Опоздали

Зак честно не понимает, что могло пойти не так. Что могло, черт возьми, пойти никак, когда все, как казалось, стояло на месте. Они писали песни, давали концерты, снимали клипы, снова писали песни, снимали клипы, давали концерты — и так еще пару раз по кругу — и вообще чувствовали себя настолько удовлетворенными жизнью, что вполне до шелковой подушки в гробу. Такое размеренное течение немного притупило стрессоустойчивость Зака, и теперь даже малейшее отклонение от привычного хода с размаху било по голове с двух сторон медными тарелками — как в финале кульминации, как подытог его позорного падения. Такой звон у висков он слышал, стоило только глянуть на Джека, который, черт возьми, на сцене, в гримерной, за инструментом, в номере, в самолете, везде был прекрасным, и Зак бы соврал, если бы сказал, что не считал, сколько раз тот моргает, пока корректирует партитуры; соврал бы, если бы сказал, что щеки красные у него от жары, а не потому, что медные тарелки звенят слишком часто. Последний концерт в туре отзвенел сладостно-радостными нотами для всех. Зак видел, как расплывается в улыбке уставшее лицо Корбина, когда тот вспоминает, что дома его ждет бесконечные часы сна и любимая девушка, видел, как радовался Дэниел, принимая поздравления об успешном окончании тура, видел, как в блаженстве прикрывает глаза Джона, придерживая у носа чашку кофе, пахнущего — уже — зовом из дома. Джек, несомненно, тоже радуется, потому что дома тоже родной запах и — тоже — любящая девушка, и у Зака, в общем, нет прав ревновать, но… Концерт — это эмоциональная мясорубка, и Зак, конечно, сидя в гримерной, чувствует опустошение, но только не такое, что у остальных парней, а то, которое засело у него внутри с того момента, как… он увидел Джека? Услышал его голос? Прикоснулся к нему? Зак уже и не помнит, лишь чувствует, будто живет с этим всю жизнь. Зак самый юный, самый безбашенный и самый «ребенок» из них всех, поэтому симпатию проявляет как умеет, совсем по-ребачьи: лезет к Джеку, играючи дерется, улыбается самой яркой улыбкой, когда чувствует под рукой теплый бок за складками толстовки, бегает за ним, чтобы только дать подзатыльник, и говорит все время Джеку о том, как любит его, и тот все время отвечает то же, но Зак знает, что Джек шутит, в то время как он сам — нет, и это порой больнее лопнувшей струны по пальцам. Впереди остается одна ночь в отеле, одиннадцать часов совместного перелета за океан, а потом они все разбегутся, кто куда; ненадолго, конечно, но Зак и дня, кажется, теперь не выдержит. Слишком хочется спать, но не отметить окончание масштабного тура невежественнее в стократ, поэтому они разваливаются в номере Корбина, Дэниела и Джоны — как-то распределилось само собой, хотя из двух комнат выбирать особо не приходится, — запивая перезвон эмоций легким алкоголем из бара на первом этаже. Парни, все туманно-радостные, рассказывают о тяжести микрофона в руке, о не взятой на третьем куплете высокой ноте, о красивом бюсте фанатки у левого края сцены, но Зак видит лишь покрасневшие и — наверняка — сладкие от алкоголя губы Джека за хрустальным стеклом стакана и слышит лишь непрекращающийся звон медных тарелок над головой. Джек делает большой глоток, отчего кадык подлетает под челюсть, и широко улыбается, собирая языком оставшуюся влагу с губ. Зак сводит ноги ближе. Зак не понимает, как такое могло произойти. — Эй, Зак, — Корбин пьет маленькими глоточками, будто бы небрежно. Корбин небрежный. Небрежно красивый. — Ты чего такой красный? Зак бы и рад свалить все на градус, но в полном стакане перед ним красноречиво плавали листики мяты, спокойно лавируя на алкогольных волнах, в отличие от… — Может, у тебя жар? Мягкие ладони Дэни, сидевшего рядом, приятно холодят горящие от смущения и волнения щеки и лоб, и Зак даже позволяет себе на секундочку расслабиться… но ровно до того момента, когда тот с возгласом «какой ты горячий» отнимает руки. Зак чувствует, как в кожу иголками впиваются три пары светлых волнующихся глаз, а четвертая — темная, почти черная — входит тяжелым