Он вырос и перестал верить в чудеса

      Паша мало задумывался о реинкарнации и практически всегда сводил эти мысли на нет. Да, конечно, и ему в подкорку мозга порой забирался вопрос: «А не перерождался ли я?», но интерес к его обдумыванию быстро проходил.       Вершинин привык с самого детства слышать от мамы истории о родственных душах и параллельных вселенных. О том, что эти самые души после смерти перемещаются между ними, и что люди в новом воплощении, встречая своего соулмейта, обязательно вспоминают всю свою прошлую жизнь. Мать Вершинина честно признавалась, что сама таким человеком никогда не была — «видать, этим вселенным я чем-то не угодила и проживу лишь одну жизнь», — улыбаясь добавляла она. Зато маленькому Паше всегда твердила, что он у неё особенный и самый необыкновенный мальчик.       Вот только мальчик вырос и перестал верить в мамины истории, теперь казавшиеся ему просто глупыми сказками для детей.       Он вырос и, как все взрослые, строил планы на будущее.       Он вырос и, как все взрослые, искал счастья в воплощениях любви.       Он вырос и, как все взрослые, стал вести себя как можно более серьёзно.       Он вырос и, как все взрослые, разговаривал за праздничным столом о политике и прочих глупых вещах, о которых говорят все взрослые.       Он вырос и, как все взрослые, перестал верить в чудеса.       Что может быть более глупым качеством взрослых?       Пашу не интересовали сказки, истории и то, что теперь он называл «детскими глупостями». Сейчас он старался серьёзно учиться, продолжал думать о будущем, проводил время с друзьями, и на всякие там подобные вещи не осталось места в его жизни.       А потом всякие случайности и неожиданности — как это принято называть среди взрослых — стали сыпаться на него как крупицы в песочных часах. Вершинин уже десять тысяч раз проклял и тот день, когда Лёша предложил устроить вечеринку, и себя за то, что тогда согласился, и все на свете, что могло бы хоть как-то касаться последних событий в его жизни.       Юноша был потерян. Просто потерян. Внутри сворачивалось в тугой узел и злобно шипело невероятное количество эмоций каждое утро, когда приходило осознание, что все это не сон, а суровая гадкая реальность. Изо дня в день парень просыпался и пребывал в этой вязкой мутной жиже сознания происходящего, и это морально было для него таким омерзительно, что порой казалось, лучше бы он и не просыпался вовсе.       И все же каждый чёртов день Паша боролся, продолжал верить в успешный исход — хотя вера ему была несвойственна, разве что рациональное мышление, но тут оно играло далеко не эту роль — потому что его все больше и больше захлестывал какой-то живой, шевелящийся где-то в глубине интерес, вот только к чему, Вершинин пока не знал. Это было какое-то странное приподнимающее чувство, как будто детское ощущение предвкушения потрепанного праздника в пластиковых коронах, с тортами со смазано плачущими тёплым воском свечками, с разноцветными коробками, где покоились красочные игрушки.       Парень не пытался отогнать от себя тревожные мысли. Не отрицал свой страх. Потому что ему действительно было страшно. Его пугала неизвестность, то, что могла быть за следующим углом или поворотом. Паша ведь всегда был просто хорошим мальчиком. Вероятно, коварной вселенной так не показалось, и она решила наградить его тем, чего он не заслужил.       Еще страшнее ему стало, когда в его, возможно, уже больном, мозге стали всплывать какие-то грубые обрывки теплых образов, как будто куски воспоминаний из глубокого детства. Вот только уж больно фантастическими они казались. Но это после, а изначально Вершинин ничего не мог разобрать. Все смешивалось, путалось в один-единственный комок, сгусток, обволакивая сознание безграничной мглой, и Паша чувствовал себя ужасно, испытывая что-то наподобие того мерзкого ощущения, когда, засыпая, тебе кажется, что ты падаешь. Разве что после этого люди просыпаются, а юноша чувствовал, что проснуться никак не может, и его снедает чувство необоснованного беспокойства. Но в то же время по телу, от всех этих смешений непонятно чего в его голове, разливалось какое-то невероятно приятное тепло, вязко облепляющее все ткани и органы, будто покрывая их чем-то вроде защитной плёнки.       