***
В Москве сегодня свинцово-серое небо, весь день моросит. Парни сбиваются в кучку под козырьком чёрного входа и торопливо дымят. Сергей стоит чуть поодаль, накинув капюшон, и смотрит в пустоту. Такая же пустота сейчас напоминает о себе, пульсируя болью под рёбрами. Сергей закрывает глаза. И время останавливается.***
Он потерялся. Потерялся с тех самых пор, как желторотым пацаном уехал из Армавира. Питер был его домом, гигантским сквотом, одной большой впиской. Много было всего, но вспоминается лишь хорошее — здесь были друзья, безумная юность, творческие эксперименты, хохот в голос. Наверное поэтому его периодически накрывает тоской и неуютом в Москве. Здесь всё другое — люди, ритм жизни, даже светофоры будто быстрее мигают. Сначала это нравилось, будоражило, заводило, но теперь он понимает, что устал от этого бега в никуда… слишком много сил уходит на сопротивление среде. Москва жрёт тебя, выедает изнутри, если ты слабак. А он (как оказалось) слабак. Раньше была Маша. Машенька. Освещавшая всё вокруг улыбкой, она придавала сил, поддерживала, но и её он по глупости своей не уберёг. Когда Маша уходила, он умолял, злился, плакал, орал, а когда понял, что пути назад не будет, сделал так, чтобы остаться в этой истории сволочью, а его девочка не винила себя. Теперь он узнает обо всём лишь из инсты: Маша отрастила волосы, Маша собирается в кругосветку, Маша упала с гироскутера, который он подарил, Машамашамашамаша… После расставания практически все друзья, что, казалось, были «их», бросились врассыпную прочь, рядом остались считанные единицы, но и у тех своих забот полны рты: Мишлан в командировке, у Рыжей эфиры да корпораты, Вика занята Игорем и Леей, Руфад по уши в клиентах, Топольня с Чехом укатили в Минск. А он просто перекати-поле небритое. То сутками не может сомкнуть глаз, то спит по полдня; ездит к родне повозиться с Сашкой (хотя чего с ним возиться — не по годам рассудительный пацан, маленький мужичок, повезет же кому-то); на свадьбы и выпускные сейчас не сезон, праздники давно прошли, так что он мотается по городу потерявшимся псом, бездумно пялясь по сторонам — не вынимая наушников, не включая музыку; колесит по ночному городу; тупит в трансляциях с фанатками; мудохается сначала с мопедом, а теперь с сертификатом; Арс? Арс отличный друг, с ним и в огонь, и в воду, и в содомитскую оргию, но даже они порой устают друг от друга, особенно Сергей от поповской позиции «обаять, покорить и соблазнить весь мир» — хочется либо дать Арсу в нос, либо натянуть ему на голову пакет и разучить дышать. Несколько раз он было порывался написать (а лучше позвонить) Димке Позову. Даже не нытья ради позвонить, а потрепаться — спросить, нет ли у Кати подружек, мечтающих о пластике груди, узнать, как успехи с продажей машины, послушать, как на заднем плане лопочет и грохочет игрушками дочка. По непонятным причинам успокаивал сам его звук голоса. Но то была палка о двух концах — если Позов был не в духе, язык его жалил больнее разъярённого пчелиного роя. Считающийся оплотом благоразумия и адеквата, он отличался нечеловеческой выдержкой (и таким же бесконечным ехидством), хотя бывало, что и над сережиной головой со свистом проносился снаряд из крепости «Дмитрий Позов». — Первая армяно-греческая война, — сказал как-то эрудит Попов, — единственная и не прекращающаяся. Но что греха таить — и по этим моментам он скучает: когда прилетает не в бровь, а в глаз, когда стоишь как дурак, ртом хватая воздух, а у Димы в линзах очков скачут чертовщинки, мол, «Что, съел? Не обляпайся!». Недели две назад не сдержался — набрал цифры, но так и не дождался ответа. Чувствуя себя распоследним дебилом, сунул телефон в карман, а через час пришло сообщение: «Укладывал Савину и всё пропустил. Что-то случилось?». Отболтался тогда, отбрехался дурацким никчемушным поводом. Хотя еще несколько дней руки тянулись перезвонить и признаться во лжи. «Просто поговори со мной».***
—…Серыыыый. Сергееей. Серегааааа. Ау, Хьюстон! — кто-то сдергивает с него капюшон. Вздрогнув и открыв глаза, он видит, что ребята ушли, дождь наконец-то закончился, а рядом с ним, с сигаретой в зубах стоит хмурый и насквозь промокший Позов, — Ты чего? — Я… Да ничего. — Точно всё нормально? — вот ведь допытывается, очкастый, — всё в порядке? — Ну да, — отводит глаза, но вдруг такой гигантской тошнотворной волной накрывает тоска, душит, сковывает лёгкие, что хоть плачь, будто ты малолетка, а не бородатый мужик, за возраст Христа переваливший. Матвиенко жмурится. Под веками вспыхивают круги. — Эй, ты чего? Да ничего я, Дим. Ничего. Всё в порядке. Все в порядке. Только я нихуя не в порядке. Потому что за всю свою жизнь умудрился насрать везде, где только смог. И сделать больно стольким людям, которые этого не заслужили. И пришел к тому, где нахожусь сейчас. В пустом огромном нихуя. Сергей молчит. Схлынув так же внезапно, волна оставляет за собой бесконечную усталость. — Поз? — выдыхает он и утыкается лбом в плечо стоящего рядом человека. — М? — Я ж твой князь, да? Дима растерянно прикусывает сигаретный фильтр и неожиданно для самого себя расплывается в улыбке. «Горе ты моё косматое, блин». Тушит окурок, сует в карман (что за дурацкая привычка), закидывает руку Сергею на плечо, так, чтобы голова мужчины легла ему на грудь, прижимается подбородком к макушке и крепко обнимает. — Да, Серёж. Ты мой князь. Матвиенко высвобождается, смотрит ему в глаза, словно пытаясь увидеть какой-то подвох, но не видит, не говорит ни слова. Что-то еле заметное тает в его лице, утекает. Из-за туч робко выглядывает солнце. Поз улыбается и легонько дергает его за гулечку: — Пойдем, ребята ждут. А то еще действительно подумают, что мы с тобой шпёхаемся. Сергей усмехается: — Боже упаси.