тесаком и прямо в сердце. — Все нормально, — Зак натянуто весело поднимает бокал, отпивая немного, и чуть неловко растягивает губы в своей широкой улыбке. — Все, правда, нормально. Джек любил его улыбку. Зак не хочет уходить, не хочет провести остаток вечера в одиночестве, глядя в потолок и считая переходящих дорогу парней из 'The Beatles' — Леннон, Маккартни, Харрисон, Старр, Леннон, Маккартни, Харрисон… Так свихнуться можно. Пытается затопить повисшую тишину какой-то глупой, совершенно несуразной историей, историей про падение Олимпа, или еще чего-то там, Зак уже не знает, потому что со дна плохо видно. Ой. Корбин чуть качает головой, но почему-то улыбается, и Зак желает набить слишком догадливому коллеге лицо, сместить материки и возвести новые хребты и пики, так сказать. — Мне кажется, — хитро начинает он, и Зак мысленно зажмуривается, — что наш малыш Зак просто смущается. — Не дорос до разговоров про фанаток еще? — Джек тихонько смеется, скидывая со лба непослушные кудри, и что-то внутри Зака с громким треском срывается, ломая и стирая в крошку ребра и зубы под аккомпанемент усталых смешков. — Да идите вы, — он фыркает, со звоном отставляя почти полный стакан, отчего часть жидкости невзрачным пятном растекается по поверхности стола, и уходит, оставляя после себя оглушающий хлопок дверью. — Королева драмы.

***

В комнате стоит сумеречная дымка, и Зак, раскинувшийся на кровати, застеленной подсвечивающим белым бельем, чувствует, что заблудился. Как-то паршиво и пусто везде, абсолютно не так, как должно быть, но что вообще в Заке так? Но это даже лучше. Наедине с собой не нужно накидывать на себя шубы и залезать в шкаф — вот он я, душа нараспашку, держи фуражку и делай замашку! Не надо каждый раз щипать себя до синюшных пятен, чтобы сосредоточиться на чем-то еще, кроме карих глаз и татуировки за ухом, не надо вытягивать из себя улыбку за щеки и держаться на коротком поводке, потому что если и кидаться, то только на стены, стены собственного сознания, да, ребята? Зак разваливается посередине кровати, не в силах даже стащить кеды и перекатиться на свою сторону, потому что с пустотой приходит равнодушие, и посему ему абсолютно плевать, на каком коврике будет ютиться Джек. «У него есть, кому поплакаться», — в битве между 'самокопанием' могилы и парнями, переходящими дорогу, побеждает Джон Леннон, и Зак, посмеявшись собственной глупости, засыпает. Джек срывается почти сразу, почти сразу после того, как становится понятно, что никто ничего не поймет, и идет целенаправленно, негодуя, почему градус дошел только до желудка, а не до головы, потому что алкогольная безрассудность сейчас бы точно не помешала. В комнате темно, и Джек едва видит сжавшуюся на левом краю кровати фигуру, чуть дрожащую под струями свежей сырости из открытого нараспашку окна. Парень все еще волнуется за Зака, волнуется, как мать, как брат, как… Как еще можно волноваться? Точнее, можно ли вообще волноваться так, как он? Накрывает Зака своим одеялом, с замиранием в сердце пытаясь игнорировать бухнувшее на облегченном выдохе сквозь сон сердце, и отходит к подоконнику, дрожащими руками шаря по карманам толстовки в поисках пачки сигарет, которую он… Забыл. Забыл, потерял, оставил, уже было не так важно, потому что он точно помнил, что положил ее в карман до того, как пойти к Джоне; сейчас ее не было. Джона был человеком понимающим, когда дело касалось политических взглядов, толерантности и прочих нестабильных вещей, которыми тот просто не забивал себе голову. Но на кону была, по сути, группа — нечто настолько неприкосновенное, насколько вообще человеческий разум может представить понятие непорочной святости, ибо голос Джека был у них единственным и таким важно-индивидуальным, просто необходимым. От волнения захотелось курить еще больше, и, черт, дорогие друзья, милые соседи, Джек был готов на четвереньках ползти туда и вымаливать у Джоны пачку обратно — плевать на святость, Джек проставил ее всю, когда влюбился в своего коллегу, отправляя под косу все моральные стандарты общества. Сквозь сигаретный