Дальше стало хуже. Чем больше Вершинин со своими спутниками продвигался к цели, тем чаще возникали эти странные видения, и тем болезненнее становились их приходы — в конечном итоге дошло до того, что Паша припадал к первой попавшейся вертикальной поверхности и по ней словно лужица стекал на пол. В голове все вдруг сминалось, комкалось и будто бы пришпиливалось острой иглой, как бабочка к пенопласту, боль пронизывала все тело, словно оно сшивалось колючей проволокой, в глазах мутнело, и казалось, что ты сидишь в кинотеатре, где неожиданно приглушили свет, чтобы начать показ. Сложно было и по ночам, точнее в те редкие моменты, когда Паше удавалось поспать. Ему снились все те же тени мыслей, разрывающие парня тревогой изнутри, протекая в самые глубины его сущности. Вот только теперь он от раза к разу хоть днем, хоть во время сна все больше стал различать являющиеся ему образы, запоминать их. Они словно оттиски стали заседать в разуме юноши, и, кажется, даже, если бы он попытался — все равно не смог бы их изгнать.       Паша видел космос. Миллиарды звёзд, их обволакивающий холодный свет. Крохотные планеты и астероиды. Пьяниц и королей. Бесконечно много цветов с глупыми шипами. Самолёты, галактики, потухшие вулканы, пустыни, скрипучие колодцы, кудрявых барашков в нарисованных ящиках… Но он не видел ничего. Да, вот так просто, ничего. Юноша чувствовал, что нечто ему все ещё не открылось и прячется где-то за пыльными портьерами сознания. Это было что-то значимое, без чего вся картина, вся мозаика этих загадочных видений не была единым целым, а лишь лоскутами больных глупостей, по отдельности не представлявших из себя ничего.       Каждый чёртов раз, засыпая, Вершинин боялся проснуться в психбольнице. Потому что все вокруг казалось ему до невыносимого нереальным — умершие почти тридцать лет тому назад собаки, фантомы, какие-то потусторонние силы… Паша все больше думал о том, что вдруг все вокруг него лишь фантазия больного разума, и он на самом деле уже давно сошел с ума.       Последней каплей стали перемещения во времени — чёртовы перемещения во времени! — уж что-что, а такая бесовщина в голове юноши не укладывалась. И все же вот он, перед ним, тёплый и гостеприимный тысяча девятьсот восемьдесят шестой. Светлая весна, счастливые люди, красивые девушки в лёгких платьях, дух Советского Союза. Всё буквально полыхало чем-то таким, казалось, родным, что, если бы не всякие, мягко говоря, обстоятельства, парень хотел бы задержаться здесь подольше.       Это легкомысленное его желание быстро выветрилось после того, как в кабинет в отделении милиции зашёл тот самый «случайный добрый прохожий, угостивший юношу квасом». Паша стало одновременно и стыдно, и чертовски смешно от того, какая же Фортуна сука.       Он не смотрел на своего оппонента. Уклончиво отвечал на его вопросы. Стойко выдерживал его суровый, взыскательный взгляд. Вершинин заставлял себя думать, что ему все равно, что ещё немного, и он вместе с друзьями окажется в своём родном настоящем, однако с каждой секундой, просиженной перед Сергеем — как оказалось звали Пашиного добродетеля-палача — внутри, где-то в самой сущности, лениво и гнусно начинало копошиться что-то тёмное, вязкое, неповоротливое, причиняя то боль, то какие-то другие странные ощущения, названий или объяснений которым юноша дать не мог. Был ли это страх или что-то ещё, более глубокое и неизведанное — он не знал. И все же понял одно: внутри него самого бушевал целый, живой и могучий океан.       Дополнительной пыткой для Вершинина стало то, что во время допроса ему множество раз делалось хуже от того, что в мозгу пробуждались те самые обрывки неживых воспоминаний о чем-то несуразном, несуществующем. Паша чувствовал, что его что-то гложет изнутри, но он почти добрался до самой сути этой неизвестности. И все-таки юноша словно блуждал в лабиринте, а приближаясь к своей цели почти вплотную, он то выбирал неверный поворот, то она сама ускользала от него куда-то в небытие, и угнаться за ней было невозможно.       