— Bella Donna. — победно раскидываешь в стороны руки, едва я пересекаю порог твоего скромного — облупившегося от холостяцкой жизни — жилища.
И вся та желчь, что неконтролируемо сыпется из твоего рта, добивает на старте, вышибая разом из легких весь этот боевой настрой и молнии в глазах.
Bella donna нелепо копируешь свое итальянское происхождение, пока я прикрывая веки, стряхиваю весь LA дождевыми каплями на твой прокуренный ковер, что стойко терпит пепел твоих
моих мятных сигарет.
Знаешь, говорят, что зависимости на таких дырявых стадиях не лечатся. Знаешь, говорят, что независимо зависим каждый, а ты упорно это отрицаешь, из раза в раз впуская к себе в дом ту, которую столько раз лично мечтал столкнуть с крыши какого-нибудь небоскреба.
Не боишься, что греешь на груди кобру?
Зависимости обычно медленно гробят, так кто кого из нас первый к краю, О’Коули?
И у тебя мурашки от такой меня по коже электрическим током по позвонкам с хрустом. От такой обдолбанной, в дым пьяной и развязной "младшей-почти-сестры. Кузины на крайний."
Любовницы — пардон. Не подумала, обидеть не хотела.
— В гостиную или сразу в спальню?
Ты кажется не слышишь, моргая медленно, отточенно. В тебе, кажется, все предельно сосредоточенно.
И мне лень до смеха вопрос повторять развязно.
Лишь на победный глоток «скотч виски» прямо из горла в коридоре меня и хватает, пока ты хватаешь меня за запястье забирая бутылку.
О да, О’Коули, глотай горькую огненную жидкость следом за мной, потому что если по-братски и интимно, то даже до послевкусия после стекла бутылки.
Сегодня войны нам не обещали, а ту другую, что ты и я внутри и наедине с собой ведем уже битый стеклянный год, выиграть мы в явном не состоянии…
Вглядываешься в мое лицо, иголками равнодушая пронзая, грудью на ледяные клинки бросая, а видишь перед собой все ту же мерзкую девчонку, что «сто двеннадцать» лет назад столкнулась с тобой сначала на кастинге, потом в гримерке, а после на съемках.
И ты вроде многих на этой «медийной войне» пережил, многих еще переживешь, но ко мне прикипаешь абсолютно без остатка.
Но помнишь же, что один из нас умрет?
Если не справится с управлением, а я «персона истерика» и первая обречена на выход-из-шоубизнеса-провал…
Плевать сколько битв еще будет, если сейчас я у твоих коленей, да, О’Коули?
Тебя больше ничего в реальности не держит кроме моего голоса нараспев и движений сексуально-пьяных в твоей спальне, как на передовой.
— Видел, я этот смех сквозь боль. — и мягкость в твоем голосе, когда ты на секунду мою голову к своему плечу прижимаешь прямо в коридоре заставляя меня из свитера теплого вылазить, на резкость наводит.
Отчаяный, со смертью на короткой ноге, а так покорно в линию волос «чужую порочную» целуешь, так по-мужски и совсем не «по-братски».
Тебе-же-в-эту-семейную-игру-играть-не-надоело.
Веришь же, что моей смертью успеешь насладиться, но мое тело последнее, что ты хочешь без слов взять.
А воздух в ЛА домом не пахнет и кажется передают осадки. У тебя родные стены только негатив в крови вызывают и ты бы готов кинуть спичку в семейный гобелен, но отчего-то прошлое в пепел превращать не спешишь.
Больше на опасные вылазки «не по сценарию» не решаешься, с суицидальными наклонностями в четырех стенах справляясь, и бумаги с планами вдруг такими скучными не кажутся.
Главное иногда все-таки кофе на воду менять, спать не забывать и мысленно к трупу
любимой Кары не возвращаться.
Я бы сказала, что мне жаль ее и я почти говорю, однако в самый последний момент все же до боли кончик языка прикусываю.
— Видела я и тебя в состоянии получше. — парирую, хоть у нас не дуэль.
