Понимание

      Когда Маринетт уже целую календарную неделю не появляется в коллеже, Алья бьёт тревогу по всем фронтам и после занятий (вообще-то сбежав с химии, но кого это волнует) под руку с Джулекой, выразившей желание присоединиться, заходит в пекарню Дюпен-Чен. Но родители Маринетт с виноватой улыбкой отвечают, что дочь сильно болеет и просит не пускать к себе никого. Сезер, конечно, всё-таки выпрашивает шанс постучаться, но на её громкие просьбы и вопросы по ту сторону люка хранится полное молчание. Алья уходит из дома лучшей подруги со стойким ощущением чего-то нехорошего в груди и комом странной обиды. На телефонные звонки оператор безжизненным голосом сообщает, что аппарат абонента отключен.       Будущая журналистка окончательно утверждается в том, что тогда, неделей раньше, на катке, произошло что-то совсем ужасное. Адриан, впрочем, только недоуменно пожимал плечами, Цуруги как сквозь землю провалилась, а старшего Куффена Алья никак не могла выцепить. Ей только и оставалось, что корить себя за то, что тогда не смогла отпроситься у родителей и отвязаться от сестер.       Телефон Маринетт не включается и на следующий день. А ещё через полсуток Ледибаг не выходит на битву и Кот едва справляется со злодеем, благо тот оказался не таким сильным, как иногда. Зараженную бабочку Нуар осторожно запечатывает в банку и, в последний раз оглядываясь, исчезает среди крыш.       Леди, свесив худые ноги через ограждение недостроенного моста и подперев острый подбородок рукой, смотрит на рябистые волны Сены отсутствующим взглядом. В груди отвратительно скребётся тоска и выцветшие глаза жгут непрошенные слёзы. В отдаление сознания по кругу звучат пропитанные липкостью слова Кагами, и, раз за разом прокручивая их, Маринетт только больше уверяется в том, что недостойна носить серьги божьей коровки. Мерзкая лгунья. Лицемерка. Прячущаяся за алой маской уверенности никчёмная школьница, которая и двух слов связать не может перед возлюбленным. Пользуется другими для достижения цели, хотя какой там цели, ха-ха три раза. Соленая влага стекает по лицу и крупные капли срываются с подбородка. Плечи трясутся, и героиня бьёт сильно сжатым кулаком по скрипнувшему ограждению, глухо воя.       — Тикки, детрансформация.       Квами красной вспышкой снимает с девушки волшебное облачение и молча прячется в сумку, не решаясь тревожить хозяйку. Маринетт сжимает руки до неглубоких полумесяцев отметин от ногтей, снова смотрит на безлюдную Сену и повторно, с силой и злостью ударяет о перила, бессильно глуша в себе рыдания. И когда на плечо ложится теплая ладонь, Дюпен-Чен резко оборачивается, так, что растрёпанные, распущенные волосы на секунду-другую подхватывает порывистый ветер.       — Привет, Ма-ма-маринетт, — мягко произносит Лука, внимательно вглядываясь в припухшие от слёз блестящие глаза и неровно покрасневший нос.       — Прив-вет, — с усилием выдыхает девушка, и напряжённые мышцы отпускает.       — Полагаю, спрашивать, что случилось, не следует, да? — скорее для приличия интересуется он, присаживаясь рядом на нагретый рассеянным солнечным светом асфальт.       Длинные ноги в плотных чёрных джинсах почти соприкасаются с её собственными, но Маринетт всё равно.       — Я не смогла, — отрывисто и сипло шепчет она, — Не смогла тогда. Снова и снова. В который раз.       Лука молчит, медленно перебирая пальцами густой, сентябрьский вечерний воздух. В голове совсем пусто и нет тех слов, которые Маринетт сейчас хочет услышать. Что ему сказать? Чтобы она вновь попробовала унизиться перед солнечным мальчиком? Только руки непроизвольно сжимались от этих мыслей. Чтобы попробовала забыть и отпустить? Почему-то казалось, что это было до безумия глупо и банально, да и не забудет она его никогда, стоит только послушать немного её восторженные и до невозможности влюбленные речи. Луке хочется сказать, но сказать совершенно другое. То, что душит и изнутри выжигает огнём который месяц.       «Он не заслуживает тебя.»       «Он слепец.»       «Кактысмеешьплакатьиззанегочертвозьми!»       И тысячи сотен вещей, которые крутятся на кончике языка, но никак не могут сорваться в воздух. Луке хочется сказать так много, но он продолжает молчать, когда Маринетт буквально срывает. Рыдания с новой силой накатывают и заставляют согнуться пополам, рвано дыша и надрывно всхлипывая. Маринетт трясет головой, зачем-то сдергивая с мочек ушей черные гвоздики, и замахивается, но в последний момент Лука перехватывает её руку, прижимает к себе и обнимает, пока она пытается вырваться и протестующе дёргается. Гадкие слёзы настолько сильно сдавливают горло, что все слова, которые она пытается кричать, превращаются в несвязные и отчаянные звуки. Куффен сильнее прижимает девушку к себе, накидывая сверху на неё свою толстовку, и, невесомо касаясь губами отливающих глубокой синевой волос, шепчет какие-то несусветные глупости. Понемногу Маринетт успокаивается, обмякает в руках парня и позволяет себе обессиленно облокотиться лбом о грудь Луки, вдыхая пряный запах специй от футболки. Серьги согревают ладонь и Маринетт, помедлив, прячет их в карман, мысленно извиняясь перед маленькой божьей коровкой.       — Я такая жалкая, Лука. Господи, какой же я отвратительный чел…       — Замолчи, — требовательно шипит Лука, аккуратно обхватывая ее предплечья и отрывая от себя. Маринетт щурится от лучей садящегося за горизонт солнца, поднимая вверх пустые глаза. — Ты одна из самых волшебных и добрых людей, которых я когда-либо встречал, Маринетт. Понимаешь меня? У тебя есть недостатки, но ты борешься с ними, ты пытаешься стать ещё лучше, ты отдаешь всю себя людям, Боже, как ты можешь говорить такое о себе! Ты себя вообще слышишь?       Лука встряхивает её, а Дюпен-Чен завороженно наблюдает за всполохами света, пляшущими в прядях волос парня. В груди убирают свои когти уродливые демоны сомнений и страха, отпуская измученное сердце. Маринетт слышит, слышит каждое слово, и ей так хочется поверить Луке, что хватает сил только открыть рот, помедлить, и внезапно обнять его. Сильно-сильно, зажмурить глаза, и снова почувствовать, как обжигают лицо вернувшиеся слёзы, как покалывают кончики пальцев, как трепещет внутри всё существующее от отпечатанного на внутренней стороне век образа улыбающегося парня с пронзительными голубыми глазами, как гулко бьётся сердце о грудную клетку, как исчезает эфемерный образ Адриана с Кагами и всё, что с ними связано. Как вместо недосягаемого и обжигающего золотого мальчика согревает мягкий свет обнимающего её прямо сейчас совершенно обыкновенного парня.       И чувствуя, как холодный кончик носа Луки утыкается ей в шею, а он всё продолжает, и продолжает говорить ей такие несомненно глупые, но до невольной дрожи прекрасные вещи, Маринетт понимает, что ей хочется собрать своё сердце и снова влюбиться.       На этот раз навсегда.