Первый вдох

      Первый вдох обжог легкие и растекся болью по всей грудной клетке. Тяжелыми толчками пыльный воздух врывался в грудь, разгоняя кислород по крови, и покидал тело с царапающей горечью, и так раз за разом. Свет нестерпимо резал глаза, отдаваясь глухим набатом где-то в затылке. Зрение подводило, все вокруг плыло и резкость картинки возвращалась очень медленно. Еще один болезненный хриплый вдох и внутренности скручивает сильным спазмом, перемежаясь с тяжелым глубоким кашлем. Постепенно приступ сходит на нет, и к боли в груди добавляется мерзкое головокружение.       С трудом перевернуться на бок и зайтись новым приступом болезненного кашля, короче предыдущего, но многократно мучительнее. Дышать стало чуть легче, словно из горла наконец вытащили раскаленную колючую проволоку, и теперь, можно наконец снова попытаться открыть глаза. Мутная пелена постепенно спадала и окружающие объекты вновь стали приобретать четкость. Скосить глаза на пол и увидеть свежую лужицу темной крови. Она была неоднородной, с чернеющими кусочками чего-то, возможно это ранняя, запекшаяся еще в глотке кровь. Сколько же времени прошло? Что было?       Рядом, метрах в двух, кто-то лежит. Ему тоже сейчас так больно? Так больно, что даже шевелиться страшно? Понимаю. Слабо подвигать пальцами, чуть смелее кистью, попытаться подтянуть руку под себя и резко замереть от тупого тянущего ощущения. Так долго пролежать на твердом кафельном полу – наверное это нормально, что тело так отзывается… Понемногу начинаю приходить в норму, насколько это возможно в такой ситуации. Тот, кто лежал рядом так и не пошевелился.       Опереться на локоть, и лежа на боку оглядеться вокруг: разруха. Облака расступились, и света в помещении стало больше. Осколки разбитых окон отражали свет, лучик от одной стекляшки бил прямо в глаза – опять больно. По ощущениям свет выжигает глаза. Опуститься обратно на пол и зажмуриться, пока облака опять не наплывут, пока не станет легче. Мелкий сор с пола неприятно по чуть-чуть забивается в нос, но это ощущается как-то не так, как обычно, теперь все это будто смазано, будто тактильную чувствительность резко убавили, и теперь это приносит меньше дискомфорта, чем должно бы. Но разве сейчас это важно? Сейчас все важно. И поваленный стеллаж с журналами, и разоренный кассовый прилавок, и пачка чипсов неподалеку, и люди вокруг, лежащие неподвижно. Их оказалось больше чем один. И я лежу. Но я могу двигаться, могу дышать и думать, чувствовать боль и холод кафеля подо мной, а они нет. Сейчас понимаю, что человек, лежащий рядом, теперь тоже ничего не чувствует. Ему больше не страшно, ему не холодно, его не слепит солнечный свет, отраженный от осколков стекла на полу. А мое тяжелое дыхание отражается странным эхом от стен разгромленного магазина. Тень облаков наплывает неожиданно и мягко. За разбитым окном ветер шуршал опавшими листьями, гонял, кружил. И никаких больше звуков вокруг. Так тихо в городе никогда не бывает, даже в самом маленьком – лай собаки, детские голоса, автомобили, птицы… Птицы. Где-то неподалеку стайка птиц резко устремилась в воздух, громко хлопая крыльями, так неожиданно оглушительно.       Жажда. Хочется пить. Холодильники с напитками в самом конце зала небольшого круглосуточного магазинчика, который теперь кажется просто бесконечно большим. С улицы потянуло чем-то мерзким и гнилостным, зловонным настолько, что желудок тут же скрутило сухими спазмами, а к горлу подкатила тошнота и все, что оставалось, опереться на одну руку и держась другой за живот, приподняться над полом, потому что лежать в луже собственной рвоты было бы уже слишком. Это значило бы, что дела совсем плохи, что положение безнадежно. Пока есть то, что я могу контролировать – все не так плачевно. Запах стал интенсивнее, будто его источник приближался, не так быстро, как ему хотелось бы, но достаточно, чтобы ветер, обгоняя его, мог донести это сладковатое зловоние. И тело этого не выдержало – обжигающим потоком, спирающим дыхание, до слез, до дрожи в спине, словно пытаясь избавиться от своих же внутренностей. И даже когда в желудке ничего не осталось, он продолжал истерично сокращаться, вместе со стенками пищевода и мышцами шеи. На полу образовалась большая темно-бурая клякса, медленно растекаясь в стороны, увеличиваясь. И теперь все запахи исчезли. Вообще все. Не было больше вони разложения с улицы, пропал тонкий флер осеннего воздуха, запаха портящихся на прилавках продуктов тоже не стало.       