — тихо, как на пустоши. Он больше не слабак. Киришиму долго ждать не приходится. Тот сначала восторженно рассказывает о том, что Мина и Джиро точно придут, затем разочарованно нудит о костюме минут пять, пока они стоят на светофорах, и затыкается, только когда Кацуки снова метко спрашивает о Каминари. — Давай не будем об этом, ладно? — мрачно отвечает Киришима. — Просто у него иногда очень тупые шутки. — Как скажешь, — пожимает плечами Кацуки. Эти двое не лезли к нему в душу последние три года, но он привык к тому, что они всегда вместе, словно сиамские близнецы. На подходе к бару они встречают Джиро и Яойорозу, и Кацуки с легким удивлением отмечает, как обе изменились. Выросли, понимает он. Повзрослели. У Яойорозу на голове небрежный хвост, отличный от того, что она обычно носит, блистая на экранах и в интернете, а на носу — прозрачные дизайнерские очки. Она тепло улыбается, кутаясь в стильный пуловер, когда видит их, и по-деловому кивает. Джиро все еще похожа на панка в длинной кожанке и черных драных джинсах, но теперь кажется гораздо более уверенной. Она хмыкает, нагло разглядывая Кацуки, и толкает плечом: — Давно не виделись, Бакуго. Хорошо выглядишь. Последние слова она выделяет. Кацуки криво усмехается: — Ты тоже. — Как ты? — Джиро тянет его за рукав, немного тормозя. — Трубку не берешь, на сообщения отвечаешь через раз, скотина… На самом деле, виделись они где-то два года назад — на такой же встрече. И Джиро была единственной, кто точно выяснил, в чем его проблема. Не в самых лучших обстоятельствах, но и Кацуки тогда не мог похвастаться здоровой психикой. Она отнеслась к своему открытию на удивление спокойно, и, что самое важное — никому не рассказала, не делая из этого достояние общественности, за что Кацуки зауважал ее еще больше. — В порядке, — отвечает он. И понимает — действительно в порядке. Ему давно не снятся дурацкие сны, его не дергает от имени и атрибутики и совсем не хочется влезть в интернет, чтобы узнать что-нибудь о чертовом Деку. Больше не хочется вырвать себе сердце. Как будто отпустило — наконец-то. Пока они раздеваются, в баре образуется странный ажиотаж, и приходится долго выяснять, где находится их зал. Их встречает Мина в окружении небольшой толпы, привлеченной ее запоминающейся внешностью — Пинки сложно не узнать. Киришима усиленно улыбается, демонстрируя всю свою знаменитую зубастость, на что Мина смеется, а официантки в упор не признают в нем Ред Райота, сразу восторженно переключаясь на подошедшую Яойорозу — ее-то лицо украшает сразу несколько известных марок косметики. Этот фанатский балаган быстро надоедает, и Кацуки следует по никем не замеченному чопорному указателю, стоящему недалеко у входа — бумажная стойка со стрелкой и надписью «Встреча выпускников класса «А» академии Юэй» наверняка была идеей очкарика. Нужная арка находится быстро. Кацуки жмурится, ныряя под полоски занавеси, и застывает на месте. Все звуки глохнут, в голове становится пусто и гулко, как в воздушном шаре. Кажется, где-то в далеком научном мире это называется остановкой внутреннего диалога. Сердце вдруг ударяется о грудную клетку изнутри с таким оглушающим стуком, что Кацуки невольно вздрагивает. И тут же ощеривается — весь целиком, от головы до ног. Мурашки бегут по позвоночнику, волосы на загривке встают дыбом, руки потеют — тело реагирует на опасный раздражитель быстрее, чем зависший мозг. В самом углу, на диванчике, в окружении очкарика и круглолицей, сидит Деку. Чертов. Деку. Которого он сразу узнал бы по чему угодно — по мелькнувшему фото, по запаху, голосу и жестам, даже по повороту головы. Ему достаточно доли секунды, чтобы понять, что под ногой внезапно оказалась