Их навсегда

Стайлсу кажется, что он подыхает. Распадается на гребанную тысячу окровавленных осколков, в каждом из которых его отражение. Блядская ирония ведущей себя как последняя сука судьбы забавной совсем не кажется. Но так, похоже, только для Стайлса. Потому что даже ночь россыпью ледяных звезд захлебывается, об игре лунных бликов в его широко распахнутых от оргазма глазах напоминая. Брошенный стакан до равнодушно оскаленного месяца, конечно же, не долетает - оседает на пьяном асфальте вытравленным в межреберье смехом. Стайлс неразбавленный виски с горла хлещет, гортань вкусом его шальных поцелуев опаляя. Ломанные линии на бумаге рифмованной кардиограммой их зашоренной ярлыками жизни оказываются. Гитарные струны тонкую кожу пальцев и сердце на части разрезают. Да только Стайлсу на заражение похуй. Он с надеждой живым из этого дерьма выбраться давно распрощался. Потому что Томлинсон хуже элитного бухла или разделенного кредиткой на дорожки кокса. Потому что Томлинсон - херова эпидемия, передающаяся воздушно-капельным. Ходячий парадокс в фирменных вайнсах, который Стайлс разгадать так и не сумел. И уже вряд ли. Хрупкий принц затерявшегося в жесткости Севера. Вечный шут с непроглядной тоской в глазах цвета ирландского моря. Его первая любовь. Непрерывно голосящий айфон в стену гостиничного номера врезается с хрустом переломанных ребер, на пушистом ковре серебристой пылью сотен панических сообщений застывая. Стайлс тонкими пальцами в отросших кудрях путается. Впору на луну выть. Да только во рту кровавая пена от закушенных до выбеленной перед глазами реальности щек. Холодные руки на плечах грудную клетку прошибают не хуже разряда на триста. - Никогда, блять, так больше не делай, понял? - нотки тотального страха в прокуренном томлинсоновском голосе считываются и без абсолютного слуха. Стайлсов кулак в идеально выточенные скулы впечатывается с звуком далеким от мелодичности. Томлинсон не отшатывается. Томлинсон Стайлсову боль в себе запирает, по неизменной привычке в квадрат возводя. - Не смей говорить мне, что делать! - ломающимся от ненависти к нему, к себе, черт возьми, голосом шипит Стайлс. - Гарри... Беззащитная нежность штормящая в его ирландских стайлсовы органы в мясорубке без анастезии перемалывает. - Он твой? - оглушающе тихо, на грани восприятия, шепчет Стайлс, молясь всем богам и демонам разом. - Я... - Он твой?! - Да не знаю я, мать твою, не знаю! Я из той ночи нихуя не помню! Томлинсон кричит, рук в немыслимо-невротический узел заламывая. В ирландских черная дыра безграничного ужаса растекается. Их "навсегда" в пароксизме экстаза в приоткрытые губы вышептываемое, в минуты тягучей неги на коже выписываемое, перед высшими силами клятвой принесенное юношеским максимализмом оборачивается? - Убирайся! Томлинсон в стайлсовой желчи тонет, на спасательный круг не рассчитывая - Стайлс - по глазам видно - сам уже на дне. - Гарри, пожалуйста... - Пошел нахуй! В громогласной тишине гостиничного номера вайнсы Томлинсона по барабанным перепонкам бьют децибелами скорбного набата. Стайлс дверного хлопка как смертник плахи ждет, голову в плечи в бессмысленно-безнадежной надежде вжимая. Только чудо, оно, святым и счастливчикам уготовано. А они с Томмо ни тем, ни другим не являются. Томлинсон выдержкой не отличается, но в этот раз дверь за собой с кладбищенским безмолвием закрывает. Стайлсу кажется, что он подыхает. Распадается на гребаную тысячу окровавленных осколков, в каждом из которых его отражение - его единственная любовь.