You Me at Six — Miracle in the Mourning
Ещё этого только не хватало, — думается Хёджину, когда он видит спущенное колесо своего новенького Хёндая. — Тебе, блять, там жить надоело что ли? Кто бы это ни сделал. Хёджин со злости пинает машину по другому колесу, сигнализация тут же орёт. Ким судорожно роется в карманах в поисках ключей, потом быстро жмёт на кнопку. Машина затихает. Хёджин выдыхает тихо. Это утро — уже доебало. Он злится больше на самого себя — давно говорил, что надо оставлять включённым авторегистратор на автономном заряде; так хотя бы видно всё. Но нет; почему нет — Хёджин сам, конечно, не понимает. Теперь уже расстроенно перехватывает рабочую сумку с документами в другую руку; грустно смотрит на машину ещё раз, прежде чем уйти в сторону метро. Ким Хёджин — пешком, и ещё и до метро; на работу — с другими людьми, не в одиночку. Поразительно. Не свойственно от слова совсем. Хёджин идёт по мостовой — так быстрее; осеннее солнце слепит ужасно; на улице чуть больше пяти градусов тепла, от чего куртка нараспашку. Лучше бы на такси поехал, пешком утомительно и долго. Потом смотрит на наручные часы, задумчиво — на дорогу, и кивает самому себе: ну, ладно, пешком так пешком, время ещё есть. На часах — чуть больше восьми утра. Утренние улицы Сеула сонливы, но уже шумны; слишком много людей вокруг: школьников и студентов, опаздывающих на свои занятия, утренних спортсменов на пробежках, просто — офисных планктонов с документами в руках. Таких, как сам Хёджин. Отличает Хёджина от всех этих людей, вероятно, только занимаемая должность; в остальном — такой же уставший и заёбанный человечишка; муравей в муравейнике; один из. Хёджин срезает путь через сквер; вдали уже виднеется знак подземки, асфальт под ногами усыпан жёлтой опавшей листвой. Воздух — холодный, почти пар изо рта; мамашки с колясками, бабульки уже с пакетами — и когда они всё только успевают. Хёджин хочет остановиться и закурить на последних нескольких метрах аллеи до входа в метро — достаёт из кармана пачку, ловкими пальцами подцепляет сигарету и сразу за ухо; пальцы стынут. В следующее мгновение — столкновение; Хёджин теряет равновесие и почти летит на землю, как. — Извините, ох, извините, пожалуйста. Парень хватает Хёджина за руку, тянет на себя; удар в плечо нехилый, Кима немного покачивает на месте; на ботинке — след от чужих кроссовок. Сигарета — на земле. Он поднимает голову, чтобы взглянуть, кто сбил его с ног и лишил маленькой утренней радости: очередной почти спортсмен — черный спортивный костюм; острое лицо; напуганный взгляд. Видимо, искренне сожалеет. Хёджин приглядывается и вроде бы даже вспоминает — Пак Джэоп из соседнего дома, верно? Но не озвучивает. На лице — открытая злоба. — Можно поаккуратнее как-то, блять. Не знаю там, ну, на дорогу смотреть, например? Джэоп — быстрый поклон с ещё тысячами извинений; отпускает чужую руку и уже бежит дальше, не дожидаясь, пока Хёджин договорит. Сам же Хёджин бросает ещё несколько фраз парню в спину; словно бабка ворчащая; матерные проклятья. Отряхивает рукава куртки, джинсы, будто бы и вправду успел упасть, поправляет дорогущий пиджак в бордово-чёрную клетку, и снова перехватывает сумку с документами удобнее. Надо было эти три метра до метро доехать на такси, чтобы без происшествий. Нет, лучше сразу до работы, так безопаснее. В метро Хёджина зажимают в самом прямом смысле — вдавливают в противоположные закрытые двери вагона, да так, что едва ли дышать получается. Хёджин приподнимается и безуспешно пытается взглянуть через плечо мужчины впереди, чтобы понять, как ему пропихнуться к выходу на своей остановке: со своим маленьким ростом либо дома сиди, либо на машине давай. Хёджин бы и правда лучше на машине, но. На улице Хёджин дышит полной грудью; приваливается спиной к офисному зданию, выдыхает, прикуривает. Времени — 9:02. И не то чтобы Хёджин когда-либо позволял себе опаздывать на работу, но сегодня просто отвратительный день. Хотя он только начался. И куда делось всё время. Он курит не торопясь; здоровается с несколькими напуганными сотрудниками из отдела кадров, что сами опаздывают — сегодня плевать, ладно. Но потом следующая мысль — что во мне такого, что меня все боятся? — Я же, блять, плюшечка, разве нет? — это уже вслух. Хёджин тушит сигарету не о мусорку, а о стену здания, кидает под ноги бычок и через черный вход идёт сразу к лифту. Слишком много лишних людей в личном пространстве за это утро. Нажимает кнопку вызова; снимает куртку, пока едет лифт — на сгиб локтя её и сумку в очередной раз перехватывает. Тяжёлая. Как будто там вся документация за всё время существования компании.You Me at Six — I O U