пропасть. Это похоже на взрыв, на разлом всей планеты разом — у Кацуки внутри все скручивается от резкого напряжения, и он будто издалека слышит скрип собственных зубов. Деку что-то говорит, улыбаясь Урараке и облокотившись на стол, но, заметив его, поднимает глаза и замирает. Они встречаются взглядами. Кацуки кажется, что он начинает слышать далекие завывания смертельного урагана, и точно чувствует, как шипит, корчась в огне, его хрупкое, выстроенное за три года спокойствие. Дышать получается с трудом, легкие будто сжимаются в раскаленных тисках. У Деку непривычно зачесаны волосы — наверняка гелем или чем-то вроде. И новый шрам на виске, переходящий на скулу. Кацуки отгородился от всех новостей, поэтому даже не представляет, откуда и когда он появился. Деку тоже повзрослел — изменился даже внешне, но глаза у него все такие же огромные, а улыбка все такая же обжигающе солнечная. Но в эту их встречу на нем не идиотская футболка, а черная рубашка — хоть эта дурацкая закономерность нарушена. Деку вздрагивает, ловя его взгляд, делает странно расстроенное — виноватое — лицо и тихо говорит: «Привет, Каччан», ломая возникшую тишину. Кацуки чувствует, как старая боль пробирается глубоко внутрь и с наслаждением вгрызается в живое. Все, на что его хватает, это коротко кивнуть и сесть как можно дальше, в противоположный угол, оставляя между ними Урараку и полтора метра дивана. Что-то не позволяет ему уйти — возможно, останки гордости, любопытство или желание понять мотивы задрота, который наверняка в курсе, что Кацуки присутствовал на всех предыдущих встречах. Круглолицая или очкарик должны были рассказать. Хотя, может, Деку вообще плевать — у него своя жизнь, и он совсем забыл о маленькой неприятности в его лице. Но это не может быть блядской случайностью, так не бывает, Кацуки не верит в такие совпадения. Киришима и Джиро появляются в проходе одновременно и точно так же застывают, вытаращившись на Деку. Кацуки громко цыкает, привлекая их внимание. С ним все будет в порядке, он больше не слабак. И не собирается проигрывать в такой мелочи. Киришима отмирает первым — улыбается и восклицает: «Охренеть, Мидория! Какие люди!» А потом садится рядом, незаметно опираясь на плечо и оставляя место для Джиро и Мины. В этот раз на встречу добирается даже Серо со своего Хоккайдо, и Кацуки немного расслабляется — его окружают со всех сторон, расспрашивая, и времени ни на что другое просто не остается. Оживление собирается в разных углах помещения, потому что Кацуки и Деку — единственные из присутствующих, кто осел в первой десятке топа. Не хватает только Тодороки, но с ним Кацуки и так слишком часто встречается, когда мотается по всей Японии, так что отсутствию половинчатой рожи даже рад. Шум и болтовня отвлекают, раздражающе занимая внимание, но он все равно чувствует, ощущает всей кожей ядовитое присутствие. Слух сам собой вычленяет из общей какофонии голос, нервное напряжение никуда не уходит. Усилием воли Кацуки заставляет себя сидеть ровно и не наклоняться, чтобы задрот не попадал даже на периферию зрения, но он может поклясться, что Деку умудряется пялиться на него даже сквозь сидящих между ними бывших одноклассников. Официантки приносят меню, и Киришима предостерегающе толкает его плечом, заглядывая в лицо, словно заботливая мамаша. Кацуки сверкает глазами и гневно рычит сквозь зубы — какого хрена, его не надо опекать. Он не калека и не ребенок, чтобы переживать за его блядские чувства, или что там еще они себе выдумали. Компания Деку шумно заказывает алкоголь и закуски — нет, ему абсолютно точно нет до этого дела. Кацуки зло выдыхает и выбирает пиво. Потому что к черту. Все с ним будет в порядке.

