Вера

Верил ли когда-нибудь Артур в призраков? Нет. Он научился избавляться от грез, ему пришлось научиться. Во время душных и влажных индийских ночей, когда тело бросает то в жар, если ты с остервенением кутаешься в холщовые тряпки, то в холод, лишь заканчиваешь рваными движениями избавляться от липкой потной нижней рубашки, нельзя было даже на секунду поддаться видениям. Лихорадка поглощала тогда и дрожащее тело, и воспаленный разум, и иногда люди не находили дороги обратно, окруженные образами своих собственных мыслей. Война, полная ужасных грохочущих звуков и стонов пьеса, смерти сотен тысяч человек, лежащие на твоей совести, деление земли, как непрожаренной воскресной говядины, — все это роняло семена безумия в неподготовленный слабый ум, которые со временем разрастались в целый Каледонский лес. Уэлсли не мог позволить себе такую слабость, ведь на нем лежала ответственность перед целой страной. Он видел человека, который не мог совладать со своим ментальным здоровьем, и он видел его гибель. На Венском конгрессе, когда Артур лишь только приехал, он встретил Вальтера Скотта. — Я счастлив, что смог познакомиться с вами лично, сэр, и с милордом Каслри. Это невероятная удача для автора парочки несносных новелл, — мужчина улыбался и его слова звучали искренне. Артур быстро составлял мнение о людях. Он редко мог сам скрыть что-либо за маской притворства, но, если не замечал разумом, то чувствовал душой, когда человек лукавил. Может быть, поэтому его передергивало от перспективы беседы с Меттернихом и Талейраном по тем инструкциям, что оставил ему Роберт. — Не принижайте свои заслуги, мистер Скотт. Вы действительно пишете, как делают это настоящие авторы, в отличие от того вороха марателей бумаги, который поднялся грязной пеной после этих чертовых, простите мне эту грубость, революций. — Артур сжимает в бледных сухих пальцах бокал с вином и рассеяно смотрит на блестящую толпу. Именно поэтому ему кажется совершенно чужеродным и неуместным тень беспокойства, ложащаяся внезапно на округлое мягкое лицо шотландца. — Если позволите, я бы хотел поведать вам об одном эпизоде, произошедшем незадолго до отъезда виконта Каслри, насколько я знаю, вы друзья… — Начал писатель и выжидающе посмотрел на Веллингтона. Герцог пару раз моргнул и уже осмысленно посмотрел в лицо Скотта. — Продолжайте. — На одном из обедов сэр Роберт был несколько веселее обычного и рассказал мне и еще паре человек занимательную историю о лживости наших глаз. Вы помните о подавлении восстания в Ирландии в 1789? Он сказал, что тогда, в Бентри-Бей, ему привиделся мальчик, сэр Артур… Ирландский мертвый мальчик, который тянул к нему руки. Виконт, пусть и придал этому тон забавного рассказа, но это несколько настораживает… Его нервы, как мне показалось… — Вальтер замялся, подбирая более правильные слова. Уэлсли в процессе рассказа все больше хмурился и даже несколько возмущенно спросил: — Уж не хотите ли вы сказать, что наш добрый знакомый болен? Поверьте мне, человек такого ума не может поддаваться влиянию глупых видений, мистер Скотт. — Я охотно согласился бы с вами, сэр Артур, но я видел уже одного человека, который рассказывал о явившегося призрака с таким непередаваемым словами выражением лица, и он покончил с собой. Артур видел, как человек с бесспорно ясным умом был изъеден и иссушен безумием настолько, что пустил себе кровь. Верил ли Артур в Бога? Возможно. Он помнил ирландское детство среди изумрудных деревьев, постепенно вытесняемых серыми каменными строениями. На задворках его сознания до сих пор хранится почти черная на фоне дождливого воскресного неба англиканская церковь Святого Патрика, которая казалась ему, мальчишке, огромной и страшной, как Балор, про которого ему однажды рассказал в шутку старший брат. В это холодное здание их с Ричардом и Генри водила мать. Ее худое лицо тогда становилось еще более строгим и Артур боялся лишний раз вздохнуть, хотя при взгляде на хмурое землистое лицо проповедника с бесцветным голосом ему хотелось убежать. Когда они шли до экипажа в такие дни, Артур ежился — он чувствовал неприязненные взгляды, что бросали на них ирландцы. Уэсли, тогда еще Уэсли, не понимал причины, но ему становилось ужасно неловко. Мать сказала, что они верят не в Бога, а в развращенный Ватикан. Артур до сих пор не мог понять — действительно так фанатично верила ли леди Анна в Бога или же она просто сказала то, что считалось аксиомой у протестантов? Эмансипация католиков Ирландии была их с Робертом детищем. Тем, что они смогли продвинуть в парламент, пусть это и вызвало недовольство многих и волнения народа. Роберт как никто другой понимал, что значит вырасти протестанту в католической Ирландии. И Роберт понимал, как в таком случае тяжело католической Ирландии быть небольшим оплотом протестантской Британии. И в те годы Артур не мог сказать, верит ли он в бога и в то, что все перед этим Богом равны. Но он верил в Каслри и в его надежду на объединение наконец ирландцев и англичан под именем Великой Британской империи. Да и как можно было подвергнуть сомнению слова такого человека, как виконт? С той минуты, когда они были представлены друг другу, до того дня, когда Веллингтон смотрел на его белое, будто бы спящее, лицо в гробу, Роберт вызывал у мужчины желание опуститься на колени и клясться в верности, как делали то рыцари в далекие легендарные времена. Зародилось что-то в