Зимняя ночь

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают - значит — это кому-нибудь нужно? — В. Маяковский “Послушайте!”

      Уже давно, с полгода, не вставало солнце. Всё время стояла лишь кромешная, безвёздная ночь, тяготившая каждого, кто глядел на небо. Чрезвычайно хотелось опять увидеть солнечный свет. Света не было, надежды на спасение тоже. И с каждым днём в забытом замке далеко на севере становилось всё мрачнее.       В последнее время особенно сильно похолодало.       Снега на улице выпало уже столько, что его было не разгрести. Всё чаще клочья снега, пришедшие на старых кожаных сапогах редких выживших, захватывали коридоры замка и оставались в них навсегда: снег просто-напросто не таял, потому что тепло в Винтерфелле стало чем-то недоступным. Дров почти не осталось: бо́льшую часть пожгли ещё в начале осады. Теперь камины топились всем, что хоть немного горит — обычно грязными изношенными одеждами, отломанными кусками деревянной мебели. Полгода назад люди разбирали деревянные полы, соломенные крыши, уцелевшие дома и топили ими камины. Однако теперь лютая зима заморозила всё подчистую — сейчас даже стальные топоры ломались об лёд. Запасы тоже были на исходе.       Так и жили: мало ели, всегда замерзали. Ели всегда все вместе, в темноте и вечно что-то холодное и премерзкое, вязкое, трудно переваримое, но съедобное. Ещё месяцы назад люди пили чистую воду или растопленный снег, а теперь, когда вода в колодце совсем замёрзла, а снег стало почти нечем топить, им оставалось только сосать колотый лёд. Некоторые ломали себе зубы, в припадке безумия пытаясь его разгрызть.       В последнее время в замке стало особенно пусто.       Бродя по коридорам, редко можно было наткнуться на человека, даже одного. Все прятались, запирались в комнатах и, лёжа в одежде в холодной, грязной постели, молили или о лёгкой смерти, или о жарком долгом лете. Слуги же давно перестали прислуживать. Все титулы и обязанности были забыты, осталась только голая жажда выжить.       Всё чаще случались нападения, убийства, иногда даже находили виновных. И тех, и других скидывали со стены: мертвецов в замке не оставляли. Старых — тех, что были в крипте — давно выбросили за стену. Все знали: мёртвых поднимает Король Ночи. Все в Винтерфелле даже видели его когда-то, месяцы назад, растянувшиеся для выживших на годы.       Когда только наступила зима, король Джон Сноу был ещё жив. Было побоище, на котором пролилась кровь живых — мёртвые же ушли невредимыми. Джон Сноу погиб. Дейнерис Таргариен в гневе велела испепелить всех мертвецов и сама пала в толпе мёртвых, не успев унести за собой Короля Ночи. Говорили, что теперь он восседал на Железном Троне, как истинный король, и армия мёртвых стояла перед ним на коленях, и Джон Сноу вместе с Дейнерис Таргариен склонились перед ним, как слуги. Хотя наверняка это были обычные байки. Страшилки — единственное развлечение в замке. Однако узнать, так ли это, было нельзя: вороны давно не летали, писем никто уже и не писал. Замок же никто никогда не покидал: осада ведь всё ещё длилась, мёртвые, сомкнувшись вокруг Винтерфелла кольцом, ждали, когда же погаснет огонь Красной Жрицы вокруг стен Винтерфелла. Жрица умерла несколько недель назад, а огонь продолжал защищать жителей замка — и никто не знал почему.       В последнее время люди в замке, которых почти не осталось, стали особенно озлоблены и раздражительны.       Столкнуться хоть с кем-то лицом к лицу — смертельно опасно. Каждый готов был накинуться на другого и разорвать на куски из-за голода и холода, переживаемых — как им всем казалось — годами. За еду готовы были драться. Казалось, что отобрать чужой кусок — уже не преступление, а единственный способ выжить, прожить чуточку дольше остальных. Бывшие слуги теперь набрасывались на бывших лордов, ночью пробирались в их покои, душили и обворовывали их — после отправлялись летать со стены. Но остервенелых, ожесточённых становилось всё больше, и их боялись сильнее всякого мертвеца.       В последнее время Санса особенно тревожилась.       