***

Что все не в порядке, Кацуки понимает только на пятой кружке. Становится несравнимо легче, но в голове мутится, а по венам разливается неуместный адреналин, словно перед хорошей дракой. Но драки не будет. Вообще ничего не будет. Кацуки хочет закончить этот вечер и уйти, разобравшись со всем окончательно. Хочет убедиться, что его отпустило навсегда, что чертова зараза больше не имеет над ним власти, что на Деку ему теперь по-настоящему плевать. Поэтому он сжимает под столом кулаки, откинувшись на спинку, и глубоко дышит, успокаивая бурлящую кровь. Кожу мелко покалывает, будто от статики, и это все равно нервирует, постоянно зудя где-то на подкорке мыслью о чужой близости. Киришима и Джиро слева негромко обсуждают последние новости, начав с развлечений и постепенно профессионально скатываясь в чистую героику. Мина освобождает место справа, уйдя к Урараке и Ииде, и плотно оккупирует стул напротив них. Оджиро тоже пристраивается там же, и вся компания слева перемешивается, лениво тесня в угол недовольно нахохлившегося Токоями. Идиот Минета уже полчаса трется где-то в коридоре, вылавливая официанток и безуспешно пытаясь познакомиться, и все это своеобразно успокаивает — прямо как раньше. — Уравити-сан, выпусти, пожалуйста, — вдруг ввинчивается в мозг откуда-то сбоку знакомый голос. С какого-то черта Деку называет всех геройскими именами — придурок совсем поехал на почве героики, но никто за вечер даже не удивился, как будто это в порядке вещей. С запозданием приходит осознание, что для них это действительно нормально — каждый из них наверняка хоть раз работал с ним за эти годы. Кроме Кацуки. Боковым зрением он отмечает шевеление. Мелькает зеленый, Кацуки резко переводит взгляд, не успевая остановиться. Задрот выбирается из-за стола, и он невольно провожает его взглядом — не может оторваться, словно смотрит на яркий огонек в темноте. У Деку красное лицо: нос, уши и скулы почти пунцовые, наверняка не лучше, чем у самого Кацуки. Черная рубашка расстегнута сверху, оголяя шею, а закатанные рукава не скрывают белеющие на руках шрамы — их явно стало больше. Деку двигается медленно и осторожно, на ощупь, едва пошатываясь. Кацуки не чувствует почти ничего, кроме ленивого интереса, подогретого алкоголем, и фиксирует это как данность. Он действительно в порядке. У самой арки Деку замирает на секунду и оборачивается — прямо на него. Бросает взгляд через плечо, и время замедляется, как в чертовых фильмах. Кацуки видит только, как тот испуганно сглатывает, но в зеленых глазах на мгновение мелькает что-то еще — что-то, от чего он подрывается следом, чуть не ободравшись о быстро среагировавшего Киришиму. — Бакуго, — говорит тот почти жалобно, — не надо. — Отвали, я себя контролирую. Кацуки дергает зажатую руку, и Киришима со вздохом отпускает, качая головой. Прикрывая за собой дверь, Кацуки мимолетно отмечает, что туалеты в баре раздельные, свой на каждый зал. Напротив входа висит огромное зеркало, и он недовольно цыкает — ненормально лихорадочный блеск в глазах и красная морда явно намекают, что самоконтроль летит к чертям. Вид у него такой, будто он только что либо дрался, либо трахался, и ни один из вариантов в данном случае не подходит. И не подойдет. Потому что он отлично себя контролирует. За поворотом открывается дверца кабинки. Задрот проходит мимо, не замечая его, и наклоняется над раковиной. Моет руки, ополоснув лицо, и бросает взгляд на отражение. После чего резко выпрямляется и застывает. Кацуки кажется, что он может различить, как расширяются зрачки, заполняя зеленую радужку. — Каччан?.. Расстояние между ними резко электризуется настолько, что Кацуки забывает моргать, сжимая пальцами локти. Деку прислоняется спиной к каменной столешнице и повторяет его позу. — Ты пришел поговорить? — печально спрашивает он. Кацуки молчит. Он и сам не знает, зачем пришел и чего хочет. Просто потянулся следом, как собака за ненавистным поводком, словно у него не было выбора. Деку морщится, выдыхает и трет лицо руками. — Зачем ты пришел, Каччан? — тоскливо повторяет он, и Кацуки понимает, что задрот гораздо более пьян, чем кажется. — Это я должен спрашивать, какого черта ты заявился. С чего вдруг? Появилось свободное место в графике номера один? Знакомая, привычная ярость загорается под ребрами и поднимается выше, заставляя сжимать зубы. Так проще смотреть на то, как Деку тяжело дышит, облизывая покрасневшие губы, и