Хёджин выходит на своем этаже; перед лицом сразу — Ли Донхун собственной персоной. Улыбается уголком губ; спокойно; в хорошем настроении. Презентабельный вид полностью, но почему-то веет уютом; своим. Поправляет застёгнутый пиджак пальцами, на Хёджина — чуток свысока, хотя разница в росте совсем мала. Персонал вокруг уже шумит; рабочая суматоха; все в делах и мало кто обращает внимание. — Доброе утро. Хёджин слышит подставу в чужом голосе сразу, но делает вид, что не к нему это всё. Отходит от дверей лифта, когда они закрываются, склоняет голову чуть вбок, глядя Донхуну в глаза — какие там уж игры на рабочем месте. — Доброе, Донхун-а. У Донхуна, кажется, нервно дёргается глаз. Он всё ещё старше Хёджина, всё ещё по старым канонам привык говорить формально — а тут. Самому же Хёджину поебать; сегодня явно не его день и тормозить свою злость он не собирается — огребут все, не дай Бог кто попадётся под горячую руку. Люди в офисе понижают тон разговоров; босс не в духе, лучше не соваться. Донхуна же это вряд ли касается. — Ты чего такой помятый сегодня? — Донхун быстро адаптируется к ситуации, обращаясь к Хёджину. Пальцами подхватывает край чужого слегка помятого пиджака и одёргивает в попытке разровнять складки. — По тебе будто бы стадо баранов пробежалось. Трудное утро? Хёджин не перестаёт злиться ни на секунду. Отбивает руку Донхуна; бьёт прямо по пальцам — держи свои руки при себе, Ли Донхун, мы на работе. Расправляет плечи и улыбается мягко; смотрит Донхуну прямо в глаза. Главное — соблюдать субординацию. — А с твоим ебалом что? Тебе будто бы копытом по нему ударили, — пальцами осторожно касается чужой щеки, наблюдая за реакцией, не боится от слова совсем; отголоски сигаретного дыма бьют прямо в нос. Думает всего лишь пару секунд, но не даёт Донхуну и слова сказать в ответ. — Ах, да, это же просто твоё обычное ебало, я вспомнил. Хёджин панибратски шлёпает Донхуна по щеке совсем легонько; улыбается всё ещё. Персонал и вовсе чуть ли не смолкает; напряжение в воздухе — хоть пальцами хватай. Но Донхун не теряется. В ответ ладонью касается своей же щеки, где пару секунд назад была ладонь Хёджина; потирает немного задумчиво. — А когда я тебя ебу, то ты говоришь совсем по-другому, Джинни. Думал, тебе нравится моё ебало, — Донхун нарочно делает ударение на последнем слове; руки — в карманы брюк; победная ухмылка. Из-за угла выплывает сонный Чанюн с документацией и телефоном в руках. Здоровается со всеми, кого видит; нарочно тормозит около Донхуна с Хёджином — тут что-то интересное, а где интересно, там — я. У тех же — игра в гляделки. Кто первый моргнёт, тот лузер; проигрыш; убит. — Доброго утречка, хёны, у вас тут уже какие-то сплетни? — довольный, мелкий засранец. Бумагами по воздуху между Донхуном и Хёджином, чтобы разогнать напряжение. Чанюн, да и ещё разговаривает уважительно — вот так метаморфоза — чуть ли не впервые в жизни. — Кто-то кого-то ебёт? Донхун поджимает губы в ухмылке, смотрит на Чанюна беззаботно и почти радостно — настолько, насколько это может сделать человек с самым грустным взглядом. Хёджин напрягается. — Ну да, кто-то кого-то. Хочешь, подробнее расскажу? Сотрудники судорожно принимаются копошиться в бумагах; дамы — цокают каблучками и бегают по офису. Рабочий день продолжается. Хёджина — триггерит. В первую и главную очередь не столько от самой фразы, сколько от приторного Джинни. Он молча разворачивается и быстрым шагом уходит в свой кабинет, хлопает дверью; открытые окна истерично захлопываются, занавески колышутся. Донхун усмехается и поднимает ладонь, чтобы отбить Чанюну пять. Тот тянет руку, а Донхун с открытой насмешкой сжимает пальцы в кулак прямо перед чужим лицом и убирает руку опять в карман. — Никогда не теряй бдительность, Чанюн. Очень пригодится по жизни. Растерянный Чанюн хлопает глазами, пока