дым проще не замечать очевидных вещей, проще убеждать себя, что с ним все в порядке, что гормональная неустойчивость на нервной почве штука презабавная, раз кидается во всякие… крайности. Джек влюбляется слишком легко — да, это правда, но также правда, что отпускает его слишком быстро. Так было со всеми его предшествующими девушками, и Джек устал с боязнью ждать, когда-то же самое произойдет с Заком, потому как уже два года без изменений. Курить он пристрастился недавно — недели как две, когда оставаться таким как всегда при виде девушек, вьющихся вокруг Зака, при виде бесконечных списков телефонных номеров, одних и тех же, разных, повторяющихся каждый день или один раз, стало невыносимо. Игнорировать — невыносимо, отдаляться — невыносимо, ведь каждый раз, когда Джек закрывает глаза, Зак только ближе. Завтра будет проще, завтра он поменяет билет на другой рейс и полетит домой, порвет с девушкой и перестанет тешить себя глупыми надеждами. «Мне нужно время, — печатает сообщение скоро и пытается себя уговорить, что это не оправдание. Это не оправдание, правда, это причина, причина его побега, исчезновения со всех радаров. Он делает это тихо и подло, как крыса, как прощание по-английски, оставляя после себя лишь горькое разочарование. — Проблемы в семье, улетаю завтра другим рейсом». Джона читает уведомление в мессенджере и рассеяно проводит пятерней по волосам, пытаясь разодрать слезившиеся со сна глаза. Потом усмехается, но как-то грустно, отцеживая сквозь зубы всю горечь. «Теперь все ясно». Ночью он долго не мог оторвать взгляд от полупустой пачки, гадая, кто из них первый прогнулся. Ставил на Зака, если уж говорить честно, потому что он тот еще дурной зеленый лист, а тут даже так… Печально. Звонить даже не пытается — знает, что Джек не возьмет, потому что он не из тех людей, кто будет оглашать проблемы после уж слишком категоричных решений. Лишь оставляет короткое «надеюсь, все хорошо» и ловит напряженные взгляды своих коллег, в которых читался лишь один вопрос. «Что, черт возьми, могло пойти не так?» Зак тушит обиду за глупыми улыбками, безнадежными шутками и ребяческими подколками, а остальные талантливо поддерживают его игру. Серьезно ли? Он проснулся с раскрытым телом, душой и сердцем, а встретил лишь ровную пустоту. С каждым таким пробуждением Зак все яснее начинает понимать, что высшие силы в итоге оказались беспардонной истеричной сучкой, а не благой вершительницей судеб. Так обычно и бывает — вот проснешься с утра, разбитый, беспомощный, проведешь весь день в бессмысленных скитаниях — то грустно, то весело, — а потом, неожиданно для всех, для самого себя, найдешь острие ножа меж пальцев. Жертва же определится тем, до чего смог додуматься и кто на самом деле полное дерьмо: судьба или ты. У Джека в руках нож отнюдь не в метафорическом смысле. Не то что бы он хотел следовать девизу «утром режешь огурцы, ночью — старые рубцы», — потому что такому никто не хочет следовать, но Джека, кажется, не спрашивали. Тяжело. Дома, во всяком случае, было лучше, чем где-либо еще, и Джек даже пару раз, когда настроение поднималось с пола на колени (он называл это «обманчивым вдохновением» — когда оно приходило, можно было смело говорить, что ниже только в преисподние), хотел рассказать все своей матери — все, начиная от курева и заканчивая кровавыми полосочками на бедрах, но… Нет, нет, нет и нет, такое он будет тешить в себе, пока не помрет от вброса печальных страданий из сердца в мозг. Вот тогда он точно будет потерян для общества. С девушкой он так и не расстался, хотя, думается, он на верном пути: игнорировать сообщения в социальных сетях и отклонять звонки — именно то, что нужно для скрепления уз влюбленных. Джек смеется. Джек плачет. Джек научился это чередовать в своей в жизни, впихивая между общением с сестричками, заунывным пением и агрессивными срывами на мать. Джек отвратителен. На третий день тишины в телефоне и в голове Зак был убежден в этом. В один момент он просто понял, что Джеку на самом деле наплевать, что Джек среди них всех всегда был самым