Немного о звездах

Хенджину двадцать, и у него в жизни ничего почти не осталось, кроме таких уже надоевших фраз по типу: «Это твой последний шанс, будь осторожным, пожалуйста.» Ему не то что бы плевать, Хван просто отчаялся давно, перестал видеть смысл во всем. Быть в шаге от смерти не страшно, Хенджин уже привык. И, кажется, что даже если он и потеряет свой последний шанс, то ни капли не расстроится, потому что устал. Устал от вечно сожалеющих взглядов друзей и их подбадривающих слов, будто от них все вмиг наладится, и Хван перестанет балансировать между потерявшими краски днями и неизбежной пустотой. Просыпаться каждый день становится тяжелее, потому что сегодня может стать его последним. Вера в лучшее тихо умирает, даже не издавая и звука, и Хенджин все больше начинает сомневаться, что последний шанс действительно окажется выигрышным. Ему думается, что его пятая звезда завершит синее полотно на запястье, и он просто захлебнется кровью с улыбкой на устах, до последнего уверяя всех, будто все в порядке. Смеяться только хочется, заперевшись за белоснежной дверью и ногтями сдирая едко-черные звезды, чей свет ни черта не греет, а буквально разрывает на части, каплями крови очерчивая сгибы длинных пальцев. Хенджин прислоняется макушкой к холодному кафелю раковины, пачкая пол алой жидкостью, и смеется громко, почти на грани истерики. Ему прямо сейчас хочется со всем покончить, взять недавно купленные лезвия и вырезать пятую звезду на нужном ей месте, перекрывая ее рисунком паутинки вен. Хван знает, что глупо и как-то слишком драматично, достойно слезливого подросткового сериала, где вся отчаянность чересчур наиграна. Хенджин думает, что такая смерть до ужаса банальна, пусть и избавит его от бесконечной череды разъедающих черепную коробку мыслей. Он только босыми ногами ступает по алеющему кафелю, оставляя пятна в темном коридоре, как четыре поцелуя запятнали его жизнь. Окончательно и бесповоротно, не оставляя шанса вернуться назад и стереть с губ чужую алую—как кровь, аккурат стекающую по хенджиновым запястьям, пачкая такие ненавистные звезды—помаду, вкус которой Хван помнит до сих пор. В комнате одиноко и веет холодом, потому что за раскрытым окном медленно наступает тоскливая зима, которая Хвану больше радости не приносит и улыбку на лице не вызывает, как это было до. До запятнанных звездами запястий. На полу разбросаны книги и порванные листы—намеки на недавнюю истерику, но Хенджин внимания не обращает, плетется к подоконнику, ноги через него перекидывая и вдыхая морозный воздух. В руках смятая пачка красных мальборо, а в ноздри забивается табачный дым, давно ставший родным и приносящим покой. Хенджин об эффекте плацебо знает. Учится, все-таки, на психолога, но все равно продолжает себе внушать, что сигареты помогают жизни его не скатиться на самое дно. Никотин не дает ему потерять себя окончательно в пучине разочарования и злости к самому себе, потому что позволил поселиться небу на собственных запястьях. Белый дым растворяется в ночи, как и все надежды Хвана найти истинного, а мерцающие звезды словно насмехаются, окончательно поселяя внутри Хенджина разруху. Если в этом всем хоть какой-то смысл? Хенджину хочется кричать и слёзно умолять всех подсказать ему, дать надежду и просто успокоить его, да только он знает, что бесполезно. Жизнь давно проебана, ей место на кладбище несбывшихся мечт, чтобы гнить под землей и возвращаться в мыслях в прошлое, думая, что этого можно было не допустить. Но, эй, мы допустили, и сейчас у нас только никуда не исчезающие одиночество и океаны боли, спрятанные за радужкой цвета карамели. —Придешь на вечеринку?