Я вернулся

Я лежал на траве, вдыхая горьковатый запах полыни, смешанный с едва ощутимым сладким ароматом полевых цветов и острым, резким запахом дыма от костров вдалеке. Просто лежал, смотрел в небо, прислушивался к тихим-тихим отголоскам шума из лагеря. Бостанджи (1) Кара Давуд не раз говорил всем, что далеко отходить от своих нельзя, но на каждом долгом привале находились отчаянные головы, которым плевать было на опасность. Выходили поохотиться, подстрелить птицу или зайца, чтобы была хоть какая-то добавка к скудной еде. Я так тоже делал. Изредка. Сейчас мне просто хотелось побыть одному. Застань кто меня здесь - не поверил бы. Кеди Мехмет (2), рубаха-парень, душа компании, забияка, острослов и бабник - и вдруг лежит себе один, молча, созерцает облака, будто какой-то поэт. Ха! Смешно. Да я и сам привык быть таким. Мне ничего не страшно, меня не зацепить словом, а драться со мной лучше не пробовать, в гневе я буйный. Меня побаиваются, и не зря... Как я сражался во время осады Сисака! Мне не страшны были ни пули, ни стрелы, ни раскаленная смола, которую неверные лили на нас из узких окошек. Я змеей проползал через самые узкие подземные ходы, и не боялся, что задохнусь или что меня зальет нечистотами. Будто я кот и у меня девять жизней. За эту везучесть меня и прозвали "котом". Впрочем, меня не только враги, а и свои иногда боялись. Особенно когда я, пьяный, сцепился в мейхане (3) с помощником баши, выбирающего мальчиков для службы в войске янычар. Прислуга в страхе разбежалась, приятели громко кричали, поддерживая меня: "Давай, покажи ему! Давай, Мехмет!". Тогда мы как раз вернулись из похода с победой и богатой добычей, пировали уже не один день, но вино, сытная еда, сладости и красавицы-танцовщицы успели нам немного надоесть. Душа желала чего-нибудь этакого, поострее, погорячее, чтобы как на войне, чтобы чувствовалось, что живем мы не зря. А тут я приметил этого хлыща, слово за слово - и понеслааась!.. Как мы кружили вокруг да около, пытаясь приметить слабые места, обменялись первыми ударами, еще так, вполсилы, а потом разъярялись всё сильнее, сильнее, пока не покатились по полу! Я вспоминал полутьму мейхане, и будто наяву чувствовал запах вина, специй, женских благовоний и едкого пота, исходящего от разгоряченных полуголых мужских тел. Все думают, я это так, спьяну и ради забавы... нет... я пощадил помощника баши не просто так, а потребовал у него узнать всё, что в дефтерах (4) записано обо мне. Кто меня привез в Константинополь, откуда, кто я по рождению и кем был. Я смотрел в небо. Смутные образы возникали в памяти: так, бывает, утащишь себе в добычу неприметный с виду серебряный перстень или браслет, а постараешься, отчистишь от земли и темного налета, и перед глазами возникает тонкий, изящный узор, но не весь - иногда время и огонь изуродуют красоту так, что уже не восстановишь. И то, что я помнил о своей жизни до Константинополя, напоминало поврежденный узор или побитую мозаику. Видится что-то кое-где, но нет той яркости, ты не можешь понять всего, что вложил в эту вещь творец, для чего он так старался. Помнится - весна, зелень, тепло, белый домик, а рядом - старая-старая вишня в цвету, будто покрытая снегом. Поют девушки, а я подпеваю, хоть и не помню всех слов. Помню широкие, загорелые руки бабушки, в морщинах, рыжеватых пятнах, с крохотными, тонкими нитями старых шрамов. Тихий голос, и то, что она часто плакала о моей судьбе: "Какой дар Божий пропадет... разве пан позволит, чтобы мальчик учился? Пану хлопы на поля надобны, а у Михася светлая голова, и голос-то какой... ой, Богородица, помоги...". Что у меня светлая голова, что я схватываю всё на лету, говорили и в лагере новобранцев. Кто-то из учителей говорил: "Мальчика будто ангел в лоб поцеловал, ко всему способен - и к наукам, и музыке может учиться, и языки будто не учит, а вспоминает. Его бы ко двору!". Но главный евнух из дворца отказал. Норовлив, сказал, как необъезженный конь. Слишком горд был бы, как для хлопа. Может, оно к лучшему, что меня забрали, что я стал янычаром. В орте я нужен таким, какой я есть. Не каждый ведь осмелится так рисковать, как я умею! Но я хотел вспомнить, откуда я родом... кто моя семья... еще раз увидеть те края, тот дом и ту вишню. Глупости. Поднявшись, я направился в лагерь. * * * Не помню, когда и как я попал в родной край. А может, мне просто приснилось, как веет свежий морской ветер, пахнущий солью и водорослями, и как глухо, тяжело плещутся об борт корабля синие волны. Всё зыбко, смутно, всё как в тумане. Но ведь я добился, я сделал то, что хотел – пришел туда, где ребенком бегал босиком по узким улочкам, играл с такими же босоногими ребятами, а по вечерам сидел в тени старой вишни, слушая, как мама и сестры поют