беспардонным эгоистом… однако сам почему-то продолжал дрочить на его светлый образ по ночам. Метафорически. Мысль найти девушку промелькнула в первый раз ночью, спустя полторы недели после их последнего тура, промелькнула тихо и быстро, будто бы проверяя почву. Видимо, ее все тогда устроило, потому как вскоре наведываться она стала чаще, скромно, но уверенно расталкивая толпу страданий по несбыточному и напрасному. Хлоя была хорошей девочкой, вкусно пахла, скромно смеялась, носила свои кудрявые волосы в пучке на затылке и красила ресницы синей тушью. Зак знал ее со старшей школы, с ней было приятно поболтать о всяком после уроков, даже несмотря на то, что все забывалось, стоило ему переступить порог дома. Сейчас ее рука приятно лежала в его; Зак радовался, делал кучу фотографий, играл ей на крыше заброшенного завода и иногда целовал ее в щечку; Хлоя все так же скромно смеялась, выкладывала фотографии в сеть, подпевала его песням и иногда даже целовала его в губы. Джек все так же ругался, курил и резался. Теперь ему никто не звонил и не писал, хотя он каждые полчаса исправно заходил в социальные сети и непроницаемым взглядом сверлил дыру в кудрявом пучке 'девушки Зака' через экран телефона. Теперь фраза «он не обязан тебя любить, никто не обязан тебя любить» крутилась постоянно и стояла на «лестнице пустых слов» где-то между «я завтра брошу курить» и «больше на мне не появится ни одного шрама». Мать волновалась за него и настолько серьезно, насколько позволяло ее личное представление причины. «У него всегда были проблемы с девушками, но это не главное в жизни». Конечно не главное в жизни, особенно когда пресловутое «это» с широкой улыбкой и смешным носом и было его жизнью.

***

Джек уставшим взглядом искал среди толпы белобрысую макушку Корбина, время от времени поправляя на переносице очки. В Нью-Йорке аэропорты были вечно забиты в независимости от времени суток и года, и от толкучки, которая запросто могла вбить в стену или увести в другую сторону, у Джека начинали болеть ноги и уже танцевали каруселью размытые пятна в глазах. — Здорово, дружище! — Корбин налетел неожиданно, хлопая по плечам поверх лямок рюкзака и разворачивая к себе. — Как ты? Выглядишь не очень. — Спасибо, Корбин, — Джек устало смеется и обнимает друга в ответ, надеясь, что тот не нащупает пачку через карман толстовки. — Все… прекрасно. Корбин натянуто улыбается, пожимает плечами и неловко кивает в сторону выхода. Джек соглашается. — А где остальные? Заселились уже? — Джек проговаривает каждое слово максимально быстро, будто бы языком бежит по раскаленным буквам, и смотрит на время, нервно выжимая кнопку блокировки на телефоне. — А тебе Зак не сказал разве? — Корбин топит неуместный смешок искренним недоумением и пару раз проводит по блестящему в желтоватом свете фонарей прямому плату светлых волос на макушке. — Он хотел взять свою девушку и попросил нас подождать его… Просто я уже тут неделю как, поэтому остался, а почему ты… Оу. — М-м-м, — растерянно протягивает Джек, на всякий случай оглядывая пустую строку обновлений в мессенджерах. На большее он, по правде говоря, и не был способен сейчас, потому что почти все нейроны головного мозга были сосредоточены на усвоении пришедшей информации и сдерживании крика, полного неподдельного негодования. — Хэ-э-эй, — Корбин пытается отвлечь его, неловко потирая дрожащие плечи, но процесс запущен — процесс обламывания костей, обрушения стен самосохранения и самообладания, он необратим, его тянет вниз сила притяжения, сила притяжения острой правды в горле. — Вы с ним поссорились? — Я… не знаю, — первые растерянные выдохи вырываются серым всплеском изо рта, и Джек, отвернувшись от коллеги, лезет в карман за пачкой, дрожащими пальцами поднося сигарету к губам. — Прости. Корбин молчит, и даже его взгляд, скользящий от играющих на линзах очков всполохов света, молчит, молчит тяжело и непредсказуемо. — Боже, я не знаю, что за херня сейчас происходит, но… дай мне тоже, — он жмурится, резким движением потирая глаза, и затягивается, глубоко и отчаянно, с