– Подождите, Борис, просто послушайте немного, ведь вы же не… Блядь!
Борис не слышит, продолжает медленно закатывать рукава белоснежной рубашки, обнажая жилистые руки – руки хирурга.
Или руки маньяка. В глазах ученого нет сомнений, нет колебаний, лишь легкое сожаление о трагической неизбежности. И упрямая, твердая решимость – непоколебимая, хладнокровная, холодящая кровь…
Мирону страшно, страх стискивает горло:
– Борис, не надо этого делать, пожалуйста. Я вижу, я знаю, что вы меня не слышите, но… ты же умный мужик, ученый! Хуй со мной, просто включи логику, задействуй свой светлый ум… если, конечно, там есть еще что задействовать. Я понимаю, что мы все заражены – и Марк, и Влада, и Карлито, и ты тоже, но… подумай сам, если мы выживем, возможно, мы найдем способ уничтожить ту огромную хрень, пожирающую город.
Ученый не слышит. Точнее, слышит, но не то, что говорит ему Мирон, в голове Бориса будто кто-то прокручивает заранее записанный трек, и Борис слышит только его.
Они в морге или где-то вроде этого. Кафельные стены, кафельный пол, забрызганный красным, запах формалина, навеки въевшийся в стены. Хоть бы формалина дал, хоть чего-нибудь, но Борис искренне убежден, что Мирону не больно.
Тишина такая, что давит на уши. Они отсечены от внешнего мира, стены толстые и звуконепроницаемые. Даже если Мирон сорвет горло от криков, их все равно никто не услышит с улицы. Если там есть еще кому слышать.
Слова бесполезны, но Мирон не может замолчать, собирает в кулак все красноречие, на которое он способен в такой жуткой обстановке.
Блядь! А если все наоборот? Если Борис в порядке, а Мирону все это кажется? Быть может, не Борис, а Мирон находится в плену собственных иллюзий? Как это понять? Но и в том, и в этом случае молчание выше его сил:
– Мы все заражены, Борис, и ты в том числе – и это ответ. Та гигантская хуйня над городом – она как матка в термитнике, как королева пчелиного улья. Она управляет всеми, в кого попали ее нано-споры, всеми, в ком они уже достаточно проросли. Именно поэтому я не могу двигаться, а ты не слышишь моих слов. Борис, дорогой, как же ты сам не понимаешь – она не даст нам ее взорвать! Я знаю, что будет дальше: ты найдешь то, что искал, ты закончишь собирать бомбу, бросишь меня в багажник, и вы все, опутанные проводами и обвязанные взрывчаткой… Но это ошибка, бро! Вы погибнете зря. Может, этой хуйне как раз и нужно – убить всех, кто еще может мыслить, кто может сопротивляться, убить всех до единого. Вспомни, отец, того мужика на трассе, которого нашел Марк. Разве его спасло все то оружие, которым он под завязку напичкал авто? Почувствовав угрозу, кибер-мамка подослала милую зверушку, черепашку, которая вырвала ему мозг. А у нее таких зверушек – миллионы. Каждая рыба в реке, каждая крыса в метро, каждая…
Борис не слышит. Серьезный мужик, обстоятельный. Он сделает все, чтобы получить положительный результат. Если надо будет для достижения цели, нашинкует Мирона на крохотные кусочки, по клеточке переберет, чтобы найти необходимую деталь.
У него нет хирургических инструментов, но даже осколок стекла может стать оружием в умелых руках.
Мирон двигаться не может – ни единый мускул на его лице не дрогнул, когда Борис вытаскивал стекло из дверцы шкафчика. Мирон слышал это по звуку, и его сердце готово было разорваться от этого зубовного скрежета.
Мирон обездвижен почти целиком, разве что до мышц губ и гортани не добрался еще коварный вирус. Даже его глазные яблоки замерли в глазницах в одном положении и все, что он может видеть – белые часы на стене. Как только стрелки на них покажут 17:03…
– Борис, подумай сам, просто подумай логически. Ты говорил, что, возможно, в старом теле вирус не размножается настолько быстро, как в молодом, потому он еще не проник в твой мозг. Но это иллюзия, бро! Ты не слышишь то, что я тебе говорю, тебе кажется, что я читаю рэп. Читаю ебаный рэп в то время, когда ты готовишься вскрыть меня, как рыбу! Как же это возможно? Ты не слышишь, но видеть же должен! По участившемуся дыханию, по многократно ускорившемуся ритму сердца. Разве ты не слышишь, как быстро колотится мое сердце? Разве не понимаешь, насколько мне страшно!
Сердце Мирона бьется в груди на пределе своих возможностей. Трепыхается, как у кролика, попавшегося в охотничьи силки. Мирон будто замурован в капкане собственного неподвижного тела, и никто не придет ему на помощь.
