Слава Богу, это не слёзы, слава Богу, это кровь.

      Ну вот не дышится в широком поле, засеянном пшеницей, полной грудью, пока в поле зрения Николая находится Германия. Этот отвратительный и жестокий тиран: развалины концлагерей до сих пор кое-где рассеяны по территории Белоруссии.       И бегут пухлые, мягкотелые облака молочного цвета по гигантскому небосводу, и шелестят колосья, шепчут травы что-то, сговариваясь с зеленой листвой, но Белоруссия непреклонен. Он крепче сжимает нож в ладони, щуря глаза.       А шагает фриц по чужой плодородной земле вполне уверенно, топча грубыми сапогами молодую зеленую траву, — и главное, как шагает! Держит осанку, взгляд почти не меняется, он спокоен, будто у себя дома.       Однако немец чувствует на себе взгляд, неспокойно ему на душе, хоть этого он предпочитает и не показывать. Ощущая дискомфорт, Людвиг поворачивает голову и, заметив Беларусь, едва заметно улыбается ему вместо приветствия, на что Николай лишь хмурится, молчит, недвижимый, как затаившийся убийца.       Действительно, как можно доверять тому, кто не раз вонзал нож в спину союзников, влекомый собственными безумными идеями? Николай по природе своей недоверчив, а здесь ещё и немец гуляет по его территории, который нисколько не боится мести. Отмщения очень не хотел бы Евросоюз, который прочно связал страны оковами договоров. Только одного не учли: зверя в клетке всю жизнь не продержишь, рано или поздно что-то даст сбой. И даёт ведь.       — Эй, фриц! — окликнул вдруг Германию Николай. — Нечего бродить здесь, убирайся, откуда пришёл!       Людвиг задумчиво хмыкнул, остановившись, и направился к Беларуси. Чем ближе он становился, тем крепче парень сжимал в руке нож. Как его злил этот пафос в мужчине, эта святая уверенность в своей безопасности, которой он, подонок, не заслужил! Белоруссия бы вытерпел, если бы Германия пришел только к нему, но ведь рядом Россия. Ваня, которому и так много досталось от жизни. А что, если этот иуда снова что-то затеял? Вдруг опять разгорится пламя войны, которое Арловский в своё время не смог пресечь на корню? Возьмет да и достанет из старых закромов фашистское знамя, и вновь потечет кровь, а колыбельной детям на ночь станут стоны их мертвых отцов и дедов.       — Чего тебе? — спокойно отозвался Германия, убрав руки в карманы своего пальто. Он немного сощурил глаза от ветра, отчего они как будто стали холоднее и неприветливее.       Неужели все теперь заперты в мире собственных мыслей?       — Ходишь здесь, отсвечиваешь… — мрачно произнес Беларусь. — Дела тёмные проворачивать решил с Россией?       — Брось это, Беларусь, — губы Германии всё же растянулись в улыбке, — неужели ты всё ещё мучаешься прошлым? Я давно сжёг все нацистские стяги. Отныне я посещаю соседей и друзей лишь в мирных целях.       — Мирных, конечно, — с сарказмом прошептал почти под нос Арловский. — Врать себе можешь сколько угодно, фриц, а меня ты не обманешь. Я на что угодно готов спорить, что ты скучаешь по тем временам, когда был могущественен.       — Ерунду говоришь, — Германия приблизился, и Николай ощутил его горькое от сигарет дыхание, которое он навсегда запомнил в сороковых. Было странно, что к нему не был примешан кислый запах кожи, гуталина и железа, а губы ничем не обжигало.       — Одно скажу, — продолжил Людвиг. — Скучаю лишь по тем временам, когда ты был под моим игом. Такой непокорный, вечно беспокойный. На моём теле много шрамов, но от твоего ножа их больше всего, около дюжины. Приятно провести по ним пальцами и вспомнить былое, чего не могу сказать о тебе. Я тебе наверняка до сих пор снюсь в кошмарах — оно и понятно, я и сам себя иногда не могу простить.       — Можешь не стараться, Германия, — Николай потупил взгляд, — всё равно это ничего не исправит. Просто впредь не заходи на мою территорию. И Россию не трогай, что бы у вас там ни было.       