чувством ускользающего песка между пальцев, песка, из которого они строили замок все это время. В чистых легких дыму неудобно, и он вырывается наружу через надрывный кашель, сдирающий горло. Но эта боль хороша — эта боль отрезвляет мозг. Джек это знает. Знает шестьдесят минут в час, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю и всю жизнь, если уж по правде. У Зака боль другая, совершенно обратная — опьяняющая, тревожным дымом вьющаяся из гниющей груди, каждодневная, ежесекундная, ставшая неотъемлемой частью его жизни, такой же, как поцелуи от девушки в бледные щеки по утрам и на прощание, неловкие отказы и тяжелая пустая тишина, покрывшая его веки второй кожей. Что, черт возьми, могло пойти не так? Хлоя рядом тоже молчит — боится самолетов, наверное, но тишина сейчас даже лучше, чем пустые разговоры, потому как разум занят совершенно не тем. Через ряд перешептываются Джона и Дэниел, и Зак почти тонет в чувстве бесконечной благодарности; он никогда не считал себя консерватором, но вещи, связывающие новое настоящее с уютно-знакомым прошлым, умаляют стресс и позволяют ощутить на кончиках пальцев мнимый комфорт, а Зак большего и не просит. А Джек уже и бросил попытки что-либо просить, потому что понял, что в жизни или ты, или тебя, и это работает для любого глагола — по настроению. Либо берешь сам, либо отдаешь — таков баланс мироздания, огромные весы обыденности, взвешивающие все траты и приобретения, и Джек уже давно мечтает найти человека, которому перепали все его потери, и хорошенько взбить. До устойчивой кровяной пены изо рта. Они оседают на полу в номере Корбина, обложившись чашками с чаем и лихорадочно исписанными листами, где черным по белому слова, ноты, как отпечатки шажков печального вдохновения, черточки, заметки и все запутанно, завязано семнадцатью узлами, прямо как под ребрами у Джека. Это нормально. Тихий перебор струн звучит исповедью на слуху Корбина и пахнет одинокими вечерами и размытыми кляксами фонарного света на мокром асфальте. Корбину нравится. Корбин, можно сказать, почти уверен, что держит в руках их новый альбом, правда, больше похожий на опечалившийся сольник опечалившегося мальчика. Длинные пальцы слетают с аккорда в очередной раз, и Джек недовольно вспыхивает, начиная сначала. Эти длинные рукава… они мешают, так мешают, что Джек, забывшись, резким движением задирает их чуть выше локтя; грубая ткань проходит по затянувшимся грязной коркой рубцам, будто головка спички по коробку, разжигая приглушенную искру боли. Но Джеку все равно — боль для него стала неотъемлемой частью существования, его непосредственным доказательством, доказательством того, что в нем еще что-то осталось. Даже если это лишь кровь, почти такая же соленая, как слезы, и пустота, которая обрела за неимением другого материальный смысл. — Джек, я… — глаза Корбина всегда выдавали эмоции вперед лица, но сейчас они были лишь запотевшим стеклом, неявным и размытым. Впрочем, Джек и не пытался в них что-то разглядеть, потому что сейчас это было сродни радости облегчения от того, что, выходя из душа, мы видим в зеркале лишь мутный силуэт — не больше и не меньше того, что мы действительно хотим увидеть. Корбин садится на пол, роняя капли свежезаваренного чая на листки партитур, и упирается взглядом туда, где пару мгновений назад была рука Джека. — Прости… — подобрать слова очень тяжело, когда мысли в голове моделируют брауновское движение, — нам всем стоило быть внимательнее к тебе, Джек. Прости. Это так паршиво, чувак, я- — Корбин, забей, — Джек чуть морщится, оттягивая рукава ниже. — Я со всем разобрался. Все нормально. Это в прошлом. — Хорошо. Посмотрим тогда, что у тебя там в четырнадцатом такте…