На колени опускаюсь, слегка вскрикивая, когда что-то острое в кожу вонзается, и ты бы приличия ради мог прибираться в доме хоть иногда, однако и эта секундная боль адом не кажется.
Сейчас ты мой священник, а я из тех девственных монахинь, что умело по четкам грехи замаливают в часовнях и мой рот нечто тебе пригодное, нечто, что из стабильного расписания выпадает, тет-а-тет с самим собой оставляя.
И ты почти готов мне пальцами в волосы впутываться, со стонами совсем не святыми напоминать, что я могу глубже. И я могу.
Просто хочу, чтобы ты сладко мучался. Мой палач, подчинись и вспомни.
Скотч виски жжет где-то на кончике языка и этот вкус не перебить так просто даже чем-то соленым с привкусом мяты, когда ты под конец кричишь мое имя. Достаточно глубоко?
Честно, я ожидала «Кара». Я до сих пор ожидаю.
И я для тебя королева с отпущенными тобой грехами, когда ты по-джентельменски подаешь мне руку, помогая даме встать.
И ты не любитель пошлостей, однако пошлишь, провожая меня на кухню, просьбой сварить кофе ставишь обратно на колени.
Пока я варю, мысленно содрагаясь, черный, словно ад, кофе, падаешь на стул за фамильным дорогим столом, закуривая и едва не дрочишь на мои формы, листая мой инстаграмм…
<Воспоминания в клеточках, я в особых разметочках…>
Всегда любила это темное полированное дерево и себя под тобой на нем.
Бьюсь об него лицом, ты не помнишь, как давно начал курить и был ли у нашего первого секса запах никотина. Все твои шрамы на теле давно затянулись, а душевные боли все не проходят, даже когда ты прикрываешь глаза, позволяя мне самой опускаться на твой член.
— До сих пор не знаю, что ты врешь мужу, когда врываешься ко мне посреди ночи.
Вырываешь меня из эротических мыслей, отчего кофе едва не выкипает из железного кофейника до дна. Пока я предотвращаю потоп, с моих губ не сходит самодовольная улыбка и мне хочется пальцами смять ее и отправить в мусорное ведро, следом за твоими словами.
— Что позволяю «кузину» трахать меня на собственной кухне… (чувствуешь как ложь про кровное родство на языке горчит?)
Мой ответ дерзкок и неменее неприятен тебе, чем мне твой вопрос.
Моя семейная жизнь — исключительно мое дело, секс с тобой — исключетельна доступная тебе информация.
Мне везет больше, потому что я над трупом собственного мужа не стояла. А вот ты и Кара…
<Это был передоз. Малышка ж была совсем не малышкой…>
Тебе не повезет дважды, потому что рано или поздно над моим трупом будешь стоять ты.
Я не то чтобы под кайфом, но сегодня «дай, мам, нам кокаина…
Но ты же будешь счастлив? И никому не расскажешь, какого это иметь меня во всех позах? У нас же перемирие только сегодня, когда мне так нужен «брат», а тебе «сестра»?
«Наша семья» и «единый род» (а если точнее то просто ложь) разваливается на глазах, а мы даже не пытаемся ничего спасти, подбрасывая дров в этот огонь. Никто же не станет спасать нас, когда мы поочередно будем гореть на костре?
— Скажи, О’Коули, а ты знаешь какого это потерять любимую женщину? — пальцами душу ободок железной кружки с объятиях, провоцируя тебя поновой.
Извини, что не чокаемся чашками и мозгами заодно, просто у меня перед глазами труп твоей изломанной куклы и черный кофе без сахара/молока.
У нас же с тобой даже пропорции совпадают. Две столовые. Без ничего.
Мне кажется, иногда я жалею, что мы
не одной крови, ведь брак бы убил наши дружеские отношения, а постель мы делим и сейчас.
Постель, но не мировоззрение.
И я стольким с тобой в этой жизни связана, но все равно чужая. Девушка, которой ты легко вычеркнешь из собственной жизни, а после упадешь в холодную постель, не меняя белье, потому что делить ее будет не с кем.
— Так что там с женщиной?
И знаю, что знаешь, но все равно спрашиваю, добивая тот чертов кофе, поясницей столешницу находя, как единственную точку опоры.