обводит его всего мутным взглядом из-под челки. — Я… — он пьяно запинается. — Я надеялся увидеть тебя. Знал, что ты придешь. Слова разбивают его спокойствие вдребезги, бьют наотмашь хуже, чем если бы Деку врезал ему всей сотней процентов причуды. И добил потом ногами. — Нахрена? — рычит Кацуки. — Ты это специально, ублюдок? Пришел поиздеваться? Деку нервно сжимает и разжимает кулаки, отталкивается и встает ровно. Краснеет еще сильнее и быстро начинает бубнить: — Каччан, я никогда не издевался. Я не хотел… быть тебе обузой… Понимаешь?.. Это неправильно. Я знаю, ты просто… Просто не можешь меня не ненавидеть за все… И это могло плохо закончиться… — язык заплетается, и он шумно сглатывает. — Я хочу продолжать смотреть на тебя… На героя, которым ты стал. Ты восхитительный, Каччан, вот что я хочу сказать. И я рад, что у тебя теперь все хорошо. Сначала Кацуки кажется, что в сбивчивой речи невозможно понять ни слова — задрот несет какую-то чушь, совершенно выпадая из реальности, а сам Кацуки не сильно трезвее, чтобы суметь в ней разобраться. Но слово «обуза» цепляет, выворачивая наизнанку весь смысл. — Какого черта ты решил, как мне будет лучше? — наконец, спрашивает он, опуская руки и борясь с желанием вытереть обо что-нибудь искрящие ладони. Деку моргает, его взгляд на мгновение становится серьезным и осмысленным. Он набирает в грудь воздуха и тихо отвечает: — Потому что так было лучше для нас обоих. Мы герои, Каччан. Нам нельзя ошибаться. Кацуки цыкает и отлепляется от двери. Делает несколько шагов вперед через обжигающий током воздух, пока не подходит вплотную. Упирается руками по краям от Деку, не прикасаясь — он немного выше, поэтому приходится наклоняться, чтобы заглянуть в лицо. Деку не шевелится, смотря прямо в глаза — задрот никогда его не боялся. А вот Кацуки всего потряхивает от будоражащей злости. В ушах шумят смертоносные волны, снося все выстроенные стены, обнажая то, что сидит внутри уже слишком, невыносимо давно. — Лицемерный ублюдок, — рычит он, пытаясь не допустить в голос отчаяние. — А сам ты чего хотел, блять? Бегать по всей стране? Прятаться и делать вид, что меня не существует? Это не помешало тебе занять пьедестал! Только какого хрена ты приперся, если так хорошо все придумал?.. Деку горько смеется, почти оседая назад. — Потому что я слабак, Каччан, ты сам это знаешь. Я в очередной раз… не справился… — он закрывает глаза пальцами. — Хотел увидеть. Хотя бы раз взглянуть, посидеть рядом, снова послушать, как ты… Я идиот… — Значит, у тебя никого нет? — шипит Кацуки сквозь зубы, улавливая между строк только одно. Под ребрами скручивается боль. Чертов задрот ломает его, разрывает на куски, не прикасаясь, одними только словами-намеками. Деку грустно улыбается, качая головой: — И не было, Каччан. Просто я не нашел лучшего способа тебя оттолкнуть. Я хотел быть героем и хотел, чтобы ты тоже им стал. Чувства мешают, отношения мешают — вспомни Коту и его родителей. Мы были подростками, и я думал, что ты ошибся. Думал, что если исчезну и отгорожусь, то все пройдет. У меня не прошло… Кацуки рассматривает его вблизи — блядские веснушки, виноватое лицо, шрам на виске и взмокшую челку. Глубоко вдыхает, улавливая запах — прямо как тогда, в темном коридоре его квартиры три года назад. Воздух вокруг них собирается ощутимым коконом, давя все сильнее — на легкие, на плечи, на всего Кацуки. — Ты паршивая высокомерная сволочь, которая слишком много на себя берет. — Прости, — надломленно отвечает Деку. Камень под ладонями нагревается, когда Кацуки сжимает его пальцами и шипит: — И я, черт возьми, ненавижу тебя после всего этого дерьма. Деку сорванно вздыхает и морщится, теперь смотря куда-то в его шею, но не отталкивает. Кацуки очень хочется встряхнуть его за плечи, а лучше — врезать, чтобы кудрявая голова мотнулась в сторону от сильного удара. Бушующая ярость не дает успокоиться, поэтому он почти чеканит: — Но это не все, ясно? Не все. Ты думал, пройдет? Думал, что все отлично за меня решил, и я все выдумал, поэтому переживу и расслаблюсь? Так вот… Он наклоняется ниже, к красному уху, почти прикасаясь, умирая от разрядов электричества по всей коже. — Нихуя не прошло, понятно? Деку замирает, странно всхлипывает и морщится. Секунду смотрит на него загнанным зверем, открывает рот, будто не может вдохнуть, и вдруг четко говорит: «К черту». А потом дергает его на себя за воротник свитера так, что трещит ткань.

