Весомые поступки

— И пришлите нам картину, Фарбер. Хлопает дверца машины и она сбивается с толку: я вижу в её глазах смятение, восторг и ужас. Восхитительное смешение чувств, которых я за всю жизнь не видел в глазах ни одной женщины. Кроме неё. Против моей воли, я расплываюсь в дьявольски ехидной улыбке старого безумца; против моих ожиданий, Ларита отвечает мне тем же. — Э-э… Куда, сэр? Я пожимаю плечами и моя ухмылка становится шире. Глаза американки вспыхивают и машина, взревев мотором, трогается в путь. Мой преданный дворецкий, — я уверен, — без капли недоумения, может быть, злорадно похихикивая, машет нам вслед и уходит в сторону этого проклятого дома. Я слышу кожей — оттуда до сих пор доносятся визгливые негодования и гневные крики моей недражайшей жены. Бывшей. Жены. И в кои-то веки я чувствую, что делаю все правильно. Я откидываюсь на спинку сидения и чувствую боль в ушах — улыбке некуда больше расширяться. Ларита выглядит смущённой, растерянной и пьяной. Наверняка, со стороны я выгляжу ещё безумнее, но это меня только веселит. Восторг безумного поступка всё ещё кружит мне голову, в ней всё ещё оркестр играет танго, а наши руки сплетены в движении, и толпа народа с отвисшими челюстями смотрят на нас, как на безумцев, а всё, что я вижу — это её дьявольски понимающие глаза. Я спокоен. Я спокоен. Я всегда спокоен. Даже когда я бросаю всё к чертям собачьим и бегу из собственного дома с той, которая, прожив здесь несколько недель, осталась такой же чужой, как я, проживший годы, — я остаюсь спокоен. Пока она не говорит мне, через десяток миль, посреди полуночной трассы: — Джим. И я теряюсь. Я поворачиваю голову к ней и мне совсем не хочется улыбаться. Я чувствую себя сорокалетним мальчишкой, сбежавшим из дома с друзьями играть в охотников и лис, и подбираю слова для извинений, оправданий и… — Джим, спасибо. Я вздрагиваю, когда машина останавливается и Ларита со всхлипом выскакивает из неё. А ведь нервы несчастной американки расшатаны похуже моих, хотя держалась она… право слово, я бы так не смог. — Ларита, — откашлявшись, я выхожу следом, останавливаюсь за её спиной и не знаю, что мне сказать. Я никогда не заморачивался с подбором слов, заменяя этикет сарказмом и оставляя искренность для тех, кто её заслуживает, но сейчас я вдруг почувствовал необъяснимую вину. — Мне кажется, я совершил необдуманный поступок, не поговорив с тобой… Какой же бред я несу. — Послушай. Я хватаю её за плечи и разворачиваю к себе. Её испуганные тёмные глаза распахиваются, она пытается что-то сказать, но я закрываю ей рот рукой. — Дай мне сказать. Она молча кивает, но я не спешу убирать руку. — Я знаю, ты в шоке. В первую очередь от всего, что произошло на этом чёртовом балу, во вторую — от моего поступка. Я и сам от себя этого не ожидал, но… Я был уверен, что должен был сделать это. И что ты хочешь того же. Я ищу в её глазах отрицание, смятение, ужас, что угодно, но ничего не могу найти. — С той минуты, как ты вошла в мой гараж и села рядом с мотоциклом, измазавшись в моторном масле, с той минуты, как ты взглянула на меня сквозь спицы, я понял, что могу открыть тебе свою душу и не останусь непонятым. Мы с тобой в этой семье были чужими среди своих, и обоих это убивало. Я не знал, что со мной происходит, не знал, что ты творишь со мной, но я видел твою боль и понимал её, как свою. Потому что я тоже прошёл через это. Прошёл через это чёртово понимание того, что тебя не могут любить так, как любишь ты. Что люди любят мишуру и общественное мнение, родословные и правила морали, а на тебя, живого человека, боготоворящего их во плоти, им наплевать. Война дала мне чёткое понятие любви, ради которой ты готов на всё. Только любовь эта себя не оправдала. Пока я не встретил тебя. Такую же, как я. Её руки тянутся к моим и я послушно опускаю глаза, хватая её за плечи обеими руками. Она не спешит отстраняться, ждёт, пока я договорю, жадно слушает и молчит, хотя сказать ей есть что. Наверняка. Я вижу себя её глазами, — растерянный, взъерошенный, чересчур серьёзный, сбитый с толку мистер Уиттэкер. Чемпион по саркастичным шуткам и замогильному юмору в округе, мистер спокойствие и чёрт-с-вами-со-всеми, стоит перед ней, растрёпанный и мямлющий всякую чушь. Впервые в её жизни я потерял контроль над собой, а согласно её теории, люди такие одинаковые, когда не контролируют себя. И я чувствую, что моя обратная теория не работает на мне самом. У меня вырывается непроизвольный смешок, которым я тут же давлюсь, когда она меня целует. Я отмираю через мгновение, хватаю её, приподнимая в воздух и сажаю на капот, с наслаждением впиваясь в её губы, размазывая алую помаду по нашим лицам и сминая пальцами куртку на её плечах. Она обвивает меня руками и ногами, и на какой-то долгий миг я теряю чувство времени и пространства, потому что остаётся только она. Дёрзкая и глупая мечта, не по статусу, не по возрасту, зато — по мировоззрению и обстоятельствам. Забавно. Мог ли я предположить, что украду жену у собственного сына, потому что найду в её глазах себя? Могла ли она предположить, что будет танцевать рождественский танец с собственным свёкром, потому что только он принял её такой, какая она есть? Могли ли мы оба предположить, что нас обоих, рискнувших сломать об ногу и выбросить прочь свою собственную устоявшуюся жизнь, ждёт впереди? Нет. И это кружило голову похлеще бутылки шампанского. Я пересадил её на пассажирское сиденье и она уснула на моём плече, пока я вёл машину до ближайшего отеля. Дьявольская усмешка поселилась на моём лице.