Мне важно спросить, готов ли потерять еще одну, но твои выводы так поспешны.
И я боюсь тебя такого. Со злыми молниями в глазах, вздувшимия венами на сильных руках, что ты в дерево стола жмешь секундно, с кофеином вперемешку с кровью в венах.
Боюсь и провоцирую намеренно.
Ты еще с минуту ждешь в молчании, а после швыряешь в меня чашкой.
Кофе так красиво черной струей чертит линию на белом мраморном потолке, каплями на пол опадая. Эта черная линия — моя линия жизни. Сколько мне отмерил, столько и живу.
Твои пальцы находят мой узкий подбородок, а в том, как мое тело прижимается к твоему эротики и секса слишком мало. На нас одежды слишком много. Ты до боли жмешь мои кости, грозясь сломать их, а я получаю мазохисткое наслаждение.
У меня больше драмы нет и душевных дисскусий, порой только кажется, что со скточ виски я все же перебираю, однако в моей голове ни осенней депрессии, ни алкоголизма.
Ты все еще в ярости и агонии, а я все еще боюсь, однако ладонью твою руку не накрываю, лишь в столешницу упираюсь пальцами, глаз от тебя не отводя.
И твой удар по лицу, я заранее предугадываю, глаза только шире открывая.
Поделись со мной своей болью, обещаю я не закричу. Твоя ладонь дарит моей щеке нехилую пощечину, а равновесие я удерживаю лишь благодаря твоему плоскому животу и мрамору позади себя.
Хорони меня в черном мраморе. Белый мне не к лицу. Пожалуйста.
<хорони меня и плачь, как будто я — она>
Вовсе не сдерживаю поток слез, что стекают по лицу, солью обжигая удар, за который я мрачно благодарю, едва шевеля губами: «спасибо».
Кожа обветренных губ предсказуемо трескается и кровь багровыми каплями об твою рубашку бьется, впитываяясь, въедаясь.
А оно тебе надо было?
Гадаю, с чего вдруг ты опускаешься до рукоприкладства, а сама готова поспорить, что мертвая Кара, не только перед моими глазами всплывает.
Просишь прощения, но не у коллеги, а у девушки.
На колено вставать не надо… я… замужем уже.
А может
за мужем, но все-таки впереди.
Кажется, я за тебя в ответе, поэтому давай без драмы.
За сладким сиропом на уши не ко мне и скоро Хэллуин, а мы всегда в костюмах. Я действительно намереваюсь предложить тебе сыграть в «сладость или гадость». Потому что гадость — это-то ко мне, но боюсь испачкаться об твою сладость.
— Как давно ты спал?
Боже, да ты едва на ногах стоишь, позволяя легким толчком в грудь себя обратно на стул усадить, а после на колени к тебе в одних джинсах с распродажи свалиться не осторожно.
Мне вдруг стало жарко, а твои пальцы на голых уже плечах и животе, как ветер.
— Так сколько?
Ты только веки трешь, мою руку в сторону отпихивая, когда я ту протягиваю, чтобы волос со лба стряхнуть, который явно тебе смотреть на меня прямо мешает.
Молчишь только.
Устойчивое мнение, что все, что между нами происходит, лишь бессмысленная пауза на передышку во времени. Как будто от самих себя можно убежать хотя бы на секс.
— Ты правда влюблен в меня?
А твои глаза, черные без зрачков, и на самом деле не замораживают вопросы в горле.
Я первой тебя захватывающе целую, с силой за верхнюю губу кусая. До крови. Я чувствую ее привкус во рту, а после твой язык все под чистую вытирает, включая остальные претензии и нейроно-следственные в мозгу.
— Два-три дня, может быть.
Решаешься ответить, когда я безвольно-задыхающейся от поцелуев марионеткой тебе на грудь опадаю, позволяя расслабленно глаза на секунду прикрыть.
И я атеистка, но мне так страшно, когда за окном очередной рассвет едва-едва занимается, а ты зачем-то просишь меня остаться до утра.
А до утра минут пятнадцать осталось.
И наши рассветы всегда слишком много оттенков секса имели: от моей черной помады на губах до твоих белых рубашек.