Она боялась выходить из комнаты, оставлять замки незапертыми, страшилась внезапного стука в дверь, тихих шагов в коридоре. К ней приходила только Арья, но страх усиливался — она переехала в необитаемое, старое крыло Винтерфелла. Она уже не выходила на общие трапезы. Еду, воду, иногда что-то для камина приносила ей сестра, она же рассказывала о происходящем в замке. От этих рассказов Сансе становилось ещё страшнее, Арья же не боялась совсем. Казалось, ей только было скучно и мерзко здесь, в их доме, теперь. Она хотела сбежать, отправится в Эссос или куда-нибудь дальше, убедиться, лгут ли байки. Но она оставалась — забирала из обедневшей столовой для сестры еду, топила камин теми редкими, почти вырванными из рук других выживших щепками и укрывала её вторым, своим, одеялом ночью, когда Санса дрожала, — то есть всегда — и сама беспокойно спала, сидя у постели сестры особенно долгими днями и ночами, когда Санса не могла встать с постели.       В последнее время Старк особенно замерзала.       Даже когда камин был растоплен, она не могла согреться, будто непроницаемая корка льда окутала её изнутри, покрыв кости, забравшись в вены, и теперь отталкивала всякое тепло. Казалось, поранься она и коснись своей крови, та оказалась бы холодной. Одеяла и шкуры почти не грели, как бы Санса в них ни куталась. Её всё чаще знобило, лоб, нахмуренный, почти всегда мокрый, горел всё чаще — она этого не чувствовала, но замечала тёмный взгляд сестры, когда та касалась его.       Её руки, раньше аристократически-тонкие, изящные, стали сухими и костлявыми от голода, но вот отчего они постоянно тряслись — было неясно. Арья ничего ей не говорила, только хмурилась, качая головой, и отбирала зеркало каждый раз, когда Санса за него хваталась, — и всё также мрачнела, уверяла, что всё это временно, что это скоро пройдёт.       Но это всё не проходило.       В последнее время она стала особенно уставать.       Её раздражали промёрзлые стены замка, безэмоциональное и белое, как восковая маска, лицо сестры и морозный воздух, пропитывающий лёгкие мокрым снегом. Яркий свет слепил и бесил её — она от него старательно пряталась. Тело её всегда дрожало от слабости, ломило ноги и руки — Санса молчала. Она ничего не говорила сестре и всё чаще покидала комнату, вяло гуляла вдоль стены по пустым, заброшенным коридорам полуразрушенной башни, сбивчиво что-то бормоча себе под нос и редко тихо всхлипывая.       В последнее время она почти перестала есть.       Её тошнило от отвратительной похлёбки из — Семеро помилуй! — пойманных крыс или от сухого хлеба, который и хлебом-то не был вовсе: редкие крошки да всякая мучная пыль, выбойки из мешков. Всякая пища в осажденном замке пахла прахом, а вкусом отдавала тухлятиной. Раньше Санса ела, только залпом запивая водой и про себя постоянно молясь. Теперь же она почти не прикасалась к бульону. Обедать не было ни желания, ни сил, хотелось только спрятаться, забиться где-нибудь в углу, подальше от внимательного взгляда сестры и наконец… умереть?       Безумно хотелось, чтобы страдания наконец закончились — им же не было конца.       Всё чаще у неё болела голова.       Это была внезапная, ноющая боль в висках и глазах, как будто её голову со страшным остервенением сжимали между коленями. Её голова была как мягкий переспелый апельсин, на который постоянно наступали ногой — и давили, давили всё сильнее, без внимания и пощады. Она всё чаще плакала от боли и ногтями царапала ладони в бессильи. Почти всегда при приступах у неё темнело в глазах и вокруг неё всё вальсировало — она лишь сильнее вжималась в простыни, припадала к стене или складывалась в комочек на каменном полу в коридоре, как тогда, после пыток Рамси.       Санса приходила в себя после приступов заторможенная и сонная, почти не помня последних минут, — только красные ладони адски горели и горло хрипело, готовое выплюнуть ком, — замерший крик.       В последнее время она тяжело кашляла.       