—На линии наигранное веселье и жалкие попытки уследить за собственным языком, чтобы не сказать что-то лишнее, на что Хван только усмехается.—Перестань убиваться и попытайся хоть немного отвлечься. —Отвлечься и завершить свое звездное небо?—Хенджин смотрит на небо, где хаотичная россыпь звезд сплетается в созвездия, а на его запястье только ровная линия, как на кардиомониторе, оповещаяющая о неизбежности смерти. —Хенджин,—Чанбин устало вздыхает, срывая маски и заканчивая игры, Хенджин замирает. Со впервые показывает истинные эмоции, и у Хвана еще сильнее в грудной клетке зудит вина. Чанбину тоже тяжело, что для Хенджина еще шаг—и кромешная темнота, а у него самого зияющая пустота внутри, которую не залечит даже Феликс с его чистыми запястьями.—Не будь затворником. Твои звезды—просто случайность. Я не позволю больше этому случиться, ладно? —Они случайность, ведущая меня к смерти, Чанбин, и мне страшно,—Хенджин всхлипывает, зубами цепляя пухлые губы и раздирая еще незажившие ранки. Его впервые сковывает страх. Он боится этой пропасти, до которой всего маленький шаг.—Я не хочу умирать, Чанбин. —Ты не умрешь, слышишь?—Феликс упрямо вклинивается в разговор, проникновенно шепча в динамик чужого телефона, словно рассказывает какой-то большой секрет, о котором будут знать только они двое, и Хенджин впервые за сегодня улыбается, стирая дорожки слез с покрасневших от холода щек.—Нам тебя не хватает, приходи, пожалуйста. Хенджин кивает, роняя тихое хорошо, и шмыгает носом. Ступни мерзнут, а сигарета давно дотлела, пеплом осыпаясь в темноте улиц. Хван кашляет. Боль сковывает легкие, но уходит на второй план, потому что за непроходящим одиночеством брюнет ничего не замечает. Капли крови собираются на языке, и Хенджин с отвращением сплевывает их, ладонями крепко цепляясь за оконную раму и борясь с желанием закончить все прямо здесь и сейчас, сорвавшись вниз. Хенджин звезды прячет не только за исцарапанными запястьями, но и за длинными рукавами теплого свитера, медленно ступая по знакомому дому, в котором давно не был. Он даже и не помнит, когда в последний раз чувствовал царившие здесь уют и любовь. Чанбин и Феликс вот нашли друг друга, не пряча свои чистые запястья и каждый раз неосознанно причиняя боль Хвану, которую тот прятал за радостной улыбкой, а после постыдно плакал в углу собственной комнаты. Хенджин знает, что глупо ненавидеть чье-то счастье, но поделать ничего может, потому что своего нет и, возможно, не будет, поэтому обрывает все связи с друзьями, чтобы те не волновались больше и не бередили его раны. Феликс с Чанбином его сразу замечают, и если первый накидывается на него с объятиями, то второй просто тепло улыбается, да так, что у Хенджина внутри что-то разбивается на маленькие кусочки. Хван чувствует себя непроходимым идиотом, раз из-за собственных ошибок ушел от друзей, что ему дом заменяют, и сейчас ему бы расплакаться прямо в уютных объятиях, как это делает сам Ли, но он только счастливо улыбается и прикрывает ладонью глаза, сдерживая порывы. —Ты такой дурак, Хван Хенджин,—Феликс тихо-тихо бормочет, маленькими ладошками стирая непрошенные слезы, и тоже улыбается, прижимаясь все сильнее, словно отпускать больше не намерен. Хенджин уходить и не собирается, не в этот раз. Даже с пятой звездой будет рядом, охраняя чужое счастье.