— Ты же знаешь, что ничего не будет? — напоминаю с грустью, когда ты за застежку лифчика дергаешь, намереваясь меня от него освободить.
Мы молчим, но все же сомневаемся. Мне до восхода солнца домой надо, а тебе до восхода солнца заснуть желательно.
Если бы не наша медийная война и не ее мертвое тело на твоих руках, ты бы не трахал меня никогда.
— Ты бы хотел меня трахнуть по-быстрому? — все же предлагаю, закусывая щеку изнутри.
Нарочно не говорю «отлюбить».
— Я бы хотел тебя любить.
И твое признание почву из-под ног выбивает, отчего мне еще страшнее за нас становится. С рассветом перемирие кончится…
У мне тебя убить словами не хватит сил. И «иди, тебя же ждут…» от твоей руки мне в сердце милосерднее и справдливие по отношению к тебе, ей и моему мужу.
Ерзаю на твоих коленях, удобнее устраиваясь, до посинения пальцы на рубашке сжимая.
Одними губами шепчу заученный давно текст католической молитвы на первородном языке — латыни:
Ave Maria,
Gratia plena, dominus tecum…
А тебе так смешно от нелепости всей этой ситуации, что ты в смехе заходишься истеричном, кровь в запястьях мне пережимая, когда вновь руки выкручиваешь, встряхивая.
— Ты — атеистка! Бога нет! Какая к черту «Ave Maria» и «Pater Noster»?!
Орешь на меня, едва не отвешивая вторую пощечину, по крайней мере очевидно замахиваешься, в этот раз заставляя зажмуриться при виде взлетающей ладони.
Заставляешь бояться еще больше, однако не бьешь. Ты собрал только половину пазла, своим милосердием разрешая мне кончить эту молитву.
И просто кончить от одного своего противоричивого взгляда.
-…ora pro nobis peccatoribus nunc et in hora mortis nostrae…
— Aamen… — и вот здесь кончаем одновременно.
— И смерти нет.
Я вру, вру тебе. Вру, что смерти нет и мы встретимся. И ты с ней встретишься. Вру, что ты сможешь забыть меня, когда под мраморную плиту положишь, ей, словно одеялом, меня накрывая.
— И все-таки проблемы со сном, это серьезно.
Пока я еще дышу, мне важно, чтобы ты это понял. Мне важно все, что касается тебя. Пока я еще дышу.
Пока ты нежно гладишь меня по волосам, с перерывом каждые минуты три нежно зарываясь в них пальцами.
— «Ave Maria» на подсознательном уровне тоже.
Ты парируешь как бы, но я этого не слышу.
Точно так же как и латынь на подкорке мозга.
— А за что мы молимся?
Клянусь, в твоем голосе молитвы больше, чем во всех моих заученных наизусть текстах и затертых четках. Я бы хотела соврать, что за долгую жизнь, но кто-то уже помолился за мою скорую смерть.
— За то, чтобы спастись в один день.
Ты как ребенок, когда сопишь мне в шею. Веришь, что спасение есть смерть. Веришь, что госпожи в черном нет, но над нами уже висит острый-преострый меч.
— Научи меня.
Ты просишь, а мне хочется умолять тебя заткнуться, потому что от твоей беспомощности у меня сводит кости.
Ты прав, глупости это все.
Но не от глупости нам обоим сейчас так страшно. Рассвет на шаг ближе, поэтому давай крестись:
— Pater. Filius. Et spiritus Sanctus…
Для нас двоих продолжение «медийной войны», — как и десять лет назад, — ощущение пустоты и несведенных между собой счетов. За нами чернильный шлейф обоюдной ненависти и грязи. И я абсолютная атеистка в нижнем белье на твоих коленях, шепотом на ухо «Ave Maria et pater noster»…
Клянусь, завтра я испуга при виде твоих глаз и прожекторов камер мне в грудь не испытаю. Клянусь, моему мужу никогда не будет больно также, как тебе.
<он никогда не узнает, что все сцены мы снимали душами, а не актерским мастерством…>
Поклянись, что на моей черной, мраморной, могильной плите ты лично любимым кинжалом вырежешь: «Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…»
Так сладость или гадость?