Твою ж мать! Мирон не может поворачивать голову и оглядываться по сторонам, но он и так знает, что они здесь одни. Если бы здесь был Марк, он бы заметил, что с другом что-то не так, он бы почувствовал, как сильно бьется сердце Мирона. Как лихорадочно двигается острый кадык, когда он нервно сглатывает. Как похолодели его пальцы… Так ведет себя тело человека, который боится, который в беде. Это невозможно было бы не заметить! Марк бы остановил ученого.
Как же ему страшно! Мирону настолько страшно, что мир вокруг плавает, качается, словно мираж на воде. Fata Morgana…
Откуда же здесь столько крови? На полу, на стенах, даже на потолке, ведь Борис еще не успел… Как будто здесь снимали фильм, дубль за дублем. Кромсали кого-то, резали, убивали многократно. Но здесь нет никаких съемок – ни камер, ни ламп, ни режиссера, ни остальной команды. И дублей не будет.
И никаких спецэффектов нет: настоящий Мирон лежит на настоящем столе, и стекло поблескивает в руках Бориса как настоящее. И кровь пахнет не как бутафорская – воздух немного кислит от привкуса металла…
На часах 17:03. Сраное дежавю…
– Борис, не надо! – голос Мирона дрожит, срывается, ужас спазмом стискивает горло. – Борис! А-а-а-а-а…
Первый надрез вызывает скорее удивление – острый осколок погружается в плоть легко, как в теплое масло. Как такое может быть? Тут не надо быть гением, чтобы знать: стеклом не вскрыть человека. Мягкие ткани еще можно порезать кое-как, но грудина… Какой умник пошутил, что там хрящ? Там плотная кость, которая редко ломается, какие бы травмы не получил человек. А уж разрезать грудину осколком стекла – это вообще фантастика! Полнейший бред!
Стекло кажется раскаленным – рану жжет огнем, и Мирон испускает первый отчаянный крик. Не хочет кричать, но терпеть нет сил.
Борис не слышит и этого тоже. И спокойно продолжает делать свое дело – углубляет надрез, проникая внутрь грудной клетки, рвет стеклом сосуды, струйки теплой крови щекочут кожу…
Сейчас все закончится, сейчас. Он еще может выжить, еще есть надежда. Рана страшная, но у Мирона еще есть шанс – те механизмы в его теле не дадут ему умереть так быстро. Они будут поддерживать в нем жизнь, пока их материнской структуре это выгодно – мотор будет качать кровь вместо сердца, нано-роботы починят сосуды и прижгут края ран, а микросхемы поддержат те части мозга, которые важны для жизнеобеспечения организма. Ему будет больно – комфорта никто не обещал и у кибер-вируса нет милосердия, но он хотя бы какое-то время еще будет жив. И тогда, возможно, он найдет способ дать знать остальным, что все не так, как им кажется. Марк может догадаться – он же друг! Или Влада – почувствовать своей женской интуицией…
Сейчас. Сейчас орудие пытки Бориса натолкнется на кость и…
Как же противно хрустит кость, поддаваясь напору, и Мирон четко слышит этот хруст. И кричит снова.
Этого просто не может быть! В этом месте стекло должно было сломаться, но оно, сука, выдерживает и продолжает не столько резать, столько рвать плоть и кромсать кость в кровавую крошку. И откуда у пожилого человека в руках столько сил? Не иначе как та тварь придает ему дополнительный импульс, отдавая приказы мышцам дистанционно. Последний босс – он не только контролирует их всех, на самом деле ему только это и нужно!
Говорить трудно – боль вспышками пробивает мозг, стягивает ледяными щипцами затылок, в горле кровь, а от привкуса металла на языке мутит. Но Мирон все еще пытается, а что ему остается:
– Борис… А-а-а!... Остановись, подумай… Она хочет, чтобы ты это делал. Ей нуж… ей нужна эта бомба, пойми! Ведь это не трудно понять. Почему она убила того мужика, но все еще держит в живых нас… она… А-а-а-а-а-а….
От боли темнеет в глазах, даже несмотря на то, что Мирон не может закрыть веки. Белый свет подвала слепит, но и он подернулся багровыми пятнами. Бурыми, черными… Хочется плакать, но слезные железы не работают тоже. Мирон орет на выдохе, пока хватает воздуха в легких, и захлебывается собственной кровью на вдохе. Жить уже не хочется – хочется побыстрее сдохнуть. Как можно быстрее впасть в небытие, чтобы перестать чувствовать эту боль – обжигающую, разрывающую, кромсающую внутренности.