сердце Артура, когда «ледышка Каслри» начал писать в своих письмах «my dear lord» или «ever yours most sincerely», когда его губы стали складываться в легкую, настоящую, а не маскарадную для парламента или салонов, улыбку, когда он брал Артура за руку и говорил, что тому стоит беречь себя в Испании, ибо такие люди нужны не только стране, но и тем людям, что их любят… Артур верил в Бога, когда пахло порохом и пуля просвистела в двух дюймах от виска. Но все мысли о святости и чистоте пропадали, когда холеные руки Роберта ложились на его впалые щеки, когда чужие мягкие губы сминали его собственные, когда жар охватывал быстрее, чем во время лихорадки, и хотелось только чувствовать и тонуть в этом незабываемом чувстве, не опасаясь залебнуться. После тех редких, полных жара и грез ночей, в которые Веллингтон оставался у виконта, они много шутили с утра, что никакой страх перед грехом и расплатой не победит в сражении с похотью. Верил ли Артур в любовь? Они никогда не называли свои отношения этим словом. Но почему тогда так жадно читал герцог письма, приходящие к нему в Испанию? Почему так легко было на душе, когда Уэлсли сходил с палубы корабля в старой доброй Англии и знал, что нынче вечером увидит его? Почему так щемило сердце, когда Артур видел бледное уставшее, после очередного приступа бессонницы, лицо Роберта, которого опять мучили какие-то видения? Говорили, что первый раз приступ случился в нулевые годы, на стыке веков. Нервы Каслри изрядно потрепала Ирландия и поток гадостей, что вылила на него пресса. Он слег с нервной горячкой почти что на неделю. Однако все окончилось благополучно, оставляя ложную надежду на разовое происшествие. Чтобы вернуться в компании жадной до талантливых людей загробной тени через двадцать лет. Когда июльским днем Роберт почти влетел к нему в кабинет, Веллингтон не мог вымолвить и слова от удивления — бледное, даже нет, белое, как новая парусина лицо Каслри, его лихорадочно блестящие глаза, перемещающиеся с Артура на случайные предметы интерьера, сбивчивая речь — все это настолько не соответствовало спокойному сдержанному джентльмену, каким привыкло его видеть общество. Герцогу даже почудилось, как будто друг снял с чужого плеча костюм, который ему не то что не по размеру, а попросту не идет. — Ты никогда не был моим другом, Артур… Я… Я это всегда знал и теперь… Когда я могу сказать… Могу ли я сказать, когда мой язык просто противиться подобному! А те цветы на улице, они гниют, тебе бы хорошо приказать выкопать их, — он, все это время меряя шагами просторное помещение, остановился и задумался. По лицу снова прошла вспышка злобы: — Ты гадкий лжец, ты всегда относился ко мне плохо!.. Веллингтон не заметил, как вскочил с кресла, подлетел к мужчине и схватил того за руки. — Роберт, что случилось? Объясни мне, я не понимаю, ты… Тот даже не вырывался, он будто выпустил весь свой запал и как-то почти безжизненно повис в руках Артура. — Поздно, уже поздно… Так было должно произойти, но все же те розы ты выкопай, они будут ужасно мертвыми, как и я… — Каслри нездорово хихикнул. Уэлсли отпрянул и отпустил его руки. По его лицу прошла судорога ужаса и мимолетного понимания. — Роберт, — произнес он, как можно более мягко, — дорогой мой, Роберт, ты прав, конечно, я не был тебе другом. Веллингтон осторожно положил положил руки другу на плечи и поцеловал того в уголок рта. — Я же, черт возьми, люблю тебя, душа моя. — Поздно, уже поздно… — Опять пробормотал Каслри, в чьих глазах на мгновение мелькнуло просветление. Он слабо отодвинул от себя Артура и вышел, не сказав ничего. Больше они не разговаривали и Уэлсли именно с тех пор мучило его оставшееся без ответа признание. Он навестил леди Амелию, жену Роберта. Пусть отношения в их семье и были холодными, но леди никогда не нарушала церковный обет заботиться о муже. Уэлсли попросил ее взять доктора и отвезти мужа в загородное поместье. Амелия понимающе кивнула и обещала отобрать у Роберта все острые предметы. Веллингтон думал, что такое бывает только в дешевых романах. Когда разрывается сердце, а от души отпадают куски. Но 12 августа, лишь только посланник передал ему записку, от его души не то, что кусок откололся, — она осыпалась, как древний пергамент. Невозможно было видеть это белое любимое лицо в обрамлении черного гроба. Невозможно было смотреть на ледяные и застывшие мягкие руки. Но наиболее гадким, вызывающим во рту неприятный желчный привкус, были эти мертвецкого цвета розы. Артур специально не стал выкапывать тот куст. Он смотрел и смотрел на сиреневые лепестки, а в уголках глаз скапливалась злость, досада, обида. И на себя, что проявляет непозволительную слабость, и на Роберта, который посмел умереть, посмел оставить его!.. Веллингтон резко развернулся, взмахнув полами черного плаща, и, громко скрипя сапогами, скрылся в глубинах лондонской резиденции. Впереди его ждали дела государства, срок премьер-министра, дети, внуки, одинокие зимние вечера перед камином и долгие тридцать лет. Тридцать лет, пока время не взяло свое и не сломало «железного герцога». И он не предпочел бы умереть на поле боя, как говорили многие военные его времени. Ведь умерев вмиг, будучи пораженным пулей или штыком, он никогда бы не почувствовал призрачного ледяного прикосновения к пальцам и нежного шелестящего шепота у виска: «Время пришло, душа моя». И не поверил бы и в призраков, и в Бога, и в любовь.