***

«Это же Зак», — звучит со всех сторон, снаружи, в аэропорту, и внутри, внутри собственного тела, где-то между селезенкой и душой, думается. Этот голос, вечно смердящий осуждением за плечом, говорил и говорил — когда они забирали багаж, когда вызывали такси, когда он целовал свою девушку в щеку и — даже — когда она целовала в ответ. Зак не понимал, откуда столько порицания — он действовал максимально правильно, максимально правильно в рамках морали, принятой в обществе. Но общество — стадо баранов, где-либо ты подхватываешь общее мнение, либо подхватывают тебя, а у баранов, как известно, рук нет. Осуждение в кирпичных зданиях, неоновых вывесках, ярких витринах и в светлых глазах Корбина. Зак опускает голову и проходит в номер, утягивая за собой Хлою. Кажется, с ней все знакомы… Кроме Джека? Ох. В комнате на светлом мягком ковре лежат раскрытые пасти чемоданов — парни потеснились ради него и его девушки, ради их комфорта, и от возникающей эмоциональной пустоты Заку совсем не по себе. В тот вечер они смеялись много, неловко и не по делу. Но Джек захлебывался этими ложными минутами, будто снова окунулся в непринужденное прошлое, где для полного счастья были нужны лишь гитара и улыбка матери. Но тут совсем наоборот, тут в светлый сон врывается реальностью кошмар, переворачивая все вверх дном и не оставляя даже сладкого послевкусия в голове — лишь горькое пепелище растоптанных надежд. И струна лопается неожиданно и до боли в кончиках глаз предсказуемо, и от детской песни из сна остается лишь боль в порезанном пальце. Джек сдавленно шипит, откладывая в сторону гитару, и рассматривает бегущие алые капельки из глубокой царапины, оставляющие фигурные разводы на домашних штанах. «Но эта боль хороша — эта боль отрезвляет мозг». Зак с неловкой улыбкой вызывается помочь, и Джек видит в этом лишь шанс расставить все цвета на ось пирамидки, начиная с самых основ и заканчивая беспечным украшением. Недостаточно времени еще утекло, потому что это украшение миллионом лезвий впивается в солнечное сплетение, разрывая каждый атом на тысячи микрочастиц, и энергии, которая при этом высвобождается, хватит, чтобы взорвать планету. Пока что взрываются только вспышки боли, которые в пальце, в сердце и голове, потому что Джек переоценил себя, поставил планку, до которой ему никогда не дотянуться. До планеты всего-то чуть-чуть не хватало. — Я не хотел сделать тебе больно, — Зак вздрагивает, откладывая перекись в сторону, когда слышит несдержанное шипение со стороны Джека, и чуть виновато глядит на него из-под опущенных бровей. — Мне не больно, — Джек отвечает холодно, настолько холодно, насколько позволяет разгоревшийся пожар в его груди, пышущий ядовитым теплом из пробитой грудины. Зак опускает глаза, опускает руку Джека, и душа его тоже опускается, все ниже, в пятки куда-то. Говорить трудно, дышать трудно, умереть трудно… Самые веселые мальчики раньше других задумываются над тем, почему перешагнуть через крышу может только сильный, а покончить с собой — только слабый, хотя все это одно и то же. — А знаешь, Джек, мне тоже больше не больно. Я устал. Просто устал, черт возьми, от всего этого… Но тебе не понять, тебе все равно, да, Джек? Тебе ведь все равно, — Зак ругает свой дрожащий голос и раздраженно трясет головой, — ты можешь чихнуть на всех нас и уехать, когда тебе вздумается, когда заднице твоей захочется, и взять можешь все, что хочется. А я почему так не могу? Почему, делая все то, что делаешь ты, я чувствую себя преступником? Почему все, что я делаю, неправильно и ужасно? Почему? — Потому что я никогда не делал ничего из того, что ты сейчас говоришь, — Джек несдержанно хмыкает, небрежно смахнув с пальца остатки пены, неаккуратно залепляет порез пластырем. — Если бы ты видел дальше своего носа, может быть и понял, что к чему. Джек, правда, не хотел хлопать дверью и переворачивать мусорное ведро у выхода, не хотел обижать Зака, не хотел… Так уж вышло. Так уж вышло, что теперь ему оставалось только стоять на заднем дворе отеля, заполненном стеклянным звоном выкинутых бутылок, и тушить бычки сигарет собственными слезами с одной лишь фразой в голове, ударявшейся о стенки сознания. «Что, черт возьми, могло пойти не так?» У Зака дрожат пальцы, бегающие по клавиатуре телефона, из-за чего он перенабирает сообщение. Еще раз. «Нам очень надо поговорить» Зак устал. Он устал от этой нервотрепки, а тут еще и перспектива работать с Джеком бок