Но он не может умереть, он даже не может потерять сознание – эта хуйня внутри него не дает. Но он все еще должен продолжать говорить, он должен хотя бы попробовать:
– Борис, милый, вы не доедете до цели… А-а-а! Она… ммм, она направит бомбу куда-нибудь… куда-нибудь, куда нужно ей… Где есть сопротивление, где… ммм… где что-то или кто-то мешает ей поработить всех окончательно… Я не знаю… кто или где… но… А-а-а-а…
Говорить дальше Мирон не может. Ломаясь, гадко хрустят ребра. В руках Бориса нечеловеческая сила – он открывает ему грудь, как шкафчик, где обычно хранят лекарства в ванной комнате. Будто дверцы на петлях, половинки грудной клетки расходятся в стороны и обнажают то, что обычно скрыто под ними.
Мирон орет, но теперь его крик – это свистящий шепот. Боль бьет в позвоночник, на несколько секунд застилая белый свет шипящей багровой волной. Алое брызгает из разорванных сосудов, и Мирон явственно слышит, как струйки крови разбиваются об пол, стекая с края стола. Окончательно спадаются и так уже изрядно истрепанные легкие – ни дышать, ни говорить теперь невозможно.
Мирон двигает бледными губами, его глаза начинают стекленеть, но он все еще жив, он все еще корчится от боли – там, внутри сузившегося сознания, внутри этой пораженной вирусом и истязаемой человеческими руками телесной оболочки.
Теперь ученый его уже и не услышит – он не слышал раньше, а теперь слышать просто нечего. Кроме разве что нечленораздельного бульканья и шипения из продырявленной трахеи.
Борис продолжает копошиться в том, что все еще напоминает Мирона, ищет что-то, известное только ему, отрывает и откладывает все лишнее в сторону. Вынимает полоску легкого, которая теперь похожа на мокрый от крови полиэтиленовый пакет.
Мирона мутит – если бы он был сейчас в состоянии вырвать, то блевал бы собственными внутренностями.
Боль зашкаливает – теперь внутри него огненная каша, сплошная жуткая открытая рана и провода.
Связки, пучки разноцветных проводов, а ниже истерзанного сердца какая-то светящаяся…
Как выстрел в голову – прозрение! Так вот что искал ученый, вот что искала его руками та кибер-шлюха! Борис не должен это вынимать, этого нельзя допустить! Это – конец всему. Апокалипсис.
Эта тварь… она должна быть уже уверена, что Мирон больше не сможет издать ни звука. Она могла ослабить контроль над сознанием Бориса, добившись своей цели. Она…
Как же больно! Боль оглушает, пульсирует где-то в центре мозга, лавой горит в груди. Но он сможет, он должен! Сейчас…
Сейчас Мирон соберется с силами… с духом…
Даже если это будет последний крик в его жизни.
И Борис его услышит. Он поймет, что все не так. Обязательно поймет…
Кривится рот. Легких почти нет, только какие-то мокрые ошметки, в горле сгустки крови. Но человек… или кибер-человек иногда способен на нечеловеческую силу воли. Мирон набирает в остатки легких воздух вперемешку с кровью и фрагментами костей, напрягает мышцы живота, потому что ребер нет, и он может попробовать разве что диафрагмой вытолкнуть…
Мирон выдыхает и орет.
Орет что есть силы!
Орет в белый потолок.
В ночное небо...
***
– Мирон, проснись, Мирон!
– Что? Что? – Мирон тер глаза, озирался непонимающе.
– Ты снова кричал во сне.
– Блядь!
Мирон схватился руками за грудь, ожидая погрузиться пальцами в мягкое и мокрое. Если бы у него были волосы на голове, они бы сейчас торчали дыбом…
Целый! Пальцы проскользнули по гладкой коже, ощупали ребра, грудину. Сердце стучало так сильно, что Мирон чувствовал его биение кончиками пальцев.
– Блядь… – Мирон сполз с кровати, поплелся в коридор.
***
– Fata, блядь, Morgana…
Он так хотел выебать русский рэп! А выебал, кажется, собственную психику.
Прохладный душ постепенно приводил мысли в порядок. Только сердце все еще билось учащенно, и сильно дрожали руки.
– Сука Ладо! Сука... – шептал Мирон, закрыв глаза и позволяя струям воды свободно стекать по лицу.
Сука Ладо! Как же можно было снять клип настолько талантливо и реалистично! Как такое возможно? Да, они придумали это вместе, но именно Ладо… И Горшенин тоже сука! Изготовить муляж тела Мирона, совершенно неотличимый от реального тела Мирона… мистика какая-то! Волшебники, блядь!
Да, там, на съемках, они шутили про хрящ, и Мирон тоже ржал. Еще Бориса успокаивал, мол, не бойтесь, это все фальшивое. И песенку пел дурацкую.
