Не страшно

Всё тело как вата и такое чувствительное, будто кожу срезали тонким пластом, оставив наружу кровь с плотью. Руки не свои, и голос – не свой, Гоголь никогда не чувствовал себя так. Слов не подобрать. Хорошо? Плохо? Слишком – вот то, что ему хочется произнести, но он едва может говорить, так плотно прилегает к шее змеиный ошейник. Каждый раз, когда Гоголь сглатывает горькую вязкую слюну и его кадык движется вверх-вниз, ошейник дёргается, замедляя движение, две зубастые пасти прямо по бокам от косточки. Сколько он ещё сможет выдержать? Ноги монотонно гудят дрожью. Колени болят. Хочется умолять, даже зная, что можно просто попросить и змеиная хватка разожмётся. Но Бинх смотрит на него внимательными, тёмными глазами и Гоголю хочется умолять. Это просто проверка. Ничего особенного, но раз в руки попался этот ошейник, все захотели проверить, как он будет работать, доставит ли колдуну неудобств, полностью ли уберёт любую магию. С утра всё было хорошо, и Александр Сергеевич даже пошутил, мол, для спокойной жизни Гоголю можно его носить постоянно. Бинх предложил проверить, правда ли его можно носить подолгу. Может, он знал, а может, единственный из всех с недоверием относился к таким вещам. Был прав. Для кого-то другого, может, ошейник и работал как надо, но дар Гоголя не был чем-то от него отдельным, чтобы можно было так легко запереть его. Нет, дар был частью его – частью тела, души, разума, и чем дольше эта часть оставалась оторванной от единого существа, тем невыносимее было всё. Самая мягкая постель казалась битым стеклом, самый тихий шёпот резал по ушам почти до крови. Даже одежда, ничего больше рубахи и штанов, была наказанием. Та часть Гоголя, что оставалась не скованной, не могла выносить этого мира – он был рождён не способным жить, и ошейник медленно возвращал ему его настоящее существо, ранимое и проницаемое настолько, что дотронься – оставишь кровавый отпечаток пальца. Пальцы Бинха впиваются в столешницу позади. Гоголю больно на него смотреть, и тело, и разум стараются подстроиться, понять, нырнуть в глубину, чтобы понять, откуда ждать удара или ласки. И то, и другое – невыносимо. – Помнишь, где ты? – спрашивает Бинх в который уже раз. Это проверка. Всё можно остановить, всё остановится, стоит Гоголю промедлить хоть на секунду, он ведь видит, как побелели пальцы на фоне тёмного дерева. – Болдино, усадьба Пушкиных, рабочий кабинет, – тараторит Гоголь, только бы скорее избавиться от слов, царапающих язык как острый скол больного зуба. Он даже не знает, слышно ли эти слова, только смотрит на Бинха, который коротко кивает. Рядом с ним серебряные часы на цепочке, по которым тот с самого утра следит за прошедшим временем. Все в усадьбе уже спят. Утром будут плохие новости, Гоголь сам знает, что с минуты на минуту придётся сдаваться – его сознание уплывает, но уплывает туда, откуда вряд ли получится вернуться. Туда, где должна быть его тёмная часть. Туда, где теперь только две змеиные пасти. Хочется умолять. Как-то так выходит, что Бинх всегда приходит и спасает его, поэтому умолять не стыдно, не страшно, да и не нужно. Скажи только слово, нет, подай знак – и змеи уйдут. Но Гоголь хочется продержаться как можно дальше, упрямство заразно, как и теплый свет зелёных глаз. Они, эти глаза, так смотрят всегда, но в них есть что-то особенное, искра, блеск, когда Гоголь не сдаётся и идёт напролом. Обещание, что даже если оступишься – подхватят. Потому всё лучше и лучше получается не сдаваться. Но ноги дрожат уже так сильно, удержаться решительно нельзя, и Гоголь знает, что если упадёт – все его тело сломается, разобьётся, как фарфоровая чашка. Он уже не может говорить – просто наклоняется вперёд, приоткрывая в муке пересохшие губы. В то же мгновение змеи щёлкают зубами по воздуху, не в силах уцепиться за плоть, и всё внутри выжигает ослепительной белой вспышкой. Буквально на долю секунды. Гоголь открывает глаза под щелчок крышки часов, и тело больше не испещрено ранами, хотя всё равно и пол, и одежда, и всё на свете кажется оглушающим. Он прижимается щекой к горячему бедру Бинха, лба касается холодная пряжка ремня, воздух проходится наждаком по лёгким. – Почти тринадцать часов. Не знаю, хороший ли результат, – Бинх стоит неподвижно, только вертит в руках часы. – Не с чем сравнить. Всё ещё больно? – Да, – всхлипом отвечает Гоголь. Слёзы текут по щекам, но он почти не замечает их. В тело вместе с пропавшей частью возвращаются и страх, и радость, и всё, чего он не мог вынести. И благодарность за то, что тепло под его щекой никуда не уходит и не двигается. Должно быть, трудно так стоять, словно статуя, но у Бинха если и не хватит терпения, то хватит упрямства. – Не представляешь, сколько раз я уже пожалел, что мы начали. Надеюсь, ничего непоправимого не наворотили. «Почти», думает Гоголь, ворочая мысли в голове как золу в погасшем камине. Почти наворотили, но не страшно. Он поднимает руку и касается нагревшейся пряжки. Бинх осторожно кладёт ладонь поверх, едва дотрагиваясь, и да, это всё ещё больше, чем Гоголь может вынести, но больше ничьих касаний он и не смог бы терпеть. Руки Бинха если и приносят боль, то всегда её следом залечивают, всегда приносят покой. С ними даже если больно – не страшно. – Я хочу спать, – говорит Гоголь, сам себя едва слыша. Это не ложь, и не правда, мысли тяжелые, грубые, хотеть слишком больно, но Бинх всё равно поймёт. – Если я подниму тебя?.. – Усну. Больше уточнений Бинху и не нужно. Гоголь надеется, что всё произойдёт быстро, что прикосновения под коленями, под лопатками будут достаточно обжигающими, чтобы его разум не выдержал. Мир взрывается, слишком много разом – перемена положения, руки, тепло чужой груди, Гоголь не кричит лишь потому, что у него нет сил кричать. Но всё равно не страшно, ему не страшно, хочется только побыстрее уплыть внутрь себя и дать телу привыкнуть к тому, к чему оно, казалось, привыкшим было всю жизнь. Бинх целует его в висок и Гоголь, наконец, падает в долгожданную тьму.