... путь к радости
«Это было давно. И неправда», — вот так обычно Питер Паркер описывает в своих воспоминаниях непродолжительные — и самые, да, самые долгие — отношения с ней. Начать стоит с того, что Питеру не везло с девушками в школе. И в институте. И в жизни особенным счастливчиком он тоже не был, поэтому до момента-икс, когда Мэри-Джейн все-таки поцеловала его и технически стала инициатором их отношений, Питер ни с кем толком не встречался. Ходил несколько раз на свидание, но заканчивались они шаблонно «спасибо-было круто-созвонимся», что означало фатальное «полный провал». До определенного времени Питер думал, что удача его лица не любит, а потому благоволит только Человеку-Пауку, живущему с маской, что скрывает боль на молодом измученном лице. А потом в выпускном классе пришла Мэри-Джейн, и тогда — Питеру было семнадцать, да, но что с того? — он точно понял, что это, хрустящее-ломающее под сердцем, то самое, о чем пишут книги и снимают сериалы. Потому что вот она, вот, Мэри-Джейн, которая пьянит не хуже коктейля. Она —чистое пламя в каждой прядке, она — радостно-хитрый блеск в глазах, она-она-она. У Питера очень юношески кружило голову от тех снов, что вспоминать потом невозможно без стыда, а еще дух захватывало от осознания того, что милая Эм-Джей, ставшая ему поначалу лучшим другом наравне с Гарри, непременно станет его женой. Ну, станет ведь? — спрашивал он себя, сидя на крыше одной из высоток Нью-Йорка, а потом отвечал за себя и за нее прямолинейное, однозначное «да», счастливо улыбался и не подозревал, что после одного только года их ненормально-болезненных отношений с неизбежными захватами террористов и угрозами от суперзлодеев в адрес беспечной журналистки Мэри-Джейн Уотсон, которую неоднократно замечали с Человеком-Пауком, она сможет сказать «нет». Но она говорит. Руки у Эм-Джей в тот день сильно трясутся, а бледность лица не скрывает даже косметика, когда она, четко проговаривая каждое слово риторически верно, принимается убеждать Питера, что им нужно расстаться. «Ладно», — спустя целую пятисекундную вечность из уст Питера звучит ответ, который, видимо, ошеломляет и без того нервную Мэри-Джейн. А после — Паркер скрывается среди лабиринта высоток Нью-Йорка, и весь день проводит на патрулировании города и защите невинных-беззащитных, только к вечеру сумев в полной мере совладать с разрушительной обидой, смешанной с яростью и тоской в абсолютно равных пропорциях. Он злится на себя за былую инфантильность, за считанные часы сошедшую на нет: Питер Паркер в свой двадцать один с половиной год утрачивает последние черты ребенка в растоптанной душе. Он все так же не к месту болтает, по-прежнему много и долго смеется, но в полной мере осознает ответственность не только за город, но и за свою личную жизнь. И в тот же день в его жизнь под вой полицейских сирен врывается побившая мировой рекорд по сумме награбленного за полчаса Фелиция Харди. Имя у нее слишком радостное, слишком счастливое — ее зовут, как непрописанного персонажа из книг о Гарри Поттере, и Паркер невольно усмехается, когда думает, что Харди запросто могла бы учиться на Слизерине. У нее характер по-змеиному ядовитый, у нее волосы — чистое непорочное серебро, и у нее, слава богу, нет ничего от Мэри-Джейн, которая прямиком отправилась бы в Гриффиндор. Питер не знает, в какой момент начинает думать о Черной Кошке постоянно: наверное, она просто не исчезает из жизни Человека-Паука, а причиной тому только неугомонные напоминания от Юри об очередном преступлении, подписанном легкой рукой Фелиции. — Поймай меня, сладкий, — тянет она при разговоре с Паркером по телефону радостно, мягко, почти мурлычет ему в ухо каждую фразу, забавляясь, как и полагается Кошке, и от этой приторности у Питера аж зубы сводит. Он не отрицает, что Харди приносит ему много проблем, но не признается даже себе в том, что эти самые проблемы ему уже, как воздух, необходимы. Кислород — в кровь через легкие, Фелиция — в мысли через слова и прикосновения. Она не должна находиться в его голове каждую секунду свободного времени, но она там. На подкорках сознания, крепко вцепившаяся острыми когтями в душу Паркера. По всем известным человечеству сценариям, Кошка должна стать врагом Человека-Паука, потому что она преступница, своевольная и сумасбродная воровка, а он… ну, герой? И обычно герои помогают обезвредить таких, как Фелиция, но они, вопреки здравому смыслу и собственным обязанностям, начинают работать вместе. Питер, конечно, не ворует, но и не останавливает Харди, почти трусливо закрывает глаза, когда та похищает бесценную вазу времен какой-то древней китайской императорской династии из пентахуса Норманна Озборна, а Харди, в знак искренней признательности, помогает Пауку выследить и обезвредить Носорога. Извращенный бартер — вот, как описывает их отношения сам Питер, а Фелиция смеется и треплет юношу по плечу, прыгая вниз с высоты одной из башен «Озкорп». Она не разобьется, Паркер знает это, как и то, что разбиться здесь может только его собственное, наспех склеенное сердце, если он позволит себе влюбиться в Фелицию Харди. — Ты думаешь, что сильнее меня? Твоя наивность, Паук, иногда чрезмерно забавляет, — шепчет Кошка, когда Питер появляется в ее убежище и неверяще оглядывает несметные сокровища, на бумаге числившиеся сгинувшей собственностью Нью-Йоркских