—Чертов эгоист. —Я знаю, Ликс, я все знаю,—и Хенджин действительно знает, что настоящий эгоист, который углубился в собственные страдания, свовсем позабыв, что у его друзей тоже есть эмоции и чувства, что они тоже способны переживать. И за кого? За Хван Хенджина, который просто на все наплевал. —Выглядишь ужасно, друг,—Со критично осматривает залегшие тени под глазами и впалые щеки на чужом лице, но усмехается только и подавляет желание накричать, потому что нормальные люди так не делают. Не доводят себя до точки невозврата, после которой назад не вернешься. Хенджин ходит рядом с ней, словно акробат по тонкой веревке, иногда норовясь сорваться вниз.—Я бы на тебя не запал. —Эй,—возмущенно боромчет Феликс где-то в складках намокшего свитера, и Хенджин только такой картине умиляется. Чувствуется ностальгия, и воспоминания о первых днях их дружбы где-то на задворках сознания маячат. Посреди шумной вечеринки Хван умудряется чувстовать былое тепло и легкую тоску по ушедшим дням, которые он хотел стереть из памяти в особенно трудные моменты.—Наш Хенджин—самый настоящий красавчик, а ты скоро без парня останешься, понял? Чанбин покорно кивает головой и отпивает из стаканчика, пряча в нем улыбку. Хенджин здесь, он вернулся и будто сияет весь изнутри, пусть еще и не справился со всеми трудностями. Спину покалывает от чужого взгляда, и Со оборачивается, натыкаясь на чужое нахмуренное лицо. Где-то рядом тихо смеется Хенджин, и у парня с бутылкой пива в руках само собой расцветает легкая улыбка на губах. Чанбин тоже знает. Не все, конечно, но достаточно, чтобы бы хоть что-то исправить. —Сынмин здесь,—вставляет Чанбин и внимательно всматривается в чужое лицо, что успевает сменить несколько эмоций. Хенджин растерян, и желание уйти растет в геометрической прогрессии, но крепкая хватка Феликса не дает сделать и шага.—Вам давно стоит поговорить. —Вы из-за него меня позвали, да?—Хрипло отзывается Хенджин, сильнее натягивая рукава свитера на ладони, что не укрывается от взгляда Чанбина. Он на секунду морщится, потому что понимает. Хенджину стыдно за прошлое, и он усердно пытается скрыть его следы—едко-черные звезды. Хенджин смотрит на чужое лицо—слишком красивое, думается ему—и различает едва уловимую грусть в глазах напротив. Сынмин усмехается и отпивает из неизвестно какой по счету бутылки. Смешанные чувства. Перед ним тот самый Хван Хенджин—мальчик с наглой улыбкой и липкой помадой на губах, что только смеялся над чужими чувствами. Сейчас он неловко мнется и не знает куда деть взгляд, лишь бы не тонуть в плещущемся море осуждения. Сынмин протягивает раскрытую ладонь, и Хенджин растерянно смотрит на нее, пока Ким не хватает чужую руку и не тянет за собой. У Хвана перед глазами океаны разочарования и невыносимой боли на мальчишеском лице, которые он каждую ночь видит, хотя перед ним давно повзрослевший парень. За ними захлопывается дверь, и Хенджин даже вздоха не успевает сделать, как комнату наполняют чужие всхлипы. Он видит перед собой разбитого мальчика, словно отражение его души. Хенджин несмело преодолевает между ними расстояние и останавливается, замирая перед Кимом. Тот по-детски хлюпает носом, кулачками размазывая слезы по щеками, и Хвану бы умилится от такой картины, но момент неподходящий. Они встретились. Сломанные когда-то дети, которым, возможно, суждено собрать друг друга по частям. —Почему?—У Сынмина голос нежный, немного хриплый от слез, совсем не изменился. Хенджин вздрагивает от (не)ожиданного вопроса и немного тушуется, присаживаясь перед сидящим на кровати Кимом.—Почему ты просто не можешь поверить? —Потому что идиот,—Хван обхватывает чужие ладони, переплетая пальцы, и горько усмехается. Он столько всего упустил из-за собственных стереотипов и глупости, не мог даже и предположить раньше, что какой-то мальчишка может оказаться его соулмейтом.