протяжные, грустные песни. «Ой не світи, місяченьку, не світи нікому, тільки моєму миленькому, як іде додому…». Вот только уже ничего не было, как прежде. Я помнил деревню, крохотную даже на взгляд ребенка – деревню, где все друг друга знали, и ничего не могло укрыться от соседских глаз: нашкодишь, бывало, так если мама с татом сразу не заметят, соседка уши надерет, скажет, такой-сякой, что творишь, Бог всё видит. Теперь же я шел по улицам города, почти такого же огромного и шумного, как Константинополь. Или даже роскошнее! Ввысь, в небо, тянулись многоэтажные здания, сияя сотнями окон – никогда еще я не видел, чтобы в домах было столько этажей, столько окон. Ни одной деревянной или глиняной лачуги, только камень и стекло… откуда люди взяли столько стекла, ведь это же такая редкость! Вывески на незнакомых мне языках. Столбы с закрепленными на них картинами… некоторые казались мне творением не рук человеческих, а ангелов или шайтана – они двигались и говорили. Музыка звучала будто отовсюду. Я не видел нигде поблизости ни одного бродячего музыканта, как в Константинополе, или Эдирне, или Маниссе – а мелодии звучали, сменяя одна другую. Я даже услышал одну песню на турецком, хоть язык и немного отличался от того, к которому я привык. По широким мостовым, чересчур ровным и будто выкрашенным краской в черное с белыми полосами, летели сверкающие экипажи – синие, белые, серебристые, лимонно-желтые… как они могли лететь так быстро, если ни в один из них не была запряжена лошадь?! Я шел медленно, оглядываясь по сторонам. Кто-то из людей шагал так же неспешно, почему-то не отрывая взгляда от черных или серебристых пластин, похожих на зеркала. Неужели мастера стали делать прямоугольные зеркала? И как они их так полируют, или это особое венецианское стекло? Другие люди спешили, некоторые прижимали к уху похожие пластины. Но все, кого я встречал на своем пути, были похожи одним: они одевались совершенно не так, как родные и соседи в моей деревне, и даже не так, как неверные, которых я видел в константинопольском порту и на базарах. Женщины не скрывали волос платком или накидкой, мужчины не носили шапок вовсе или носили странные шапки, часть которых выдавалась вперед, словно навес над прилавком торговца. Яркие рубашки без рукавов или с короткими рукавами, с надписями на груди. Штаны из серой или синей ткани, похожей на парусину – у кого-то длинные, а у кого-то наоборот, невероятно короткие. Ни в одной из стран, где я когда-либо бывал, никто не решился бы настолько открывать ноги чужим взглядам. Я невольно залюбовался девушкой, которая стояла, опираясь спиной о ствол дерева. Высокая, тоненькая, изящная фигура. Длинные золотистые волосы, вьющиеся крупными локонами. Ангельски безмятежное лицо. На голове – черный обруч, от которого тянулись к поясу две нити. Белая рубашка с короткими рукавами плотно облегала маленькую грудь. Разноцветные браслеты на загорелых руках мелодично позвякивали при каждом ее жесте. Короткие синие штаны почти не скрывали длинных стройных ног с маленькими изящными ступнями в черных сандалиях. Всё в ней было настолько изящно, настолько совершенно, что я довольно долго смотрел на нее, и лишь позже подумал: а ведь у нее, наверное, есть отец, муж или брат, и он-то не позволит чужому мужчине бесстыдно пялиться на нее. Да и ее саму разве не смутит такое нескрываемое внимание? Но девушка будто не видела меня, хоть и пристально выглядывала кого-то. Чем дальше я шел, тем больше понимал, насколько весь мой вид чужд этому городу и этим людям. В высокой шапке-бекташе, красном янычарском доломане, черных шароварах и черных сапогах, с ятаганом за поясом, я выглядел здесь чужаком. Но почему-то я не боялся ни шума, ни говора на незнакомых языках, ни этих быстрых, как молния, экипажей. Только подумал: «Неужели все эти люди меня не замечают, не видят, что я на них не похож?». Помню, когда через мою деревню проезжал польский шляхтич, все со страхом, смешанным с любопытством, тайком разглядывали его. В Константинополе на улицах собиралось множество любопытных, когда мимо проезжали смуглые, ярко наряженные индийцы или темнокожие эфиопы в белых одеждах. Мой вид был, наверное, так же непривычен здесь, как вид индийца в Константинополе – но ни один человек не оглянулся. Похожими на то, что я помнил с детства, оставались лишь высокие деревья с огромными стволами и кривыми ветвями, алые и желтые цветы и их сладкий аромат. Я шел через огромный, прекрасный сад, вдыхая этот восхитительный запах весны и свежести. Шел по дорожкам, густо посыпанным светло-серым песком. Свист, похожий на птичий, заставил меня оглянуться… И только тогда я понял, почему никто меня не замечал. Они меня просто не видели. Я смотрел на песок. Мои шаги не оставляли следов.