Немец вздохнул и наклонился, приблизившись к Белоруссии, отчего тот пошатнулся, но Людвиг удержал его за плечо. В этот момент не хотелось вступать в полемику. В груди мужчины поселилось ненадолго какое-то мирное, теплое чувство, огонь, маслом к которому служила окружающая природа, немного флегматичная и тусклая, но мертвецки спокойная, умиротворенная, как сам Будда. Людвиг достал из кармана пальто половину шоколадки, завернутой в рваную серебристую фольгу, которая зашуршала на ветру, и протянул Николаю. Ароматно запахло сластью, и Белоруссия не смог отказаться: немецкий шоколад действительно был хорош, как во Франции — вино или сыр.       — Вот ты говоришь «Россия, Россия», а обо мне ты подумал? — шепотом поинтересовался Германия, губами касаясь волос мальчишки, жестковатых, но дивно пахнущих.       — А чего о тебе думать, — хрустнув шоколадной плиткой, произнес Николай. — Идти бы тебе и жить мирной жизнью наконец. Или хотя бы сделать вид. Хотя… Может, ты опять перессорился со всей Европой, поэтому от нечего делать пришёл сюда, надеясь, что я ещё что-то помню? Помню, как ты пришел тогда, пышущий яростью и жаждой крови, безжалостный и самовлюбленный, желающий всеобщего подчинения? Как ты забавлялся со мной, не отпускал с коленей, говоря, что я твоя любимая оккупированная страна? Нет, Германия, я этого не помню, — холодно закончил Белоруссия и отошёл от немца, дотронувшись кончиками пальцев до пшеничных колосьев.       — А может, мне просто нравится здешний шелест ветра, — с улыбкой произнес немец, — нравятся поля, реки, озера, леса, всё белорусское? С твоим сельским хозяйством и моей промышленностью мы бы стали самым могущественным союзом, ты понимаешь? Величавее, чем Америка или даже Россия вместе взятые.       — Мне этого не нужно, — мягко, как маленькому ребенку, разъяснял Арловский. — Я живу спокойной, размеренной жизнью, отдельно от твоих медленно загнивающих друзей. Украина уже почти склонилась на сторону Запада, а я этого не сделаю. Ваня живет на Востоке.       — Понятно, — в холодных голубых глазах Германии читалась скорбь по прошлому, которая долгие годы не могла найти выхода.        Да и как бы ей выйти, когда тем она сильнее, чем глубже Беларусь зарывает его благородные порывы, стремления забрать его с собой и вытолкнуть на новый уровень развития? Поселить рядом с собой, ближе к сердцу, а он всё своё заладил — Россия, Россия… Где был твой Брагинский, когда ты сидел на моих коленях и внимал горячим поцелуям? Где он был, когда ты, восхитительно прекрасный, был моим пленником? Ах да, пытался сломить меня. И, стоит отдать должное, сломил. Ты, наверное, был счастлив, когда наконец-то выбрался из «этого Ада», а ведь я просто преподносил свои чувства в привычной манере. Больно, но искренне.       — Оставить тебе остальное? — поинтересовался Людвиг, вытаскивая остальную часть шоколадки и протягивая её Беларуси. — Всё равно уже не люблю сладкое.       — Почему нет, — уклончиво ответил Николай и, повернувшись, снова подошел к немцу, потянувшись за лакомством, и тогда Германия поймал его за руку и, притянув к себе, поцеловал, мягко и чувственно, как не делал этого раньше. Впрочем, равнодушный и холодный Арловский вряд ли заметит перемену: его мысли были заняты лишь тем, как побыстрее вытащить нож, убранный под плащ.       И, пока он шарился, Людвиг наслаждался теплотой губ, пальцами проскальзывая по русым волосам, и жмурился, чувствуя, как тоска подступает к горлу и желает выйти через слезные железы. Было тихо, и лишь далекий и глухой собачий вой нарушал царственную тишину. Беларусь всё-таки нащупал свой нож и наотмашь ударил им Германию, который резко отошёл и почувствовал, как по щеке потекло что-то влажное и горячее.       «Слава Богу, это не слезы, слава Богу, это кровь».