И вот наконец снова глухое настоящее, развороченное под корень своими же обитателями. Вершинин старался взять себя в руки, но в голове все предательски путалось, и что было тому причиной парень не знал. Но зато он знал то, что должен сосредоточиться и успешно выбраться вместе со своими спутниками и из этого мрачного здания, и из всей этой чёртовой истории.       Вот только реальность вовсе не похожа на сны, глупые выдумки или всякие там видения из прошлых жизней и параллельных миров, чем бы они там не являлись. Она гораздо более тяжёлая и суровая.       Паша десять тысяч раз пожалел, что они отправили Игоря на разведку потому, что он что-то слышал, или ему показалось, что слышал. Страх и безысходность с нотками паники переплетались в объятиях, сковывая и тело, и разум, проникся своими тонкими, холодными щупальцами куда-то в глубь, обвивая что-то жизненно важное как клубок змей, когда раздался выстрел. Вершинин чувствовал себя загнанным диким зверем, когда бежать неожиданно стало некуда, и всем им, напуганным до невозможности, пришлось забиться в крохотную развороченную хаосом комнатку.       Вершинин с трепетом слушал голос, оставшийся где-то за пределами этого помещения, ставшего для него и его друзей каким-то отдельным мирком, спасательным кругом, за который они все вместе ухватились, чтобы удержаться на плаву. Вот только они ещё не знали, что тонули в болоте, и круг здесь не поможет. Паша смутно припоминал этот голос — приятный тембр, отрывистые слова, чёткость, особую манеру речи. Юноша узнал этого человека, причем это далось ему со смазанным трудом, хоть он и общался со своим врагом буквально несколько часов назад.       Где-то в горле глухо стучало сердце, то и дело будто бы грозясь выскочить на холодный бетонный пол, а парень искренне не понимал — от страха это или от чего-то вроде измотанного предвкушения. Мир вокруг неожиданно замедлил свое вращение, расползаясь событиями не быстрее улитки, когда им вдруг дали время поразмыслить. Паше даже показалось, что теперь у него есть целая вечность. Мысли, измазывая мозги своими тенями, нещадно копошились в голове, не даваясь в руки, в то время как юноша напряженно пытался найти выход из сложившегося положения. Ну, а пока ему приходилось лишь тянуть время. Его выдуманная вечность подходила к концу, а ему казалось, что одну такую у него уже когда-то отобрали.       Вершинин шагнул в пышущую злобой темноту, откуда его тут же выхватил тусклый луч фонаря. Гнусно. Страшно. Он осторожно ступал по холодному полу коридора, слыша, как под подошвами хрустят осколки стекла и крупицы обломков бетона. Парень наслаждался этими звуками. Слышит — значит, жив пока. Приятное чувство — жить. Чего не скажешь обо всем остальном.       Павел надеялся выглядеть угрожающе или хотя бы самоуверенно, но понимал, что со стороны, скорее всего, все равно смотрится как загнанный мышонок. Он невесомо переставлял длинные ноги, крадучись, как будто бы рассчитывал на то, что просто испарится. Юноша не смел смотреть в глаза человеку напротив. Он не знал, почему. Возможно, ему было неприятно. Возможно, Паша считал, что его оппонент этого не достоин. Возможно, ему было неловко, стыдно. Только после слов Сергея о том, что они сломали ему жизнь, он задумался: а сколько еще таких же обделенных людей осталось после их путешествий во времени?       