музеев. Фелиция подходит к нему со спины и рукой ведет от плеча вниз, к груди, в полуобъятии прижимая Паркера к себе. Когтями на второй руке она без труда подцепляет маску Паука и тянет ее чуть наверх, открывая четкую линию подбородка Питера. Ему бы впору остановить ее, закричать, мол, одумайся, а он не отвечает. Он даже пошутить толком не может, как делает обычно, но разворачивается лицом к Фелиции, чуть улыбаясь. — Не надо, — убирает ее руку от маски, едва сжимая ее запястье, и Харди ухмыляется в ответ, облизнув губы. — Вдруг у меня шрамы на пол-лица или лицо, как у последнего… — Ботаника, да, Питер Паркер? — поднимает глаза, скрытые желтоватыми окулярами маски, Фелиция и торжествует, когда видит его замешательство. — Я подумала, что счет в твою пользу непростительно долго задержался на табло. Теперь расклад сил равный: я знаю твое имя, ты — мое. — Расскажешь, как узнала? — Надо же, и отрицать не стал, — хрипит Кошка, подходя к Паркеру слишком близко. Так, что чувствует тепло его тела даже через двойной слой ткани костюмов. — Видишь ли, Питер, я постоянно на шаг впереди тебя. Можешь верить в это, можешь не верить, но я всегда, — она поднимается на носочки, — буду, — нос к носу, и Паркера дыхание сводит, — выигрывать. — Это ты еще со мной не играла в плейст… — ее тонкий палец ложится на его губы и не дает закончить фразу. Глупую шутку, одну из тех, что раздражают Эм-Джей и забавляют Фелицию. — Может, я хочу поиграть в другие игры? Целовать Фелицию Харди — это гореть изнутри Везувием и задыхаться пепельными облаками: жарко, близко, без возможности вдохнуть кислород, но Питер подхватывает ее на руки, вжимая в стену и помогая ей и себе избавиться от тесных душных костюмов. Убежище Кошки не лофт с кроватью, не гостиничный номер и даже не приют, в котором работает тетя Мэй. Но тут есть Харди, чье имя — чистая радость, а вокруг нее все неправильное вдруг обретает оболочку чего-то парадоксально-привычного.***
Мэри-Джейн возвращается к нему тернистой длинной дорогой, но все-таки возвращается, и не радовать Питера это не может: он счастливо живет с ней целых полгода, даже, в общем-то, не рискуя свой жизнью — как она и хотела всегда. Спокойствие и степенность, правда, иногда порождают неловкое молчание между ними, длящееся едва ли не вечность, измеряющуюся часами и днями, но в целом — они счастливы? Паркер задается этим вопросом каждый день, но ответа не находит в своей голове, потому что за последнюю пару суток в его сознании только одно имя. Фелиция наваждением преследует Питера в каждой неосторожной мысли, а он старается поймать ее, как она и просила. Ловит, а потом узнает про ребенка. Ловит и пытается выяснить, от кого ее сын. Ловит и не получает ответа. А позже — сам попадается в ее сети, сплетенные на зависть всем паукам в мире, и выясняет, что, оказывается, никаких детей у Фелиции нет. Ну, разумеется: она даже Паркера младше, какой тут сын? — Она выжила? — Мэри-Джейн истерик не закатывает: она выше этого, она понимает все, она героически терпит. Они же взрослые люди со своим закономерным прошлым. Однако Питер без труда замечает, что зрачки ее уже, чем положено, а ногтем она нервно стучит по столешнице, ожидая ответа. Ох, Эм-Джей, как же сильно ты ждешь от Питера освобождающего «нет», как же сильно. — Я не знаю… Да, наверное, — потому что — извини, Эм-Джей, — он хочет, чтобы Фелиция осталась жива. Пусть не рядом, пусть с кем-то — не с ним, но жива. Он вздыхает порывисто и кротко, когда чувствует, как мягко ладонь Мэри-Джейн накрывает его пальцы. Девушка улыбается не к месту счастливо и обнадеживающе, а у Питера почему-то в тот миг сердце сжимается, а отвращение тошнотой подступает к горлу. Он с трудом складывает губы в улыбку и перехватывает тонкие пальцы Эм-Джей, сжимая их сильно-сильно — так, как любит ее. — Когда-нибудь, — вдруг говорит Уотсон, — ты станешь хорошим отцом. Паркер целует тыльную сторону ее ладони, жмурясь, и дергает плечами. И чувство опустошенности под сердцем не восполняется секундной радостью — он, может, и хочет потом стать отцом ребенку Эм-Джей, но образ мальчишки со светлыми волосами и кошачьим взглядом безрадостно затухает в подсознании, принося какую-то дикую боль каждой клеточке нераненого тела.***
Фелиция смеется, но хохот ее нервный, острый, пугающий и тихий. Она распускает серебряные волосы и сжимает руками подушку, сидя на диване в маленькой квартире в Бронксе, где вот уже три часа к ряду читает новостные сводки о гибели воровки века, так ее окрестили журналисты. С небольшого экрана телевизора что-то болтает девушка с яркими рыжими прядками, обрамляющими точеное лицо, и гордо называет себя Мэри-Джейн Уотсон, сообщая миру о смерти Черной Кошки. Фелиция все так же сдавленно смеется в подушку, пытаясь понять, что происходит в ее жизни, напрочь лишенной и капли радости. Она готова была — еще пять с половиной часов назад, во имя всего святого и проклятого, — сознаться Паркеру о том… о ком. Но, черт, она — не героический Питер, она и врать может легко-непринужденно. Харди враньем живет, и она в жизни бы не сказала. Или...? — Мама, — тоненький голос с порога заставляет Фелицию нервно подорваться с места. — Телевизол с тетей месяить. — Идем, Ричи, — улыбается Харди и берет на руки маленькую радость своей без остатка выпитой нервной жизни. — Тетя и впрямь жутко мешает.