***

Как они оказываются у него дома, Кацуки не помнит, но следующие полчаса больше похожи на безумие. Входная дверь не успевает захлопнуться, как он впечатывает Деку в стенку в коридоре. Скрипит задетая тумбочка, падают забытые на ней запасные ключи, задрот глухо стонет, и Кацуки, не давая себе передумать, вжимается в него всем телом, вклинивая колено между ног. Накидывается с поцелуем-укусом, сминая горячие губы, хватает за запястья, поднимает их у Деку над головой и придерживает одной рукой, другой сдергивая с себя пальто. Деку отвечает так отчаянно, словно это последний поцелуй в его жизни. Кацуки не закрывает глаза и смотрит-смотрит-смотрит, напрягая зрение в темноте коридора и ловя ощущение дежавю. Целует — белеющую полоску шрама на нижней челюсти справа, еще одну — слева на скуле. Каждую проклятую веснушку — их не видно в темноте, да и не может быть видно, но Кацуки будто чувствует на ощупь. И обжигается о каждую губами, как в детстве обжигался кулаками. — Каччан… — Деку глубоко вдыхает и с усилием выдыхает. — Ты… ты уверен? — Твою мать, Деку, я уверен в этом еще со старшей школы! — шипит Кацуки, забираясь ладонью под его рубашку. — Трусливый идиот из нас двоих только ты. Возмущенный пьяный ответ тонет и гаснет в новом поцелуе. Кацуки сносит крышу — от запаха, вкуса, звуков, которые издает Деку, от теплых твердых мышц под пальцами, от всего сразу. Он чувствует себя скитальцем в пустыне, наконец-то нашедшим колодец с водой, и его так накрывает, будто кто-то вколол ему мощнейший наркотик. — Мы, — снова заговаривает Деку, когда Кацуки на секунду отстраняется, чтобы расстегнуть его штаны, — пьяны. И ты потом об этом… Он тихо стонет, когда Кацуки запускает руку под резинку его трусов. — Ч-черт! Пожалеешь… — Главное, чтобы ты не пожалел, — говорит Кацуки серьезно, — или я тебя убью. Деку пьяно хмыкает невнятное «хорошо», легко выдергивает руки из хватки и совершенно трезво прижимает его за бедра к себе. — Каччан, я с четырех лет тобой восхищаюсь, — шепчет он насмешливо. — Ты не представляешь, насколько мне уже поздно о чем-то жалеть. — Тогда заткнись уже, хватит болтать. — Кацуки застывает, приблизив лицо вплотную. И продолжает почти в губы, наступая на горло гордости: — Пожалуйста. Деку медленно сглатывает, поблескивая в темноте глазами, и следующие пятнадцать минут снова напрочь выпадают у Кацуки из головы — будто кто-то вырезает куски пленки из длинного фильма. Кажется, они бешено целуются и пытаются друг другу дрочить с переменным успехом. Пространство между ними настолько крошечное и заряженное, что энергии наверняка хватило бы на запуск ракеты. До кровати они так и не добираются, тормозя на диване в гостиной. Кацуки толкает Деку в грудь, и тот падает, не удержав равновесие и споткнувшись о подлокотник. Путается в расстегнутых штанах, стягивая их, пока Кацуки снимает свитер и отшвыривает в сторону. Его немного шатает, по венам бежит чистый адреналин вперемешку с алкоголем, а между ног полыхает настоящий пожар. Чертов задрот — вечно недосягаемый далекий героический символ, его проблема, его личная заноза в заднице с самого детства — наконец-то здесь, прямо перед ним, лежит на диване в боксерах со Всемогущим и дышит так тяжело, что Кацуки услышал бы за километр. Как животное, как охотничья собака — услышал бы, выследил и нашел. Потому что Деку наконец-то отвечает взаимностью. Не сбегает, не прячется и не пытается сломать его — просто отвечает. Кацуки ставит колено между его ног, наслаждаясь горячим прикосновением кожи к коже, и упирается руками по бокам от головы, нависая сверху. Медленно, глядя