Донхун занимает своё рабочее место; триумф; очередная маленькая, но победа. Хангём, на другом конце офиса очень смазано и совсем издали наблюдая эту картину, заводится с пол-оборота — и не в самом хорошем смысле. Хмурит брови и ручку от себя откидывает — попадает чуть ли не чернилами в экран ноутбука. Злится, что эти двое опять выставляют свои отношения напоказ. Может, Хангём бы и вовсе не хотел этого знать; может, никто бы и вовсе не хотел этого знать, не только один Хангём. Хёджину с Донхуном — поебать. Рабочий день проходит как обычно в суматохе; через кабинет всё ещё злого Хёджина привычно проходит около десятка сотрудников — управлять огромной компанией одному сложно, но возможно; для этого необходимо всё держать под контролем. Цифры, диаграммы, схемы, документы; Хёджин-щи, подпишите здесь и здесь. В обед Хёджин запирается в кабинете один и сидит лицом в стол добрых полчаса. Вроде бы легчает. Вроде бы уже и не так всё плохо. Всех работников отпускает пораньше в конце дня, правда — полно бумаг на разбор и лучше бы задержаться допоздна и сделать это всё в одиночку. Даже бездельника Хангёма отправляет домой — нечего ему тут делать позднее восьми вечера.PVRIS — You and I
Когда за окном уже совсем темно, Хёджин устало подпирает ладонями щёки; смотрит на дверь кабинета, потом — на часы на стене, на бумаги. Заебало. Выдыхает с мучительным тихим стоном и откидывается на спинку кресла. В дверь кабинета тихонько стучат. Хёджин честно не знает, почему Донхун всё ещё тут и всё ещё имеет наглость и смелость заходить к нему в кабинет в такое позднее время. Донхун же — мягко дверь прикрывает за собой; занавески на окнах колышутся от небольшого сквозняка — где-то это уже было. Проходит вглубь кабинета до стола Хёджина и усаживается на его край. Нет той сучьей ухмылки больше, снова — тот простой и чем-то родной Ли Донхун. Тот Ли Донхун, которого Хёджин знает уже около пяти лет. — Устал, да? — ногу на ногу и рукой упирается прямо в бумаги; смотрит на уставшего Хёджина; снова — сверху вниз. Хёджин кивает молча, в глаза старается не смотреть. Не то чтобы стыдно, но. — Прости, хён. Отвратительный день с самого утра был. Донхун, как ни странно, понимающе кивает; заметил — уже знает, что к чему. Пальцами своими Хёджина за подбородок хватает и к себе тянет медленно; смотрит в чужие усталые глаза — хочет искренне помочь. Хёджин подаётся навстречу, поднимает взгляд. Донхун вроде бы настроен серьёзно и абсолютно точно понимает. — Зато конец дня должен быть хорошим. И целует Хёджина первый. Так было всегда и отступать от своих принципов Донхун не собирается. Не ущемление своего эго, ничего из. Просто понимает, что Хёджину тяжелее всех; что Хёджин нуждается в поддержке. Пытается это ему дать, в то время как Хёджин — берёт с радостью. Отвечает на поцелуй и глаза закрывает, поддаётся; верит. Руками сразу за шею — не слабо, скорее, по привычке и удобнее так. Привстаёт, чтобы быть ближе. Донхун на ощупь сдвигает бумаги в сторону — такую сцену все видели в фильмах; сам Донхун делал так не раз и не знает, что его останавливает от того, чтобы сделать так снова. Видимо — ничего. Зажимает Хёджина у края, потом же резко укладывает. Несколько ручек падает на пол, ноутбук оказывается в опасной близости от другого края стола. Хёджин ноги раздвигает, чтобы Донхуну встать было удобнее; ладонями — за чужое лицо и ближе к себе; целует будто бы в последний раз, но не торопится, растягивает каждое прикосновение, запоминает искренне. Донхун — ладонями по худощавому телу; гладит; задирает пиджак, рубашку; под спиной Хёджина мнутся оставшиеся бумаги. Ладони Хёджина скользят дальше, чтобы пиджак донхуновский скинуть прочь с его плеч; ткань с тихим шорохом падает на пол; звуки поцелуев в пустом кабинете. За окном расцветает ночь; красит небо тёмным и рисует маленькие светящиеся звёзды — те самые, что у Хёджина в глазах. Донхун их видит — для каждой есть своё название. Донхун никогда Хёджину в этом не признается. Сейчас же — только языком по чужим губам мягко и кусает за нижнюю, расстёгивает пуговицы тёмной рубашки только чтобы коснуться желанного тела пальцами. Хёджин — в стон, когда Донхун переходит на шею. Мягко—приятно, по-родному. Донхун бы и хотел раздеть