и в полдень ты вспомнишь, как я был влюблён (и как болен)

Вот так это началось: Она повернулась ко мне в пол-оборота, так и не прекратив расчёсывать свою густую тёмную копну волос, вьющихся и непослушных, под стать своей хозяйке и посмотрела меня так, будто бродила во сне и наткнулась на стену.  — Ты не счастлив, — сказала она вот так просто, словно это ей не причиняло никакой боли, или, на крайний случай, никак её не задевало. — Ты не счастлив со мной, Оз.  — Не думаю, что я на самом деле помню, что это, — отмахнулся я, снова уставившись на горящий камин, — и твоей вины в этом нет. Её лицо как-то хищно заострилось, вся её домашняя мягкость слетела с неё, как шелуха. Я внезапно вспомнил, почему, несмотря на всё, что нас связывало — и связывает — Джоанну стоит бояться.  — Ты был счастлив, когда стал отцом — все три раза, — процедила она сквозь стиснутые зубы, отшвырнув гребень на туалетный столик, — Думал, если мы с тобой тогда не были знакомы, то я не знаю, как сильно ты любишь всех своих мальчишек? Всех, до сих пор, даже мёртвых. Мне окончательно перестало нравиться то, куда ведёт этот разговор. Да и любой разговор, который затрагивал Генри, а уж последнее время Джо говорила о нём столько, будто он был её сыном. Джоанна — потрясающая женщина, на самом деле, и всегда понимала меня куда лучше, чем бывшая жена когда-либо, но это и помогало ей вывести меня из себя буквально по щелчку пальцев.  — Чего ты от меня хочешь, Джо? К чему всё это? Она поднялась одним текучим движением, как змея перед нападением, но вместо этого тяжелое бархатное платье по мановению ладони скользнуло вниз. Бледно-розовые соски на небольшой упругой груди сразу затвердели на прохладе. Ещё движение — и она села на меня, одной рукой скользнув к шее, а другой — в штаны. Она всегда была ослепительна, и надо было быть дряхлым мерзавцем, чтобы обидеть её отсутствием интереса.  — Если это была какая-то новая форма прелюдии, то, уверяю, на секс не особо пробивает, — счёл нужным сообщить я на будущее, приподнявшись и скользнув ладонями по её бёдрам. Джоанна не ответила. Вместо этого она сжала обе ладони до той самой грани, где удовольствие превращается в дискомфорт, и поцеловала меня, прихватывая зубами за нижнюю губу.  — Ты — мой, Оз, — только и сказала она, когда приподнялась, чтобы снова опуститься со всхлипом, — что бы ни случилось, даже когда память о нас умрёт, ты всё равно будешь моим. В этот раз я промолчал, просто качнув бёдрами ей навстречу. Утром я, не открывая глаз, ленивым движением протянул руку, чтобы прижать к себе Джоанну, такую тёплую и безоружную со сна, но не нашарил её рядом с собой, лишь подушки и шкуры, добытые мной ещё до всего этого. Разочарованный, я попытался дотянуться до неё мысленно, но и тут меня ждала неудача.  — Джо? — крикнул я, подскочив с кровати и набрасывая на голое тело халат. — Джоанна! Не обнаружилось её ни в столовой, ни в саду, ни в кабинете. Равно как и её одежды в гардеробе, зеркальца в золотой раме, нескольких книг и флакона духов с ароматом ежевики и лакричника. Смутная тревога нервной дрожью пробежала по телу, когда, вернувшись в спальню, я увидел на прикроватном столике конверт, который до этого не заметил. С самого сухого обращения я понял, что ничего хорошего я тут не прочитаю.

«Освальд, я люблю выяснение отношений не больше тебя, но и спокойно смотреть, в кого ты превращаешься, я больше не могу. Потому — не ищи меня, если тебе нечего мне сказать на это письмо (а я знаю, что нечего). Мы оба знаем, что не любовь свела нас вместе, а одиночество и несчастье. Я благодарна тебе за то, что ты был моим верным другом — сам знаешь, как у меня их мало. Но ты больше не одинок и счастлив. Я только вчера увидела это так ясно, как никогда за эти десять лет и не поняла, как могла быть такой дурой. Тот мужчина, которого я встретила сотни лет назад исчез и не вернётся. пока жив Генри. А может, и после. Ожидание — это то, что я могу себе позволить. Быть на втором месте — абсолютно нет, и ты знаешь это не хуже меня. Может, оно и к лучшему, что найдя для себя что-то хорошее в этой долгой жизни, ты вцепился в это и не отпускаешь. Из нас обоих ты всегда был умнее, и проиграть тебе мне не стыдно. Твой путь — извилист и сложен, но ведёт к свету, а я — мастер теней и иллюзий. Так что здесь мы расходимся. Джоанна.»

 — Вот ты и допрыгался, старый дурак, — пробормотал я себе под нос и грузно сел обратно на кровать. — Теперь будешь гнить в одиночестве. Часть меня скорбела по утраченной подруге. Другая — уже привычно испугалась за Генри. Мало ли, что Джоанна может сотворить в таком настроении. Она права, мы знаем друг друга, как облупленных, и ни одной её выходке я уже не удивлюсь, равно как и она моей. Я не знал, что и делать, впервые за столько времени. Начал с того, что приготовил завтрак. Весь день думал о том, что, наверно, вскоре вернусь в свою хижину — этот дом всё равно был слишком большой и для нас двоих, половина комнат уже пятнадцать раз пылью заросла. А в хижине… Да, Джоанна была права. В той небольшой хижине, без ложек и вилок, расшитых ковров и пуховых перин, я, наверно, был счастлив, только поздно это понял. Там — мой дом, там — дом Генри, как бы он не отнекивался, и, если он всё же попытается меня убить — то пусть лучше это будет там. С этой мыслью я устроился у камина и, немного осоловев от тепла и сухого потрескивания поленьев, уже начал клевать носом, когда едва слышное, на фоне какого-то звериного чутья меня прошило чувство, что в доме я не один. Сон мигом слетел с меня. Что-то подсказывало мне, что я знаю, кто это, и это — не Джоанна и не Хьюго. Гость обнаружился на втором этаже, в комнате с матрасами — долго не мог уснуть на перинах, отвык спать на таком мягком. Припорошенный снегом, продрогший, абсолютно несчастный и похожий больше на мокрого мышонка, чем на Разрушителя, на меня глазами грязного зимнего неба уставился Генри.