в лицо, опускает бедра и трется сквозь белье — у задрота стоит так же каменно, как и у него, и каждое движение выбивает искры из глаз. И из ладоней, но Кацуки не сразу это замечает. Черт с ним, с прожженным диваном, купит новый. Это того стоит. Деку приподнимается, опираясь на локти, и тянется к нему — ловит зубами нижнюю губу и прикусывает, зализывая. Кацуки резко толкает его в плечо, роняя обратно, и целует сам, чтобы не кончить только от этого. Ему кажется, что он умирает. Или что все это ему снова снится, как тысячи раз до. В этот раз надолго их не хватит, понимает он, и задрот так хрипло стонет на каждое движение языка у него во рту, что Кацуки уверен — Деку с ним солидарен. Адская буря грохочет в ушах, но «Каччан, пожалуйста» звучит еще громче, оглушающе бьет по нервным окончаниям запретным приемом, вышибает дыхание, и Кацуки, резко спустив с них обоих трусы, обхватывает оба члена рукой, чувствуя, что подошел слишком близко к краю. Ему хватает нескольких рваных мокрых рывков, чтобы кончить, и звезды в глазах вспыхивают так ярко, словно Кацуки улетел в блядский космос. Задрот протяжно стонет ему в рот — или, может, они делают это в унисон — и кончает тоже, пачкая спермой ладонь и собственный живот. Кацуки пытается отдышаться, зажмурившись и уперевшись лбом в его лоб, и у него нихрена не получается. Дышать не получается, думать не получается, жить не получается, мир вокруг кружится безумной каруселью, воздух дерет сухое горло, а такая мощная разрядка уничтожает последние силы. — Каччан, — подает голос Деку, щекоча нос запахом алкоголя, — отпустишь? Я хочу пить. Кацуки сначала вздрагивает, потом молча поднимается, выпуская его и падая на освободившийся диван. — В кране встроенный фильтр, — бормочет он. — И только попробуй сейчас свалить. Деку пьяно бурчит что-то невнятное и топает на кухню. Гремит шкафчиками, ища стакан, шумит водой — привычно, будто был там всегда — и возвращается. Садится на кресло рядом, сложив руки на коленях, и Кацуки всем своим существом слышит, как он начинает грузиться — воображаемые шестеренки, поскрипывая, крутятся в кудрявой голове, генерируя новые проблемы. — Твою мать, Деку, — начинает Кацуки, садясь, — почему тебе обязательно надо все проебывать? — Я не… — осекается тот. — Каччан, мы давно не виделись и в прошлый раз разошлись на плохой ноте. Я думал… надеялся, что ты больше никогда не захочешь меня видеть. Даже уехал в другой город, чтобы не мозолить тебе глаза… — Заткнись. Кацуки мрачно трет лицо. Голова начинает противно раскалываться, напоминая о себе. — Тебе уже не пятнадцать лет, и мне тоже, чтобы верить во всю эту высокопарную чушь. Почему ты не можешь включить свою хваленую блядскую аналитику и понять?! — Каччан, ты ненавидел меня десять лет. — Деку повышает голос, резко становясь серьезнее. — Это могло стать большой ошибкой, я не хотел портить жизнь нам обоим. — Я понял, что тебя заклинило. А остальную часть времени ты засунул глаза в задницу и предпочел не замечать? Столько лет, Деку! Новой волной накатывает отчаяние, и Кацуки снова злится — даже эйфория от оргазма сходит на нет. Чертов задрот бесит — цепляет, раздражает, выдирает эмоции наживую своим присутствием, как всегда, и весь разговор грозит опять вылиться в бесполезную ругань, в которой они оба будут орать и бить друг другу морды, как сцепившиеся уличные коты. Или еще хуже — сучий Деку будет молчать и слушать, как он орет, а потом в очередной раз пошлет его, потому что «знает, как лучше», хлопнет дверью и свалит в счастливое светлое геройское никуда. Деку вздыхает, кажется, тоже это понимая, и продолжает