Хёджина до конца, но — не здесь, не сейчас. Пока только кое-как избавляет от сучьего пиджака — ты хоть знаешь, насколько ты сука бываешь, когда его носишь? Хёджин смеётся тихо, расстёгивая пряжку чужого ремня на штанах и молнию, чтобы приспустить; конечно, он знает. Донхун же возится с джинсами Хёджина, скидывает вместе с бельём. Короткие перебросы словами, судорожное облизывание губ; лицом — к лицу, и только так. — Надеюсь, ты уже понял, что надо хранить смазку в своём кабинете тоже? — шёпотом от Донхуна, с насмешкой. Хёджин — рукой в ящик стола и толкает от себя; под ворохом бумаг и скрепок маленькая бутылочка. — Ты за кого меня принимаешь, Ли Донхун. Всего лишь — за Ким Хёджина. Всего лишь — за что-то своё. Хёджин кажется таким беспомощным в своих стонах; выгибается, жмурит глаза. Сказать бы кому, что Хёджин такой на самом деле — никто не поверит. Наш босс — волевой человек, его никто не сломит. Никто, кто не Ли Донхун. Пальцами двигает медленно и неторопливо — не дразнит, просто так правильнее. Губами куда-то в шею, не кусает — нельзя. Языком размашисто по кадыку уже как привычка. Хёджин задирает рукава рубашки; слишком жарко. Донхун толкается медленно; колени Хёджина к груди прижимает — того выгибает в новом стоне. Рукой судорожно за край стола, чтобы не упасть, не провалиться; не смотри в глаза, иначе — утонешь. Донхун ногу Хёджина на своё плечо и лодыжку целует; так делает настолько часто, насколько может. Хёджин красив в своей слабости перед Донхуном. Донхун ценит. Руку младшего хватает и к своим губам; по запястью; там — чернейшая татуировка скрывает отвратительные шрамы прошлого. Хёджин задыхается больше от эмоций — просил никогда не трогать это место. Но Донхуну незачем его слушать. Толчки становятся быстрее; на лбу Донхуна испарина и тёмная чёлка липнет к лицу у Хёджина. Губы сухие — пить хочется ужасно. Донхун пальцы переплетает и вжимает чужую руку в стол; болезненно. Хёджина ломает; он сам позволяет себе сломаться перед Донхуном. Знает, что это будет оценено. Подаётся бёдрами навстречу как может — пожалуйста, ещё. Нижнюю губу прикусывает, чтобы вести себя тише: на первом этаже всё ещё могут быть сотрудники, охранники. Донхуну же плевать. Он обхватывает член Хёджина в ладонь и дрочит быстро; хочет, чтобы почти одновременно — это действительно важно. И не то чтобы там романтика всякая, просто. Привычка. Нужда такая. Хёджина переламывает в очередной раз, когда он кончает в руку Донхуна. Стонет так красиво, жмурится, выгибается. Лодыжкой в шею Донхуна, свободной рукой — кое-как хоть за что-нибудь уцепиться на столе. Документация безбожно смята и влажная. Спина уже ноет от твёрдой поверхности. Уже — поебать. Донхун кончает следом — не позволяет себе внутрь; выходит, пачкает бёдра Хёджина и край тёмной рубашки. Знает, что отстирываться будет сложно, но что поделать. Губы тоже кусает, выдыхает шумно, хрипит почти. Хёджин его за шею и снова к себе; снова — губами в губы и новый поцелуй; благодарность; покорность; верность. Донхун мягко языком по языку Хёджина ведёт. Отстраняется совсем нехотя, пальцами напоследок по подтянутому животу; звонкий чмок. Хёджину бы поблагодарить, или что там обычно говорят после секса, но молчит. К Донхуну прижаться хочет, но понимает — неудобно. Приподнимается на локтях; влажная рубашка скатывается вниз, оголяя худые плечи. Донхун губами в ключицы, выдыхает тихо. Хёджин руку запускает во влажные тёмные волосы, прижимает к себе, пальцами перебирает пряди; запоминает каждое прикосновение кожей. — Завтра совещание в десять, ты не забудешь? — Ли совсем тихо шепчет на влажную кожу; выдыхает снова; после голову наконец поднимает и лбом — в лоб Хёджина. — Помню. Не должен опоздать. Хёджин устало улыбается, ерошит волосы Донхуна. Вспоминает, что рукава рубашки всё ещё закатаны — судорожно дергает их вниз. Донхун видит это лишь краем глаза. Отстраняется. — Не стесняйся этого, Хёджин-а, — берёт руку младшего; ткань — снова прочь с болезненного рисунка. Там цветочный узор до боли красивый, геометрия виднеется; закрывает шрамы. — Ты прекрасен такой, какой есть. Донхун вновь целует хёджиновскую боль и самым кончиком языка касается. Хёджин привязывается лишь сильнее к тому, что уже имеет в своих руках.