Предупреждение. Вершинин на мгновение замер, а потом снова осторожно ступил вперед. Снова предупреждение. Больше он не намерен рисковать. Еще раз смотрит на перемещающий прибор, рукоятку которого так яростно, до побеления костяшек, сжимает в руке, и наконец, переводит взгляд на мужчину. Юноше кажется, что он совсем не изменился — разве что осунулся, волос на голове значительно поубавилось, да и выглядеть в общем и целом он стал, подобно какому-нибудь телохранителю. Он выглядел спокойным, даже умиротворенным, и все же парень чувствовал буквально исходящее от него напряжение. А так, вроде и все тот же довольно человек из восемьдесят шестого. Разве что глаза его выдавали — от того светлого, амбициозного взгляда остался лишь тусклый, грустный отблеск. И все же в нем было что-то, как и двадцать семь лет назад веявшее глубокой преданностью, неизвестно к чему.       Столкнувшись своим взором с чужим, Паша вдруг почувствовал себя хуже, испуганнее, безысходнее. Он неожиданно узнал эти глаза, их холодный, но все еще эмоциональный взгляд, который так тщательно пытались скрыть. Юноша вздрогнул и пошатнулся, всего на долю секунды теряя равновесие. Его с головой захлестнули, будто бы укутали в плед смазанные воспоминания, растертые где-то на задворках разума. Что-то такое старое, но теплое и уютное всплыло в мыслях. Лоскуты прошлого стали потихоньку собираться в единый пазл, и из ниоткуда словно заново родилось что-то важное, то самое. Перед глазами бесконечно долго мелькали казавшееся бескрайним поле пшеницы с золотистыми колосьями и… Лис. Яркое пятно в черно-белом полароидном фото Пашиного бытия. Пушистый, мудрый. И тоскливо одинокий. Именно ту тяжкую грусть увидел Вершинин в глазах человека напротив. Пролетела всего пара мгновений, но юноше показалось, что прямо сейчас он прожил еще одну чертову жизнь.       — Ты, — только и смог выдавить из себя парень, запинаясь и даже сам не понимая, был ли то вопрос или констатация факта.       В отблесках фонарного света ехидно блеснул взгляд чужих глаз, но лишь на секунду, а затем снова испарился, уступая место будто бы каменному выражению лица: — Я.       Однако грозное оружие в руках все же заметно дрогнуло и еще через несколько мгновений опустилось. Паша замер, не зная, что ему делать. По-видимому, ждать опасность было неоткуда, но юношу все еще не покидало устойчивое чувство тревожности. Неожиданно он осознал, что причиной тому стала его глупая расслабленность, парень вдруг почувствовал себя практически в безопасности и только умом осознавал, что пускать ситуацию на самотек нельзя. Однако он ощутил такую невероятную ментальную и физическую усталость, что готов был свалиться на пол прямо сейчас. Разум твердил: «Нельзя, нельзя, нельзя… Нельзя теряться из-за каких-то спонтанных мыслей и всеобщего бреда, происходящего перед глазами», а потому Вершинин, как мог, собрал последние силы в кулак и продолжал с животным остервенением противиться своим мироощущениям.       На удивление, мужчина приподнял руки немного вверх, демонстрируя, что держит лишь автомат, затем опустил обратно, откидывая оружие в сторону, и негромко произнес: — Пойдем-ка переговорим.       Паша недоверчиво покачал головой: — У тебя, небось, за пазухой еще с десяток всякого хлама, которым за две секунды можно прикончить и меня, и остальных.       — Боишься? — Сергей преспокойно вскинул голову чуть вверх, как будто старался посмотреть на юношу свысока, что, впрочем, было невозможно из-за разницы в росте, и скрестил руки на груди. — Тогда оставь при себе пистолет, который так крепко сжимаешь в руке. — Костенко едва заметно кивнул в сторону орудия, спрятанного за перемещающим прибором. — И, если я уж так тебе не импонирую — оставь это оборудование, или что там у тебя, дятлам своим. Казалось, он был раздражен, однако этого раздражения совершенно не ощущалось.       Вершинин чувствовал, как его мозг отказывается думать. Он просто не поспевал мыслями за словами мужчины: то он был глубоко поражен неожиданной капитуляцией — коей мог, в принципе, воспользоваться, но даже сам не знал, почему еще так не поступил — то был слегка оскорблен за то, что его друзей назвали «дятлами», в то же время попытавшись найти тому разумное объяснение. Парень неуверенно позвал Леху, который, выйдя из их убежища, с большим недоверием косился на Сергея и начал засыпать друга вопросами, но тот только вручил ему перемещающий прибор, удостоив коротким ответом, вроде: «Мы пойдем, поговорим. Если услышите стрельбу — бегите», и ни на что другое отвечать не стал, при всем при этом, не сводя глаз с мужчины. Горелов хотел было что-то возразить, но Паша наградил его таким серьезным и настойчивым взглядом, что тот счел это за весьма весомый аргумент.       