Переутомление

Он устал. Не села батарея, не сломался аккумулятор, не порвались провода, не подломились каблуки, а в баке оставалось ещё достаточно топлива для полётов… Вот только в бодрости голоса явственно звучала неестественность, улыбка выглядела натянутой, а движения и жесты оказывались более дёргаными и резкими, чем требовалось. Быстро. Порывисто. Чтобы скрыть, что на самом деле сил двигаться нет. Чтобы никто не заметил, что на самом деле первое и главное желание — лечь, распластаться на кровати… и чтобы никто больше не трогал. Такое наступало каждый раз после особенно бурных и заполненных всевозможной деятельностью сезонов. Преувеличенная активность выжимала из души всё. Меттатон плохо умел останавливаться вовремя. Он прекрасно навострился отчитывать Альфис, если той случалось слишком долго засиживаться над научными разработками или допоздна смотреть аниме, пренебрегая возможностью выспаться, недовольно цокал, если Напстаблук, стараясь не подвести кузена, чересчур ударялся в работу… Но себя любимого не берёг. Странная это штука — самовлюблённость. То ты благоговейными, нежными движениями наносишь макияж на своё идеальное лицо, с жадностью глотаешь внимание и почёт фанатов, неподдельно ужасаешься любой, даже самой маленькой поломке в теле, боясь самого факта, что ему причинён вред… А то — элементарно не в состоянии заставить себя после очередного концерта просто пойти и посидеть где-нибудь на скамеечке на берегу моря, чтобы полюбоваться волнами, накатывающими на берег и возвращающимися обратно, куда-то в бескрайние просторы. Какое там. Одно интервью, другое интервью… Тусовка в клубе, на которой, как считал Меттатон, он обязан поприсутствовать… Восторженная орда фанатов, которая здесь и сейчас нуждается в его внимании… …Но стоит иногда помнить, что не все детали его организма сделаны из металла. Душа совершенно не металлическая. И это главная причина того, почему теперь он среди ночи лежит на пляже в одном из его диких уголков, укрывшись за холмиком, и, пока никто не видит, утыкается лицом в песок, сжимая его же пальцами. Вода близко. Настолько близко, что волны смачивают растрепавшиеся волосы. Ветер овевает распластавшееся тело, забираясь под лёгкую, тонкую, просторно сидящую одежду. И вставать не хочется. И наплевать, что голову потом мыть, а блузу — между прочим, модную и дорогую — стирать с некоторым риском не вернуть ей прежний вид. Хочется раствориться. Он знает, что это не навсегда, и даже считает это «не истинным чувством». Так, периодическая неприятность. Пресыщение. Пресыщение вниманием, восхвалениями, водоворотом жизни и активного творчества, беспрестанным блеском и сиянием. И вместе с этим — опустошение. Меттатон не улыбается естественно, потому что у него кончился запас улыбок. На дворе конец июля. А он с середины мая беспрерывно скачет, как заведённый, из города в город, из страны в страну, рассыпая искры, внушая благоговение, заставляя восторгаться. И ни часа полноценного отдыха. Ощущение такое, будто душа — пустой сосуд, из которого выпили всё до капли. Ноги не шевелятся. Разум отказывается вспоминать, в какой стране он сейчас валяется, безразличный ко всему. Не удаётся даже осознать, предупредил он Блуки, куда уходит, или нет. Всё, что было, всё, что накопил — отдал. Чтобы отдавать дальше, надо набрать. А набрать негде. И неоткуда. И перспективы впереди безрадостные. Он не отдохнёт, когда вернётся домой. Разве что поскучает в самолёте, уставившись взглядом в иллюминатор — куда-то сквозь небесное пространство, в котором он, подобно другим звёздам, уже не может держаться. Какие звёзды. Даже лежать на полу уже не хочется. Не возникает ощущения растворённости и полёта. Космос не наступает. Наоборот — хочется провалиться в бездну. Это ж как надо было себя задёргать? Вот он прилетит. И чуть распакует вещи — нестись в отель, проверять, не накосячили ли работники, заниматься съёмками новых шоу, строить очередные бизнес-планы, наносить визиты друзьям и знакомым, ходить по приёмам и фотосессиям… Чёрт бы побрал это всё. И ведь сам виноват, сам. Но признавать это не хочется настолько, что любая мысль об этом тотчас же глушится в зародыше. Остаётся надеяться лишь на то, что Альфис, всегда чуткая к состоянию лучшего друга, заметит, что блеск в глазах искусственный, каблуки стучат раздражённо, а душа болезненно пульсирует, тщетно пытаясь перемолоть пустоту внутри себя и слегка просвечиваясь через одежду. Остаётся надеяться, что у неё хватит настойчивости уговорить его взять отпуск. Или посадить на технический больничный. Чтобы было время высыпаться на подзарядке, слушать тишину, медитировать, читать книги… И снова наполняться, и снова любить всё вокруг себя, скучать по фанатам, неудержимо рваться на сцену, фонтанировать идеями, вдохновенно петь, залихватски танцевать, флиртовать, смеяться, звенеть, сиять!.. Они все должны понять, если любят его по-настоящему. Он сможет, он поднимется. Такое бывает редко, очень редко. Просто валит с ног. Кто-то должен научить его отличать «Выкладываться в творчество на все сто процентов» от «Порубить себя на кусочки, вложить без остатка, а потом удивляться, куда я делся». Его шоу должны быть лучшими — но иногда это оказывается сильнее его самого. Занимается рассвет. Меттатон неохотно приподнимает голову. Пора уходить, пока лучи не начали слепить глаза, а первые посетители пляжа ненароком его не заметили. Металлическое тело кажется ещё тяжелее прежнего. Но Меттатон выпрямляется и гордо, с вызовом улыбается солнцу. Пусть оно великолепная и яркая звезда — но робот готов соперничать и с ним. Сиять ярче его. Гореть. «Мы ещё посмотрим, кто кого!» Он встаёт. Он поднимается. Он уходит. Солнце светит ему в спину. Чёрный, обугленный силуэт на фоне светила — и не различимая издали, но настойчивая и заранее победная улыбка. Он воспрянет, как феникс. Как это бывает абсолютно всегда.