Тем временем чьи-то тяжелые и неритмичные шаги приближались, шурша опавшими листьями и уличным мусором. Некто с улицы, кто являлся источником того запаха, шаркая ботинками по асфальту шел. Он словно был пьян, запинался об дорогу, натыкался на мусорные урны, будто не замечал их, и просто шел, как идет человек, которому больше некуда спешить, не медленно и не быстро, а так как удобно было ему. А когда он дошел до середины разбитого окна, он застыл, как если бы в игрушке кончился завод. Это был мужчина. Средних лет, с лысиной на темени, густая борода с проседью. Его кожа была серой, его одежда была запачкана кровью, у него не хватало одного уха и пары лоскутов кожи на шее и руке. Чуть выше сгиба локтя болтался коричневый кожаный ремень. Наверное, его наложили как жгут, чтобы остановить кровотечение из разодранного предплечья, а теперь он просто висел плетью вдоль изувеченной руки. Рукав рубашки был неровно оторван как раз на границе ремня и посеревшей кожи, а полученный кусок ткани использовали чтобы зажать рану на шее – видимо, ситуация была крайней. Только вот не помогло ему ничего. Импровизированная повязка теперь съехала куда-то под кадык и издали напоминала галстук-бабочку. Такой бурый и присохший к шее. А он продолжал стоять на месте, без единого движения, и, кажется, даже не дышал. А я смотрю на него из окна и не смею пошевелиться. Не знаю почему, но мне казалось, что сейчас нельзя. В магазине, где-то в глубине, что-то с громким «плюх» упало с полки. Наверное фрукт какой, или журнал соскользнул с перекошенной стойки… Он поворачивает медленно голову в мою сторону и смотрит. Наши глаза встретились, но ничего не произошло, он просто смотрел, и даже не на меня, а как-то сквозь, будто меня на том месте и вовсе нет. В его взгляде абсолютно пусто, наверное, как и в его мыслях. Он даже не моргал. А потом как-то встрепенулся, отмер, повернулся к дороге и снова пошел.       Подняться на ноги оказалось очень непросто, получается лишь с третьего раза. Каждую попытку одолевало сильное головокружение и приходилось опускаться на колени. Тело все еще нещадно ныло, и даже это подобие зарядки не облегчало самочувствия. Все еще хочется пить. Очень. Дойти до холодильников просто невыполнимая задача. Ползком? Нет уж. Припадая к стене через каждые три шага на дрожащих ногах, но достигнуть цели. Хоть электричества в магазине нет, холодильники с напитками все еще хранят в себе холод. Не глядя взять первую попавшуюся бутылку и за раз осушить до дна. Потянуться за второй и повторить. Три литровые бутылки из-под прохладного сока лежали рядом со мной, а в руках была четвертая. Разве так бывает? Три с половиной литра жидкости за раз. Но жажда наконец отступила, к тому же перестают дрожать руки и ноги и теперь я могу встать в полный рост, уверенно дойти до туалета.       Как просто забыть о человеческой зависимости от благ цивилизации: от водопровода, от кондиционеров, от электричества. Вот стоят холодильники с потухшей подсветкой, вот молчат вечно жужжащие люминесцентные лампы, но по старой привычке нажимаю на выключатель в туалете, но ничего не происходит. Точно же. Идти назад в зал на поиски фонарика и батареек к нему, не легкая задача в таком хаосе. В кармане пискнуло и коротко завибрировало. Смартфон извещает о почти севшей батарейке, и взгляд цепляется за дату на дисплее. Два дня спустя последней осознанной. То есть получается, что можно вот так просто выпасть из жизни на два дня и потом вернуться вновь.       Мозг понемногу начинает свою работу и все ранее не волнующее начинает обретать свои цвета и оттенки, наконец, пробуждаются эмоции, придавать значение окружению, словно кнопку нажали. Два дня жизни вон. Очнуться в магазине, в разрухе и в окружении изувеченных тел. Столкнуться с живым мертвецом. Много боли. Искать фонарик. Фонарик… Здесь есть походные фонари, очень мощные, точно есть. В последний осознанный день на кассе передо мной были двое, как раз такой покупали, а к нему целую горку батареек. Где он может быть? Где такие товары обычно лежат? По ходу поиска фонарика находятся и батарейки к нему, а он сам в отделе товаров для дома. Стараясь справиться со вновь накатившей дрожью в руках, вскрыть упаковку с батарейками и затолкать их в прибор. Работает. А теперь снова к туалету, что сразу за кассой, слева.       