Тугой сухой кашель разрывал воспалённое горло, отдаваясь тусклым болезненным импульсом по телу, и глушился где-то в глубине груди. Лёгкие её сковывало железными цепями — воспоминание о их холодном жжении на коже шеи покоилось на поверхности сознания в такие минуты (и снова — Рамси), — щипцы отрывали куски от сердца, в иступлении стучащего изнутри по грудной клетке и эхом — по вискам.       Когда однажды на ладони после кашля осталась тёмная густая кровь, Санса не удивилась — даже почти улыбнулась. Кровь была всё-таки тёплой.       Санса стала замечать, что ей было всё труднее дышать.       Тесная грудь поднималась медленно, с усилием и с рваным вздохом падала, как крышка сундука. Дышать приходилось чаще и осознанней. Часто мутило, а если рвало, то с кровью и только водой: совсем есть она перестала два дня назад.       В последнее время она всё чаще слышала его голос, мягкий и раскатистый, как гром.       Она никогда не видела его. По голосу она точно знала, где он находится, но, ища глазами его образ, встречала лишь пустоту. Она помнила его лицо, цепкий острый взгляд и усмешливые губы, хранила в памяти его тихий смех и ироничные интонации, при которых он всегда чуть поднимал брови, держалась за тусклое воспоминание о его тёплых нежных руках и осторожном дыхании на её коже. Санса помнила, слышала его мягкий шёпот на другой стороне комнаты, но не видела, и из-за этого она рвала волосы на голове, кусала губы до крови и тихо плакала, отчаянно шепча мольбу. А он всё говорил с ней и с лукавой полуулыбкой лишал рассудка.       Сегодня — особенно сильно.       Она слабо плелась по коридору и тяжело дышала, а его голос, как набат, звенел в ушах, не замолкая.       Едва смотря перед собой, она подумала, что жизнь в Винтерфелле кардинально изменилась для всех за последние полгода. Более того, казалось, что с каждым днём становилось всё хуже — но не для неё. Для неё всё было так же невыносимо с момента его смерти. Просто теперь внешний хаос согласовался с её внутренним разбродом. Сейчас страдали все, а не только она.       Для неё, в сущности, это ничего не значило.       — На севере прекрасное звёздное небо, Санса, не правда ли? Жаль, что звёзд больше не видно, они ведь были такими красивыми.       Перед её глазами вспыхивали видения, и она видела всё, о чём он говорил: маленькие огоньки в небе среди чернильной пустоты — она почти забыла, каково это: глядеть на далёкие звёзды. По телу прошла приятная дрожь, но тут же к горлу подступил ком, и её затошнило: она сходит с ума?       Её затрясло.       — Почему это не может просто закончиться? — она истощённо осела на пол, облокотившись о стену.       Она плакала и не могла остановиться — голова взрывалась изнутри. Санса со злостью и отчаяньем схватилась за волосы и выдернула несколько прядей — посмотрела на них и сильнее зарыдала.       — Не надо, Санса, дорогая. У тебя чудесные волосы. Если их совсем не останется на твоей хорошенькой головке, тебе это ничем не поможет.       Она чувствовала себя разбитой.       — Я так устала.       — Я знаю.       — Почему мне так больно?       — Потому что ты жива. А когда живешь, всегда испытываешь боль.       Ей смертельно хотелось увидеть его лицо и посмотреть ему в глаза — в надломленной груди заныла тоска. Она скучала по нему до дрожи в теле — или это был просто озноб? Она вертела головой и искала его повсюду — пустота. Как и всегда.       Наконец, плакать больше не было сил. Редкие слёзы всё ещё текли по её щекам, но она уже не дрожала от всхлипов.       — Я хочу, чтобы это закончилось, — на мгновение боль в висках отступила, и Санса часто и уверенно задышала. — Я хочу к тебе.       Её слова ударили в тишину. Несколько минут она слышала только спешный стук своего сердца и болезненную пульсацию в голове. Где-то внизу, у лестницы, хлопнула входная дверь. Сразу повеяло морозом. Санса даже не дёрнулась: она давно привыкла к сквознякам в этой части замка.       — Ты знаешь, — вдруг бархатный печальный шёпот коснулся её правого уха. — Ты знаешь, как меня найти.       Старк молча кивнула, на мгновение прикрыв глаза, и с усилием поднялась на ноги.       Она неслышно, по памяти бежала по тёмному коридору к лестнице, и в голове вертелся лишь один вопрос: “Это будет больно?”