Дурацкую, потому то только так он мог успокоить себя, потому что с того ракурса, с которого смотрел он, когда Борис втыкал в ненастоящего его то ненастоящее стекло, это выглядело как… это… Блядь, да у Мирона до сих пор от воспоминаний мурашки бегут по коже, и волоски на руках поднимаются дыбом от ужаса!
Нет, если бы пришлось повторить все снова, он бы повторил с точностью до мгновения, до кадра, потому что это реально было круто! Все три дня съемок.
Великолепно, непревзойденно, охуительно было! Если бы не сны…
Если бы…
***
– Ты снова на чем-то сидишь?
Вопрос вырвал его из размышлений. Мирон выставил голову из-под струи воды, провел ладонью по лицу, стряхивая с глаз капли, оглянулся на голос: Слава стоял в дверях ванной комнаты, опершись плечом о дверной косяк. Смотрел серьезно и очень внимательно, глаза суховато поблескивали из-под лохматой челки. Ждал.
– Нет, – Мирон еще раз провел ладонью по лицу, стряхивая воду и свои видения.
Это была правда. Мирон был когда-то грешен, но не сейчас, нет. Хотя со стороны это могло бы… блядь.
«Я тебя люблю» звучит, конечно, красиво, но слишком уж избито. О любви ведь можно сказать по-разному, вот так, например:
– Я бы тебе сказал, если бы сидел, – Мирон смотрел прямо в славины глаза, – отцу и матери не сказал бы, а тебе…
Слава понял. Подошел ближе. Молча крутанул красный кран, чтобы сделать воду теплее, залез в ванну сам, прищурился, наклоняя лицо к Мирону:
– Что-то тут… – ковырнул ногтем кожу на шее.
– Что? – у Мирона холодок побежал по спине, а сухое горло выдало высокий звук. – Что там?!
– Кажется… проводок какой-то торчит…
Мирон невольно схватился за шею, побледнел. Гладко. Не считая еле ощутимой щетины, но металлического под пальцами точно ничего не было.
– Машнов! – Мирон аж скрипнул зубами от злости.
– Что? – улыбался Слава, обнимая Мирона со спины.
– Иди в пизду, Машнов!
Слава наклонился, завел руку Мирону между ногами, погладил – провел по вялому члену, мягко сжал яички, подержал их в ладони, а большим пальцем надавил на сжавшийся анус. И произнес на ухо механическим голосом:
– Пизда. Не. Обнаружена.
– Говнюк!
Сраный говнюк! Он так иногда выбешивает!
С другой стороны, это их обычная дежурная шутка после того клипа. Как и про «историческую хуйню» после баттла. Они и с Марком все время шутят: покажи, мол, шрам на руке.
И сюжет о том, как клип снимался, они со Славой вместе смотрели – до сих пор ржут над этим «все отлично – ссу».
Это дежурные шутки. Слава ничего не знает о нынешней проблеме Мирона, Мирон ему не рассказывал. А почему – хуй его знает! Стеснялся, что ли. Или боялся, что Слава не поймет. Слава просто регулярно будит его по ночам – кричащего и покрытого липким потом, просто такая регулярность начинает уже напрягать и его. И отшучиваться дальше уже не получается.
Слава все же попытался улыбнуться:
– У тебя вода смешно капает с носа.
– А у тебя водопад с хуя течет, – Мирон развернулся к Славе лицом, но все еще хмурился, раздумывая как поступить дальше.
– Ну… кто чем богат.
Шутки про нос Мирона и большой член Славы – тоже дежурные, но уже не для всех. Для внутреннего употребления.
У Славы встало. Слава просунул член Мирону между ног – для этого ему нужно немного присесть, Мирон маленький. Качался вперед-назад, скользя по мокрой промежности Мирона головкой, улыбался, обнял за плечи нежно-нежно:
– Давай так: я тебя выебу, а ты мне расскажешь, что с тобой происходит. Или сначала расскажи, а потом я тебя уже… ну… очередность какая хочешь, короче.
Мирон хотел: внизу живота стало тепло, а в районе задницы щекотно – и от члена Славы, и от воды, что все еще падала на них из лейки душа. Слава может быть чертовски нежным, оставаясь при этом язвительным гадом. Но…
Но рассказать ему пора. Слава поймет.
Поймет, потому что любит.
Сказать «люблю» действительно можно по-разному. Мирону все еще было страшно. Он отвел взгляд, наклонил голову, подставляя Славе для поцелуев свое «1703» и вздохнул обреченно:
– Понимаешь, мне… уже несколько месяцев, время от времени… снится один и тот же сон…
(Конец)
