Ненависть

      — Ненавижу.       Он сорванно, надсаженно хрипит; грубые сильные пальцы безжалостно оттягивают мне волосы на затылке, заставляя выгибаться в спине. Давит на поясницу со всей своей медвежьей силой, поддаёт крепкими бёдрами. Его член — действительно большой, не врут приметы — заполняет меня, растягивая до всхлипов, и каждый толчок полон звериной ярости.       Ненавидит.       Прекрасно.       Я выворачиваю шею, скалюсь ему, и он рычит, видя, как белеют мои зубы меж тёмных губ. Выходит почти совсем, перехватывает меня под живот, ставит по-собачьи — тщетно, через пару толчков снова вдавит, вомнёт собой в смятую нами кровать. Меня ведёт, совсем срывает голову; его ненависть и ярость, его страсть, моя боль в растраханной заднице, синяки, которых не будет видно на серых плечах — всё вместе как раскалённые огненные плети, сдирающие кожу, рвущие нервы. Для нас обоих.       Он хотел бы убить меня, но может только ебать, вымещая всё, что сделать не в силах.       Я мог бы убить его, но играть с его ненавистью, яростью, отчаянной исступлённой страстью — слаще стократ.       Он дерёт меня почти на сухую, по слюне, но сам течёт так, что скоро между нами уже пошло и жарко хлюпает от его предсемени. Толчки всё короче и, кажется, с каждым разом всё глубже, уже почти не выходит, елозит яйцами по моей поджавшейся мошонке. Забывается, отдаваясь дикой, варварской случке, готов совсем уже сбросить свою маску — все свои маски… Но меня не устраивает. Слишком мало в этом огне становится боли, слишком просто.       Я специально выучил это для него.       — TahRODiiS, — выдыхаю, и скалюсь ещё шире, ожидая.       Он не подводит: лицо кривится от бешенства, а пальцы уже не просто тянут — рвут клок моих волос. Тёмных-тёмных волос, которые обязательно останутся на его постели лишней причиной ненавидеть меня.       Он понимает, но не может ответить — и от того ненавидит меня вдесятеро сильней и страшней. Выкручивает мне руки резко и зло, заводит за голову, утыкает лицом в шкуры на постели. Сам наваливается тяжело, душно, потной грудью к моей спине. Выходит совсем, отодвигается, и пылающей заднице становится холодно и пусто. Дышит тяжело, в хрип, но, похоже, его ярость выплеснулась через край — и вернулась ясность мысли. Он медленно, издевательски неторопливо подносит ладонь к моему растянутому анусу, гладит несжимающиеся мышцы. Легко пропихивает два пальца и больше не ебёт — гладит почти нежно, как любовника. Прикусывает зубами моё ухо…       И приходит моя очередь выть, рычать и сходить с ума от багровой пелены под веками, насаживаться, требуя большего, требуя свою боль, ненависть и исступлённое совокупление.       Он смеётся хрипло и зло своей победе, и дразнит, дразнит, дразнит одной рукой, придавив другой поясницу. Чует тёмным, гнилым нутром мою слабину, чует, что вот-вот сорвётся с поводка.       С моего стального поводка, сжимающего его шею. С поводка, который нас обоих сводит с ума, заставляя его — захлёбываться бессильной яростью, а меня — вязнуть в болоте алчной болезненной власти.       Я думаю о том, что этими пальцами он завтра коснётся карты на столе; он будет смотреть на меня — мимо меня — и ронять слова с холодной, вынужденной вежливостью; он будет бояться меня, и ненавидеть, и нуждаться во мне больше всего на свете.       А я буду его грязной-грязной тайной. Одной из.       О, у него действительно много причин ненавидеть меня. Не меньше, чем презирать себя.       Чтобы выдавить из сжавшегося горла звук — звук обычной человеческой речи, — мне приходится сплюнуть шерсть; оказывается, пока он драл меня, я драл зубами его постель. Губы сухие, не слушаются, но я хриплю, и он понимает:       — Завтра… Завтра я загну тебя. И покажу, как пользоваться хером.       Он хорош. Никто и никогда не спорил, что он — хороший воин. И в бою, и сейчас ему хватает выдержки… Может, однажды мы и в бою сойдёмся. Если я так решу. Но пока он лишь вздрагивает, держит лицо, хоть и вздувается на виске вена, а зубы сжимаются до хруста. Вгоняет в меня четыре пальца сразу, рывком, царапает неровными ногтями, резко и сильно двигает запястьем. Я утыкаюсь в постель уже сам — хватит с него видеть мою слабость. Но ему и не надо видеть лицо — он слышит, как сбито моё дыхание, смотрит, как ходят на спине лопатки, чувствует под ладонью, как я пытаюсь выгнуться, насадиться на эти пальцы…       Однажды я действительно загну его, вот точно так, как обещаю сейчас, и выебу тоже. Буду упиваться его унижением, окончательным и бесповоротным. Заставлю сосать мой такой неправильный член, и он, плавясь от ненависти, позволит.       Потому, что в глубине души он этого, именно этого и хочет. Всегда хотел. И ненавидел за это себя и всех вокруг. Хотел, чтобы серокожая шваль присунула ему, выебла бы жёстко и пошло, как гулящую девку, скалилась бы довольно и водила членом по губам, привыкшим говорить совсем иное.       И ещё потому что у него очень, очень много грязных тайн. И я не успокоюсь, пока не вскрою их все, одну за одной, не вытащу на свет, вымазав нас обоих в дерьме и крови так, что не отмыться уже никому и никогда.       Но я загну его не сейчас — его липкий, душный страх, замешанный на стыдном предвкушении, слишком сладок. Его крепкий член в моей заднице, его руки на моём горле — придушил бы совсем, и однажды сорвётся, попытается, я жду и надеюсь, — сейчас это всё плавится раскалённым металлом, и мы жадно пьём этот металл. Оба.       Он знает, что с каждой такой ночью, с каждым сквозь зубы брошенным «да», с каждым толчком сам куёт в свою цепь новые звенья. С каждым поручением мне — кто, кроме меня? — вязнет во всём этом глубже. Знаю и я, что игра перестала быть игрой, и на поводке мы оба, больные ублюдки с гнилыми душами, с лужёными глотками, с грязными тайнами…       Только я — больней, и ублюдочней, и безумней.       Он сдаётся и трахает меня — так, как я хочу, так, как мне надо. Рычит, теряя голову, и кусает мой загривок, кончая.       Он меня всё-таки убивает. Ненадолго.       Моё грязное эльфийское семя пачкает его ладонь.