Костенко, дождавшись, пока Вершинин спровадит Алексея, расцепил руки и направился в соседний коридор, совсем маленький, но вмещающий в себя несколько небольших кабинетов, о чем свидетельствовало наличие почти полностью поломанных дверей. Сергей даже не оборачивался на юношу — знал, что тот пойдёт за ним, хотя бы из любопытства. Мужчина столько лет пристально наблюдал за Павлом, что был на сто процентов уверен — его изнутри гложет живой интерес.       Они оказались в тёмном крохотном помещении, где пол был завален осколками стёкол, обломками того, что, по-видимому, когда-то служило элементами мебели. Там же от окна простиралась узкая дорожка тусклого лунного света, особой ясности очертаниям «внутренностей» комнаты не добавляя. На удивление, теперь Вершинин во все том же мраке чувствовал себя гораздо спокойнее.       — Зачем ты вообще здесь? — несмело начал Паша, хотя ещё секунду назад имел весьма решительный настрой.       — Мне нужен был от вас прибор, — коротко отозвался Сергей, внимательно изучая беглым взглядом что-то во тьме за окном. — Я планировал переместиться в восемьдесят шестой и исправить эту чёртову аварию. Чтобы не было этих всех последствий ни для погибших людей, ни для меня.       Он развернулся и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов по комнате, глядя в пол. Юноша же вдруг почувствовал то, как его неимоверная усталость усиливается, а голова все больше засоряется мыслями, которые эффекта получше не оказывают. Поэтому он критично обвел взглядом кабинет и почти бессильно опустился на пол, не найдя чего-то более подходящего в качестве сидения.       — А потом, — лаконично продолжил Костенко, прервавшись и чуть откашлявшись, чувствуя, как садится голос, — мне вспомнилось, что существуешь ты, — он наградил парня таким взглядом, что тот невольно захотел провалиться куда-нибудь.       — А чего я? — недоуменно спросил он.       — Знаешь, — вздохнул Сергей и остановился, переставая мерить шагами комнату, — я с восемьдесят шестого почти все время помнил о твоём существовании. Точнее об его отсутствии и том, что есть что-то — или кто-то — что я вспомнить не могу.       Мужчина смерил взглядом юношу, и по его лицу пробежала тень улыбки. Тот сидел такой загнанный, растерянный, и все же старался соблюдать бдительность, все ещё сжимая в руках пистолет. Костенко подошёл ближе и тоже опустился на пол рядом с молодым человеком.       — Потом-то ведь я тебя вспомнил. И решил, — он замолчал, видимо, подыскивая нужное слово, но пауза затянулась чересчур надолго.       — Решил что? — Паша ужасно хотел спать или хотя бы просто ничего не делать, но ему было слишком уж интересно узнать все по максимуму.       Мужчина шумно выдохнул. Ему сейчас вовсе не хотелось вдаваться в какие-то сентиментальности, но все же он продолжил: — Решил, что ещё раз я тебя не лишусь. Да и вообще, вряд ли что-то в прошлом такое глобальное можно исправить. Особенно без последствий для настоящего.       — Ты, что, следил за мной все это время? — недоверчиво и удивлённо вздернул брови Паша.       — Ну зачем же «следил»? — усмехнулся его собеседник. — Так. Наблюдал.       — Мог бы помочь с тем, чтобы остановить этого Игоря и отжать у него мои деньги, — выпалил юноша.       — Глупый, — беззлобно произнёс мужчина, — я же ведь это все и устроил. И с интернет-соединением у тебя дома разобрался, и Ане фото подкинул, и доставил вас сюда живыми — а это, поверь мне, было непросто. А Игорь, — он поджал губы, — пацан ведь тоже подставной.       Вершинин снабдил Сергея неодобрительным, укоризненным взглядом: — И ты его вот так без зазрений совести убил?       — А кто тебе сказал, что он мёртв? — внимательным взглядом, пропитанным нотками хитрецы, терзал юношу Костенко. — Я, может, и не идеал, но душа — или что там от неё осталось — пока на месте. Игорь всего лишь сыграл отведенную им роль, включая часть притвориться мертвым, — мужчина пожал плечами. — Как видишь, справился он хорошо.       — Погоди, ты сказал, что помнишь меня почти с восемьдесят шестого, — после недолгой паузы вдруг напрягся юноша. — Ты чувствовал это предвкушающее ощущение чего-то ожидаемого, но в то же время тревожного все эти годы? — Вершинин попытался максимально похоже описать свои симптомы, ужасаясь, сколько же мужчина терпел.       — Ну да, — коротко отозвался тот, — со временем привыкаешь.       — А почему тогда я тебя не вспомнил? — не унимался юноша       — Не знаю. Я задавался тем же вопросом, — Костенко выставил руки назад и оперся о пол, запрокидывая голову и бесцельно глядя в потолок. — Возможно, это потому, что я был настоящий, материальный, а тебя тогда ещё и не существовало даже.       Вершинин подумал, что если это зависело лишь от его материальности, и всякие там временные материи такого не допускают, то тогда и Сергей не должен был к нему ничего испытать. Несостыковочка. Однако об этом юноша вслух ничего не сказал, а обдумать свои теории решил позже. Он устал. Устал быть сильным — лидерство среди друзей дало о себе знать — устал казаться смелым. На самом деле, юноша давно уже хотел быть под чьей-нибудь опекой и не скрывать свой страх, однако возможности такой у него не было. Устал воспринимать. Сверхъестественные явления, перемещения во времени… Да ещё несколько дней назад он и в теорию соулмейтов в параллельных вселенных не верил, а тут. Сидит сейчас, видите ли, перед своей родственной душой из другой реальности. Паша просто устал. Он хотел разгрузиться, отдохнуть.       — Ты, правда, что-то помнишь? — устало спросил он.       Костенко улыбнулся, и черты его лица заметно смягчились: — Разумеется. Ты почти не изменился. Разве что вырос в здоровенную шпалу и не говоришь о том, какие подлые люди, о том, какая роза, растущая на твоей планете, уникальная.       Паша придвинулся ближе. Внутри него сейчас так и пылали, казалось, давно похороненные эмоции. Ему впервые за всю его жизнь захотелось погрузиться во всю ту чушь, которая чудилась теперь такой родной. Костенко видел, как парень устал, как ему все осточертело. Как он просто хочет спокойствия. Мужчина решительно, но осторожно притянул Вершинина к себе, попутно забирая из его слабеющих рук пистолет, чему тот уже вовсе не противился. Паша в ответ притулился с чужому боку ближе и, располагаясь полусидя-полулежа, опустил голову на плечо. Ему уже было плевать на все, на бдительность и безопасность. Он чувствовал, что может довериться этому человеку, и что хочет это сделать.       Сергей снова улыбнулся, про себя подумав, что за последние несколько месяцев столько не улыбался, сколько за все время, проведённое здесь. Он ласково поглаживал юношу по голове, зарываясь пальцами в топорщащиеся во все стороны жёсткие волосы, пусть теперь и не золотые. Водя рукой по чужому вздымающемуся под боком телу, то нежно касаясь загривка Паши, так невесомо дотрагиваясь до него пальцами, что тот чуть ли не урчал от удовольствия, то спускаясь к спине и гладя вдоль по самому позвоночнику, приятно чуть надавливая, тем самым заставляя парня слегка прогибаться в спине. Мужчине так нравилось глядеть на этого мальчишку. Такого податливого сейчас, послушного, светлого, хрупкого. Как-то подсознательно хотелось его беречь. Вершинин и сам жался к тёплому телу, шумно сопя и вдыхая чужой запах, пусть и сменившийся теперь с аромата свежей пшеницы и луговых цветов на запах машинного масла и какого-то одеколона.       Они разговаривали. Долго-долго. О настоящей жизни, о прошлой, о космосе и цветущих розах, об одиночестве и том, как приручать, о том, как тяжело расставаться и о том, что зорко одно лишь сердце.       Теперь, в этой жизни, они могли себе позволить говорить обо всем этом сколько угодно, потому что времени у них было предостаточно.