. Давление в висках усиливалось, каменные стены плясали вокруг неё. Вдруг — тусклая тень выскочила перед ней. Жуткие горящие глаза испуганно схватились за её лицо, губы дрогнули. Не успела Санса ничего осознать, как ощутила бездну под ногами — новая, непривычная боль ударила по телу. Она летела с лестницы, казалось, вечность, прежде чем каменные ступеньки наконец закончились и неподвижный пол принял её в свои объятья.       Она лежала на спине. Холод от камня неприятно разливался по телу, но ей было всё равно. Также плевать было на острую боль где-то под правым ребром, тяжелую голову, гудящие ноги и сдавленное прерывистое дыхание — хотелось совсем перестать дышать. Она смотрела наверх и краем глаза видела сказочную белизну сквозь ночную тьму — это снег шёл на улице, за разбитой дверью.       Санса закрыла глаза.       Морозный воздух трогал её лицо, дёргал за волосы, жалил в открытую кожу шеи. Было совсем тихо, как в храме. Или в крипте. Только спокойнее и темнее — как в могиле.       Уголки её губ дрогнули.       Жаль, что её не могли похорнить рядом с ним: его тело сожгли и прах развеяли по ветру, её ждёт та же участь. Впрочем, быть может, северный зимний ветер — их общая могила?       Человеческое тепло вдруг ворвалось в тело через руку — запястье жгло от маленькой, но крепкой хватки. Санса не захотела открывать глаза, но почувствовала опасную невесомость и — снова — жжение, только на этот раз через ткань. Она не сопротивлялась и легко провалилась в бездну с одной только мыслью: “Пусть это беспамятство никогда не кончается”.       Потом она несколько раз просыпалась в своей постели, у которой сидела с серым лицом и чёрными глазами сестра, и через мгновение снова забывалась, обессиленно роняя голову на подушку и дрожа от озноба. Она не помнила себя и, слабо метаясь по постели, надрывно дышала. До безумия, постоянно хотелось пить, но Санса не могла даже подумать о том, чтобы разлепить сухие губы: перед глазами всё время лежала карта Вестероса на весь пол комнаты, и ей казалось, будто она ногами передвигала армию живых на север, навстречу Королю Ночи, который только наступал на Стену. Армию Джона она оставила в Винтерфелле: так он смог бы выжить, ведь город выдержит долгую осаду. А войска Серсеи она подвинула дальше, ближе к Стене. Потом снова кого-то переставила — двигая собственными слабыми ногами, лежа в кровати.       В одну ночь она почти не смыкала глаз. Её разгоряченное мокрое тело колотило то от холода, то от жары, раскалывалась голова, жгло виски. Пот пропитал одеяла и простыни, и когда изредка к ней возвращался ясный ум, ей становилось мерзко лежать в грязной постели, но потом её снова трясло, рассудок мутился, и она почти не понимала, что происходит. Бледная Арья всю ночь лила ей что-то горячее и терпкое в глотку, касалась её лба и, сверкая тусклыми глазами в темноте, шептала: “Это поможет”.       Санса не хотела, чтобы это помогало. Хотелось, наконец, забыться насовсем.       Когда Арья в очередной раз потянулась к ней с кубком, она слабеющей хваткой поймала сестру за руку.       — Оставь.       Рука её упала, отпустив запястье Арьи, и сама Санса закрыла глаза. Стало темно, но даже через тьму она всё ещё видела свирепый блеск в глазах сестры. Чужие холодные руки коснулись её лица, ей открыли рот и снова налили туда что-то. Не сопротивляясь изматывающей усталости, она попыталсь уснуть — и ей впервые за всю ночь удалось.       Приходила в себя она медленно, с нежеланием. Тело ещё ломило от слабости, голова была чугунная, но дышала она свободнее, и главное — тишина. Почти облегчение — на грани с разочарованием. Санса устало разлепила веки.       Никого рядом не было, в комнате она была одна. Было необычно светло — она взглянула в окно.       Огромные хлопья снега сбивчиво кружились на ветру, неспешно опускаясь ниже и скрываясь из поля зрения. За окном всё белело, смазываясь, сталкиваясь, и светилось. Снег обильно падал и сиял в ярких солнечных лучах.       По её щеке прокатились слёзы, но на этот раз — не от боли.