Я знаю — она твоя слабость.
И если я — гадость, то
Кара — сладость…
Я не мастак в подростковых влюбленностях, но ты однозначно торчишь в ней, напрочь вынюхал мозг, а я вовсе не твой джингал-джангл.
На этикетке читаешь крэк-кокаин. Кара в тебе внутривенно, а я по дыхательным в серидину легкого, пара рвотных позывов, приход, отход…
Знаешь,
в стране, где Хэллоуин каждый день, бессмысленно отмечать его раз в году…
//
—
Скоро Хэллуин, ты как обычно — в костюме дурака?
Кара смеется не весело совсем как-то: «отомри, я пошутила».
А он в который раз, не отдавая себе отчета, щелкает камерой, рассматривая ее в объектив.
Девственно и отвратно нежная блондинка как-то по-собственнически длинные ноги на белую стену отельного номера закидывает.
/Охуенно невыхуенно невъебенно в очередном кадре получаясь./
<Кара с карэ в кадре>
Только глаза какие-то стеклянные у нее и запястье какие-то совсем бледные, да и колени на стенке какие-то слишком остро-рвано-поломанные.
Дышит, как будто легкие разом пробило, аорты обесточив.
Говорит:
— Была ночка тяжелая.
Врет:
— Я в порядке.
Дополняет:
— Главное, что клиент доволен.
Морщится от боли, когда неудачно на живот переворачивается, сообщая, что ребро вот-вот сростется, нужно только чуть-чуть потерпеть.
Главное на лед не выходить.
Кара до сих пор бредит фигурным катанием и неизвестно о чем думает, когда к ней в номер «элитного эскорта» очередной еблан с грязными намерениями вваливается.
— Сколько ты платишь Эйрику Йохансону? — умоляет Кара Коула.
<ей и в правду хочется собственную цену знать, прежде чем твои деньги отработать>
Но пальцами она уже на ремне его джинс.
А он не отвечает, самому себе внушая, что трахать проститутку-путану-шлюху можно, а жалеть ее — нет.
Точно так же как сцеловывать ее губы и соленые от слез щеки — нет,
Но торчать вместе, нюхая — да…
Она же не ест ничего почти, но отлично держится на кокаине и черном кофе без сахара/молока.
— Я знаю свою норму.
Как бы говорит ему заранее, глубоко вдыхая бежево-белый порошок…
/нормы никто не знает, Кара./ — остается где-то в горле на переферии…
А он знает, что это дерьмо второсортное, однако убивать ей себя в одиночестве не дает, уравнивая.
Тупое, блядь, соревнование «у кого легкие больше».
Тупое, блядь, суеверие, что «кокаин — не героин, соскочить не проблема».
Кара требует ганорар за его фотоссессию в виде жалкого ответа:
— А сколько я стою, Коул?
сколько стоит мое сломанное ребро и ночь с тобой?
Кара нюхает и не помнит, каким жестким в постели он может быть, если его разозлить.
Наркота побеждает, аплодируя ему стоя, когда он резко толкает девичье тело на кровать, заставляя лететь мимо высоких подушек чуть дольше, чем секундно.
А после жмет Каре шею в руках, до хруста позвонков, предлагая заткнуть себе рот чем-нибудь другим. И не спрашивать, нахуй, больше о деньгах.
Он платил за тело, а не за длиный язык, блядь.
— Ребро! — вопит Кара почти в бреду, когда он пальцами на ее нижнии давит. — Лед!
<какой к хуям лед? >
«Ты не фигуристка, а обдолбанная в хлам шлюха!» — хочется орать ему ей в лицо, но вместо этого он резко переворачивает Кару на живот, застегивая ширинку.
Чтобы не видеть этих, ее, глаз.
Чтобы она не видела, что даже с такой с нее встало.
— Давай спать, Кара. — предлагает устало, накрывая ту одеялом, пальцами глаза и переносицу потирая.
<Просто, давай, спать, льда все равно не будет>
— А как же твои деньги? — по-детски и будь в ней больше сучности она бы с тебя спросила чаевые.