В проеме двери чернела непроглядная темнота и сейчас она стала гораздо более пугающей чем двадцать минут назад, но нужно… А собственно, что мне там нужно? Зачем мне туда заходить? Немного подумав, возвращаюсь в зал, в отдел гигиены и хватаю большую пачку влажных салфеток и возвращаюсь. Появилось стойкое ощущение, что нужно срочно привести себя в порядок, что нужно осмотреть себя, помочь себе. Решительно шагнуть в темноту оказывается несложно, включенный фонарик поставить на край квадратной раковины, закинуть в нее салфетки и наконец поднять глаза на грязное зеркало. В отражении смотрел другой человек с запекшейся кровью на лице, которая теперь чувствовалась стягивающей корочкой на коже, со спутанными волосами, в которых застрял всякий мелкий мусор – осколки, листья. Левый глаз выглядел пугающе – капилляры в нем полопались и вся склера теперь окрасилась в красный, чем-то напоминает глаза того мужчины. Правый выглядел много лучше, только внутренний уголок немного покраснел, но внимание привлекало не это: грязный бурый след тянулся от щеки по подбородку к шее и дальше за воротник футболки. Взять сразу несколько салфеток и грубо тереть ими лицо, начиная со лба. На одной из них размоченная бурая грязь приобрела красный оттенок. Это ведь далеко не просто грязь, и где-то на краю сознания эта мысль билась изначально, но верить ей почему-то упорно не хотелось, а теперь глупо не верить. Салфетки лежат в раковине, а левая рука медленно движется к правому плечу. Аккуратно погладить пальцами и легонько нажать – ткань футболки затвердевшая и очень шершавая – ничего, и тогда попытка нажать посильнее и по плечу поползло ощущение растревоженного крупного синяка. И на этом все. И опять, в голове звенит мысль, что это не синяк, но нужно увидеть это своими глазами. Снимая футболку, я ощущаю то чувство на плече. Застывшая рваная рана, и ее природа слишком очевидна, чтобы сомневаться. Получается, что мне довелось пополнить ряды ходячей по земле нежити? Снова подступает та апатия, будто все краски выкачали и опять становится все равно, окружающая действительность снова ощущается нормой и наверное, от этого даже легче. Смотрю в зеркало, и то, что там отражается, уже не пугает, никоим образом не трогает пострадавший глаз, не волнует покусанное плечо, единственное, что беспокоит – грязные разводы на лице, но эта проблема решаема все теми же влажными салфетками.       А я не нежить. Их не трогает жажда, им плевать на гигиену, они не беспокоятся о том, что они не беспокоятся. В первых сообщениях по ТВ врачи и прочие уполномоченные донести достоверную информацию до населения лица говорили, что период от смерти до воскрешения составляет от четырех до двенадцати часов, а значит, и по этим меркам я не подхожу на роль единицы биологической катастрофы. Все еще чувствую, все еще мыслю. Хочется есть. Банальный двухдневный голод внезапен, как и жажда, но более настойчив. Желудок напоминает о себе протяжным урчанием и неприятным сосущим ощущением внутри. Получается простой и эффективный план: поесть. Хорошенько пройтись по полкам с продуктами и от души поесть, чтоб даже дышать тяжело стало. А после, взять пару больших пакетов и унести с собой. И пойти домой.       Движение справа не волнует. А вот шоколадный батончик в руке очень даже. Уже шестой по счету. Тот человек, что первым привлек мое внимание, больше не лежит на холодном полу, он покачиваясь поднимается на ноги, дерганными движениями пытается поймать равновесие, не сразу, но у него получается. Он обводит мутным взглядом помещение, резкими движениями поворачивая голову, принюхивается к окружению, ни на секунду не обращает внимание на меня. И мне на него тоже плевать. Затолкать остатки батончика в рот и потянуться за чипсами. Как же хочется есть. Цепляя ногами разбросанный по залу товар, к окну шаркает кассир. Он врезается плечом в стеллаж, но даже не замечает этого. Магазин оживает. Может их потревожил шум от меня? Шорох обертки, скрип разрываемой упаковки, шипение открытой газировки, шуршание пакета, тихий звон осколков об кафель пола при каждом шаге… Мне пора уходить. Собрать кое-что из пищи, захватить пару вещей из отдела товаров для дома, и, немного подумав, достать из кармана куртки бумажник, вытащить кредитку и бросить ее на кассовый прилавок. Что-то мне подсказывает, что больше она мне не понадобится. Пакет, обманчиво тонкий, оказывается довольно крепким, чтобы выдержать вес всего содержимого.       Они не обращают на меня никакого внимания. Бесцельно шатаются по магазину, натыкаются друг на друга, или на прилавки, спотыкаются об упавший товар. Совсем рядом со мной прошла женщина, невидящим взглядом смотря перед собой. Они не замечают друг друга. Изредка оборачиваются на шорох пакета или скрежетание алюминиевой банки с газировкой об мелкий мусор на кафельном полу, но быстро теряют интерес, продолжая бродить по помещению, периодически замирают, а потом снова продолжают движение. Дышат, наверное, они по памяти, это рефлекс. Хрипы и редкие постанывания. Даже немного жаль их. Скорее всего, их путь заканчивается здесь, в маленьком круглосуточном магазинчике провинциального городка на самой окраине страны.