От заката до рассвета

Их близость завершается с закатом, а хмуриться Интегра начинает уже с восходом луны. Она нехотя выпутывается из простыней и одеял, еще помнящих рассветное, хрупкое тепло, что сводило их на общей, такой опасной территории. С досадой шлепает его по рукам, когда Алукард пытается ее удержать — каждый раз он проверяет ее принципы на прочность, пытается отвоевать у ее педантичности хотя бы несколько секунд, но терпит крах. Она беспокойно мечется по комнате — взбудораженная закатная тень, «что, который теперь час? Уже так поздно!», до головокружения, до обморока красивая и недоступная теперь. С убывающим солнцем растворяются ее нега и беспечность, и Алукарду остается лишь одна, последняя добровольная обязанность, прежде чем ночь разлучит их и напомнит: хозяева и слуги делят спальню лишь тогда, когда никто их не видит, а сколько глаз у неспящего ночами особняка, тебе ли не знать, вампир, тебе ли не знать. Ее суматоха, ее быстрые шаги прерываются, когда он ловит ее — сидя на кровати, голый и ссутулившийся, он небрежно, цепко держит ее за бедро, чуть выше колена, не давая сойти с места. Алукард ведет пальцами осторожно — от шрама на внутренней стороне к коротким светлым завиткам волос в паху, щекочет и улыбается в короткую досадливую дрожь, которую ловит губами и возвращает хозяйке поцелуем. Интегра едва слышно выговаривает ему — о времени, о предстоящих вечером делах, о «сколько можно уже», о том, чтобы он не останавливался, но последнее — уже без слов. Отвечать на все это необязательно, ведь хозяйка его не отталкивает, хоть и держит за волосы — крепко и властно, больше направляет, практически просит. Его губы — у впадинки пупка, рядом с выпирающими косточками на бедре, на внутренней их поверхности. Поцеловать и прикусить, ухмыльнуться и зализать царапину — Интегра, чутко слушающая заливающийся где-то в ее кабинете телефон, запрокидывает голову, прерывисто дышит, раскрывается ему навстречу. Алукард предлагает ей знакомый узор и ее любимую кисть — кончик его языка. Восьмерки, петли и кольца, медленно и вкрадчиво, глубоко между ее бедер, горячо, мускусно, влажно и долго, насколько хватает сил. Пока он посасывает и прихватывает губами ее клитор, пока впивается в нее губами все сильнее и сильнее, руками он приподнимает одну ее ногу за щиколотку и осторожно, плавно тянет вверх, поглаживая пальцы, ставит ее на край кровати и предвкушающе ухмыляется, не останавливаясь ни на секунду. В его руках — чулок, и он безошибочно находит ее пальцы, медленно тянет тонкую ткань наверх, расправляя ее все выше и выше, с мягким шлепком закрепляя ее на бедре. В том, что он делает, есть своя магия — доступная только ему одному. Интегра прикусывает губы, крупно вздрагивает — ровно один раз, сжимается вокруг его языка, скользнувшего глубоко внутрь нее самой, медленно, через раз, выдыхает. Пока Алукард усмехается, прижимаясь губами к ее животу, она переминается, меняя ноги и предлагая ему облачить вторую. Затянутая в черный гипюр ступня легко находит свое место у него в паху — нежно, но с приятным усилием она прижимает его член к животу, перебирает по нему пальцами, хитро поблескивает глазами, словно пытаясь его отвлечь. Когда второй чулок надет, она с легкой ноткой разочарования отстраняется — Алукард, как и всегда, оказывается более терпеливым, чем она. Алукард встает с постели с ободряющей усмешкой — у них еще достаточно предметов гардероба для реванша, не так ли? Алукард сжимает ее грудь, осторожно ее приподняв — и устраивает поудобнее застежки бюстгальтера на ее спине, расправляет его лямки поверх худых выпирающих ключиц. Алукард помогает ей запахнуть рубашку и медленно, с удовольствием вылизывает каждый ее палец, пока застегивает мелкие, неподатливые пуговицы на манжетах. Он скользит от горла к подолу, коснувшись низа ее живота ладонью напоследок. Он завязывает галстук сложным, любимым своим узлом, старательно прикрывая следы от поцелуев и укусов под плотной тканью жесткого, острого воротника. Прежде чем перейти к самой прозаической части утреннего ритуала, он усаживает ее перед зеркалом, в котором не отражается, и приступает к волосам — взгляни, госпожа, как послушны могут быть твои волосы, ну разве не волшебство? Пока он водит расческой, Интегра вслепую нашаривает его бедра, поглаживает их, сжимает их, неудобно вывернув руки, ищет точку опоры, чтобы в тот момент, когда Алукард почти закончил, запрокинуть голову, провести по его члену языком, принять его в рот и горло почти целиком, влажно, чувственно. В такие моменты ему всегда тяжело сдержать дрожь и уж тем более — продолжать, но он пытается, кладет руки на ее плечи, расправляет непокорные пряди, и теперь уже он ищет опору в ней, проигрывая эту схватку — толкается вперед, помогает себе достичь разрядки, а ей — ничьи. Интегра улыбается, с нотками этого ее «вечернего» самодовольства, с которым она распекает недалеких полицейских, влезших не на свою территорию, или втолковывает что-то оперативникам. Без лишних слов признавая явление этой части своей госпожи, Алукард помогает ей надеть трусики, разглаживает тонкое кружево на них — уже без намеков на продолжение. С этого момента он уже не претендует на ее время и маленькие слабости, ему остается лишь немногое. Разгладить по стрелкам брюки, ненадолго коснувшись волнующих его воображение ягодиц. Одернуть по швам пиджак, старательно заправить в петлицу носовой платок. Не забыть этот стольким отведший глаза аксессуар — серебряный крестик-булавку поверх узла галстука. И последний штрих — очки, которые вмиг делают ее взгляд острым, практически грозным. Сам он остается раздетым до последней секунды — ему нечего стесняться перед своей госпожой. Облачается в привычные бордовые и черные тени Алукард лишь после того, как трижды проверяет — все ли на месте? Каждый дюйм ее тела, каждые его уголок и маленькая часть, столь хорошо ему знакомая. Все тонкие и грубые следы, все отметины, оставленные им и ее угрюмой работой. Все это Алукард каждое утро старательно скрывает, прячет от посторонних глаз, с восхищающей его интимностью выбирая ту обертку для их общего с Интегрой секрета, которую она может ему предложить. Лишь ему известно, что за шелк она носит под слоями формальностей и условностей человеческого общества. Лишь ему позволено избавлять ее от одежды каждый рассвет, увлекая за собой в ее постель, становящуюся им общей на бесконечный сонный день, исполненный и неги, и томной, неторопливой близости, больше похожей на сон. И лишь он один может облачать Интегру Хеллсинг в ее ночные доспехи, старательно, чувственно вкладывая в каждую его деталь немного от себя, немного тех фантазий, которые вновь приведут ее к нему на рассвете. На пороге спальни Алукард церемонно раскланивается с закуривающей Интегрой, совершенно не обращающей на него внимания и будто вовсе забывшей о его существовании. Но Алукард, поправляющий такой же, как у Интегры, узел галстука, знает, что их близость начнется с рассветом.