о бок ближайший месяц, заставляющая лезть на стену, черт, буквально, и виляющая перед его носом своей задницей. «Если бы ты видел дальше своего носа…» — Я тебя разбудил, да? — Зак оборачивается на вышедшего на улицу хмурого Джону, который резко запахнул накинутую кофту. — Нет, — тот хмыкнул, — после сообщения Джека, что он пойдет погулять, я сидел и ждал, пока «погулять» пойдешь ты. Хотя, конечно, я надеялся, что вы без посредников разберетесь как-нибудь. — В общем, я… — Зак вздыхает глубже, пытаясь выдавить из себя эти четыре слова, что громче звона медных тарелок в стократ. — Хочу уйти из группы. Джона кивает. — Еще что-то? — Нет. — Ну вот и хорошо. Звук пощечины расплескивается по лицу кляксами смущения, и Зак не уверен, приятнее ли это, чем покрываться краской при каждом взгляде на Джека. «Но эта боль хороша — эта боль отрезвляет мозг». — А теперь подумай еще раз, что именно ты хочешь мне сказать, — Джона серьезен, пугающе серьезен, и под его взглядом Зак чувствует себя всего лишь комком противоречивых чувств, жалеющем о своем решении; но назад уже не ускачешь. — Ладно, знаешь, что я тебе скажу? Джек просто эгоистичный козел, тупой придурок со своими тупыми кудрявыми волосами, которые похожи на гнездо или даже лапшу, и- Зак, вероятно, мог бы говорить и говорить до третьего пришествия, но что-то его тогда остановило. Что-то, стоящее перед входом в отель в одной кофте, с копной растрепанных кудрей на голове и месивом перед глазами. — Эгоистичный козел, значит? Тупой придурок, да? — голос Джека почти не различим за звоном медных тарелок, что заставляют щеки Зака отчаянно пылать, заставляют сердце шуметь в груди и подрагивать пальцы. — Волосы тебе мои не нравятся, а, Зак? Джек внезапно оказывается слишком близко и имя его выдыхает прямо ему в губы, опаляя кожу холодным ароматом ментола. Зак стоит изваянием, подвижность которого выдает лишь оглушительно бухающее в груди сердце, и взглядом растерянно шарит по лицу напротив. Позади легким хрустальным звоном запели колокольчики на входной двери. — Я думаю, мы просто опоздали со всем этим, — неловко бросает он, продолжая смотреть прямо в темные глаза. Джек внезапно отступает и вроде даже расслабляется, будто бы сменяя гнев на милость. — Да, конечно, да, — глаза почти что почернели, и от темноты ли, от чего-то другого — совершенно неясно; смотрят лишь в одну точку, непрерывно, совсем по-механически, и… Губы их смыкаются на рваном вдохе, с перестукиванием зубов, пальцами в волосах и скрежетом меж ребер. Что-то потеряли они тогда — что-то, ушедшее, тихо попрощавшись по-английски и подкинув шляпу на потоки промозглого ветра; что-то, ушедшее навсегда. — Просто опоздали, — Джек отрывается первым, облизывая губы, и просто уходит, оставляя после себя лишь глухой хлопок входной двери. — Просто опоздали.

***

И все же, Джек тогда, разговаривая с Корбином, не соврал — он решил для себя все. Нашел все неизвестные, все интегрировал и даже вывод в конце записал… Кровью и слезами, правда, потому что чернил слишком много утекло с того времени, чтобы остаться хотя бы капле. Боль приносит свободу. Сбросить оковы по одной лишь прихоти невозможно, и прекрасно, если ты можешь это понимать так же легко, как таблицу умножения. Боль как прикосновение свободы, по возрастанию и убыванию, как проекция бескрайней воли на наши органы чувств — Джек не математик, но уверен, что может вывести тут все неизвестные. Время не лечит, но оно усыпляет, примиряет, уносит своим течением эмоциональные пережитки прошлого. Песочный замок в итоге оказался прочнее, чем думалось, — перед его стенами отступают волны и стихают ветра, ведь знают, что пройдет еще много времени — не один месяц, а может даже и год — перед тем, как Джек снова сможет пожелать Заку доброго утра, а тот сможет с улыбкой ответить тем же. Может ли вырасти что-то на месте пожара? Как одуванчики пробиваются сквозь асфальт ради места под солнцем, может ли новый букет чувств расцвести на оборванной клумбе? Об этом, вероятно, знает только время, но нет ли лучше времени свидетелей, чем мы?