тише: — Что ты имеешь в виду, Каччан? Кацуки не хочет отвечать на вопросы, он человек дела, а не дипломат или мастер риторики. Поэтому он поднимается и подходит к напрягшемуся Деку — вламывается в личное пространство, снова соприкасаясь голой кожей ног, наклоняется и внятно произносит, заглядывая в лицо: — Я хочу сказать, что мне от этого чертового мира нужны только две вещи. Я привык побеждать и получать то, что хочу, даже если на это уходит шесть лет блядских пряток по всей стране. Деку впивается пальцами в подлокотник и закусывает губу, вжимаясь в спинку. Дышит громко и часто, завороженно не отрывая от него взгляд. Если бы хотел — врезал бы ему и свалил. Но он сидит на месте и слушает, а не болтает, убеждая в чем-то самого себя и всех вокруг. Наконец-то. — Ты попался в собственную ловушку, задрот. Пришел на эту чертову встречу, потому что хотел увидеть — ты сам это сказал. Хотел убедиться, что у меня все прошло? Что у меня все хорошо? И сделал все, чтобы я сорвался, ебаный альтруист, ха. Хватит врать себе и мне, ублюдок. Теперь, когда я знаю, что тебе на меня не плевать, как бы ты ни старался, я тебя не отпущу. Деку задерживает дыхание, а потом резко словно сдувается, и Кацуки понимает — он прав до последнего слова. — А теперь поднимай свою задницу и пошли в постель, я не собираюсь торчать тут до утра. Беззвучно вставая следом, Деку тихо вздыхает: — Я просто думал… — Слишком много думаешь, придурок. — Кацуки зевает, хватая его за локоть и таща за собой. — Завтра поговорим нормально. Не сегодня. Потому что ему, на самом деле, плевать на причину, которую Деку там себе выдумал. Кацуки узнает его из сотен и миллионов людей, учует даже в другой стране, даже если будет больно, даже если придется переступать через себя. Даже если будет не нужен и не важен — словно безумная адская гончая, у которой в жизни есть всего одна цель. Потому что он привязан к нему чем-то гораздо более крепким, глубоким и сильным, чем любое из известных чувств. Чем-то, что не сможет разорвать даже Деку с его «один за всех», даже если очень захочет. Чем-то, чему люди еще не придумали название.

***

Утро заглядывает в окно лучом яркого солнца — светит в лицо, напоминая о том, что Кацуки забыл закрыть шторы. Он открывает глаза, минуту пялится на пустую примятую подушку рядом и зажмуривается. По спине бегут мурашки, голову простреливает болью. Не могло же ему все это присниться. Руки до сих пор чувствуют тепло чужой кожи, тело помнит, даже простыни хранят знакомый запах, который он так долго пытался забыть. Подорвавшись с кровати, Кацуки ставит на зарядку выключенный телефон и открывает ноутбук, впервые за кучу времени влезая в геройские новости. Посреди страницы огромным заголовком пылает новость о том, что японская героика для международного сотрудничества и обмена опытом предоставила лучшее, что у нее есть — своего молодого героя номер один. Что они давно к этому готовились, и вот, наконец, свершилось. С фотографии смущенно улыбается Деку, махая в камеру рукой. За его спиной видно здание аэропорта. «На год в США», — подписано чуть ниже. Кацуки закрывает лицо ладонями и отчаянно сжимает зубы, садясь на кровать. Ноги не держат. В голове бьется только одна мысль: чертов ублюдок опять это с ним сделал. Снова. Содрал панцирь, обнажив внутренности, а потом сбежал и кинул, не сказав ни слова. На телефон приходит короткая смс с неизвестного номера: «Прости, что не сказал. Но это наша работа. Так будет правильнее». За окном впервые за последнюю неделю светит солнце, но Кацуки смотрит сквозь и снова слышит гул наступающего апокалипсиса.