—Мы не можем быть соулмейтами, Сынмин, потому что я недостоин тебя. —А раньше ты говорил, что геи—это отвратительно,—Сынмин поднимает покрасневшие от слез глаза, и Хенджин читает в них множество невысказанных слов, которые должны были прозвучать давно, но из-за него же самого не смогли найти своего получателя.—Твои отговорки каждый раз разные. Хенджин грустно улыбается, притягивая Сынмина за руки ближе. У него, может, в жизни и было множество неверных решений, но Хван уверен, что это будет самым правильным. Он заслуживает пятой звезды. Пусть он и умрет, но подарит этому мальчику пару мгновений счастья, потому что Сынмин тоже заслуживает. У Кима сбитое дыхание и привкус пива на языке, а губы на вкус, как свежая клубника. Хенджин улыбается, стоит Сынмину сжать немного сильнее его пальцы, и целует так нежно и трепетно, насколько может. Пусть его пятая звезда хотя бы не будет испорченной и пошлой, а пропитанной детской любовью и чужой искренностью. Ким вздрагивает, когда чувствует на губах соль и, открыв глаза, замечает слезы на чужом лице. Хенджин снова плачет. Не знает в какой раз, но сейчас ему дышать так легко, наконец-то, и это просто слезы счастья? Поцелуй с привкусом сожаления и облегчения. Хенджину больше не больно.

***

Под ногами бесконечность, ещё шаг—и прямо в пропасть. Холодный ветер треплет волосы, и на губах мелькает мягкая улыбка. Протянешь руку, и солнце прямо на ладони, так приятно обжигая кожу своим теплом. Сынмину хочется остаться здесь навсегда, слушать шум волн, разбивающихся о прибрежные скалы, и вдыхать полной грудью воздух, пропитанный морской солью. Осенью все ощущается по-другому, словно попадаешь в другую Вселенную, где нет ничего, кроме буйства красок и трепета сердца. Ким прикрывает глаза, когда чувствует чужие ладони, что аккуратно ложатся на его плечи и заботливо поправляют тёплый кардиган. Сердце внутри не срывается на бешеный темп, бьётся все также равномерно, потому что давно привыкло к источаемой парнем нежности. Он касается мягко, словно бархат струится по коже, аккуратно очерчивая изгибы. Осенью всё ощущается по-другому, все чувства обостряются что ли. Тонуть в любви хочется безбожно, провалиться в неё до основания, чтобы потом на надгробии вывели: Счастье—это не чувствовать воздуха из-за любви, потому что ты дышишь только ей. —Ты когда-нибудь думал сделать шаг в эту неизвестность?—Тихий шепот обволакивает их обоих, и Хенджин тепло улыбается. Сынмин знает, ему не надо видеть.—Говорят, что любовь–это бесконечность. Если сделать шаг навстречу смерти, в эту пустоту, мы тоже будем вечны. Хенджин тихо посмеивается и разворачивает Сынмина к себе лицом, поправляя растрепавшиеся пряди и нежно целует кончик носа под заливистый смех Кима. Хван берет чужую руку в свою и прикладывает ее туда, где бьется сердце. —Ты слышишь?—Сынмин коротко кивает.—Оно бьётся ради тебя, ты знаешь? Потому что ты причина моей жизни. И даже, если весь мир будет стёрт с листа Вселенной, наша любовь все равно будет существовать в миллионах галактик. —Ты слишком романтик,—Ким тепло улыбается и прижимается к широкой груди Хенджина, носом вдыхая терпкий аромат кофе из придорожного кафе, что они недавно поделили на двоих.—Миллионы галактик существуют только ради нас. Осенью все ощущается по-другому. На каком-то обрыве, возвышающемся над шумным морем, по пути в неизвестность появляются миллионы галактик для чьей-то любви. У Хенджина собственное небо вдоль запястья, мятная жвачка в кармане и бесконечная любовь к звездам.