— Просто заткнись, блядь, и спи.
И пока она послушно закрывает глаза, он разбирает милион ее новых снимков в своем фотоаппарате, замечая, что карэ пора подрезать.
А с кокаином завязать.
Потому что зрачки у его Кары с каждым <сексом> свиданием все безумнее и стекляннее.
— О чем пели те парни на Евровидении? — спрашивает сквозь сон его, — Ты же из Италии, ты их точно понял.
Закатывает глаза, пытаясь откопать в памяти каких-то парней с невъебенного Евровижена, подмечает, что
Любить проститутку — тоже нет.
— О войне, Кара.
А руку ее все-таки ловит, зачем-то каждый палец целуя, успокаивая как бы, как тот самый лед с коньками.
— О нашей с тобой войне, О’Коули?
Ужасное сокращение.
Именное.
Сердечно-приступное.
— О нашей с тобой, Кара.
<надеюсь ты не посвятишь свой последний танец на мысленном льду своему сутенеру, что продает тебя пьяным ублюдкам>
Она забывает прочитать «Ave Maria» перед сном и это так страшно, когда можно не проснуться.
— Ты дешевка, Кара. — правдиво.
И он все-таки говорит это, но только когда та уже крепко спит.
В тот же вечер он выкупает ее у Эйрика.
Выкупает ее обнаженный труп.
//
Ты ненавидишь Хэллоуин, О’Коули.
Считалось, что в этот день по земле бродят духи зла, — в эту ночь друиды сжигали детей в плетенных клетках.
Ты сжег своего внутреннего ребенка, Коул.
— На Хэллоуин родители одевают своих детей в тебя, О’Коули. — смеюсь, замечая твое выражение лица, от которого мороз по коже.
Сейчас ты больше похож на маньяка, чем пять минут назад, когда грубо жмешь мою ладонь и я чувствую запах ладана.
— Не смей его нюхать больше, ты поняла?! — орешь, повышая температуру в кухне.
А я только вновь жму твою голову к своему плечу, успокаивая тебя, как сожженного в тебе ребенка.
Мне хочется смеятся над твоей слабостью, но я не сука, О’Коули.
И знаешь, я специально отращиваю волосы, чтобы ты не видел ее во мне, потому что я — не Кара, а ты больше не мальчишка.
Мне плевать на твои запреты.
Не отрекайся, что-то в нас от Джагхеда с Бетти — есть.
Где-то, во все же наступившем завтра, я запишу на твоем письменном столе:
Мы не общительны. Не машем тем, кто нам помахал. На Хэллоуин вырубаем свет во всём доме и по-плостунски ползём к холодильнику, что бы к нам не ломились дети. И мне это нравится!
А еще, О’Коули, я танцовщица, хочешь могу на льду.
А ты фотографируй, всегда. Не бойся моих глаз, в них ты ее стекла не увидишь.
— Я ненавижу Ирландию. — стонешь в плечо. — Я ненавижу Хэллоуин.
Твоя проститутка была из Ирландии, вот там меня и хорони.
Хочешь я буду твоим падре в юбке?
Массирую тебе плечи, <твои колени до сих пор не затекли подо мной?>
Хочешь, я отпущу твои грехи?
Брось, ты точно хочешь.
Отпускает грехи не священник, скрывающий лицо в полумраке храма, их отпускает сама исповедь реализующая твое расскаяние.
А ты не каешься.
Храм Божий свят, а этот храм — мы.
— К черту все, Лили,
Всю мою жизнь я иду ко дну,
Всю мою жизнь я искал любовь,
Чтобы любить одну.
Они сказали — нас поздно спасать и поздно лечить.
Плевать, ведь наши дети будут лучше, чем мы.
Лучше, чем мы… Лучше, чем мы…
И ты нашел ее, Коул, ты любишь.
Именно поэтому с восходом солнца я ухожу, плотно закрывая за собой дверь. Я ухожу, когда ты крепко спишь.
Кара была не из Ирландии, Коул…
Только, помни, ты нашел любовь,
А я иду ко дну.
Но ведь плевать? Наши дети будут лучше, чем мы?
