Либо вниз по спирали

— Не, ну а чё, я должен был отвернуться, что ли? Руку ему не пожимать? Не, я понимаю, но он первый протянул, а я чё, гондон? «Извините, Мирон Яныч, не буду с вами ручкаться, вас мои братаны не уважают?» Слюна привычно становится кислой и вязкой. Как вовремя Слава из магазина пришёл, будто поджидал за дверью, с таймером каким сверялся. И ведь забыл, главное, пельмешек на завтра купить — в холодильнике есть ещё полпачки, но они давно там валяются, перемороженные все. Хотел вернуться, да поленился с пакетами туда-сюда таскаться. Опять всё из-за лени его, а ещё потому, что он в голову себе вечно что-нибудь втемяшивает, все дружочки его так говорят. Вот и тянется у него в жизни чёрная-пречёрная полоса. Гроб на колёсиках уже ищет его парадную. — Хорошо, что Слава тебя не слышит, — фыркает Ванька. Он спиной сидит, табуретку раскачивает, кривится, судя по голосу. Прав он, хорошо бы Слава не слышал этого. Руку — ему. Рука у него — Слава помнит отчётливо, как будто полчаса назад это было, а не год с лишним — в тот единственный раз влажная была слегка, но не противно. Слава сам весь мокрый стоял, текло с него, ладони только и обтёр, так что не Славе возбухать — если б он даже захотел вдруг. Рука чуть влажная, с колесом этим дурацким, а держал он уверенно, крепко и очень недолго, но… — Да бля! Засёк его Ванька, значит, или по испуганной морде Фединой догадался. Расстроится теперь. Этого Слава тоже не хотел: он Ваньку в последнее время часто расстраивает. Бухает больше обычного. Не пишет ничего почти. Зависает с пацанами редко. И сейчас собраться, посидеть как раньше, безо всяких — Ванькина была идея. И хорошо всё шло — как раньше, вот и мотнулся Слава в магазин за добавкой. Кто ж виноват, что Федя Букер решил поделиться подробностями знаменательной встречи с тем, кого в этой тусовке поминать, вообще-то, не принято? Язык у него всегда как помело был. И чего терпел до последнего, тоже понятно: не только ведь в Славе дело, Андрюхе с Михой плевать в лучшем случае, аудитория неблагодарная, а Ванька может не хуже Славы взорваться, тем более в его отсутствие; знает, из-за чего Слава взрывается — так. Терпел, терпел и не удержался. И опять же, ничего удивительного — ну, раз такое событие. — Где виделись-то? — Слава тоже не сдерживается. Все свои, чего стесняться. — Да я в Москве был, а они «Версус» снимали... ну мне знакомый проходку организовал, я за компанию чисто, а там... — Федя замолкает наконец с видом «А чё я? Меня спросили — я ответил», горбится, ждёт, наверное, что Слава его в тапочках прям на мороз выставит. Прям в сентябре. Андрюха стопку отставил на всякий. И Ванька смотрит пристально, гадает, какие там зубчатые колёса у Славы в башке завертелись. — Повезло тебе, Федос, что тебя заранее из «Антихайпа» вытурили, — говорит Слава и наливает себе из свежепринесённой бутылки по кромку. И всё. На хуй Букера. Вертится у него в башке одно и то же сколько лет. Заебало. — Поговорим, дядь? — Ванька отводит его в сторону от полувменяемых тел, вид у Ваньки торжественный и скорбный. Решил, видно, что настало время нарушить обет молчания на известную тему, вскрыть Славе грудь да перебрать все косточки, а то протух он и пованивать начал. — Лучше допьём. — Слава трясёт-плещет на треть полной бутылкой. Он не дурак, видит: в этот раз бесполезно и пробовать — а всё равно по инерции увильнуть хочет. По инертности. Но Ванька не менее заёбанный и упёртый, он из предложенной бутылки отхлёбывает и по новой начинает: — Совсем хуёво? Совсем. Только не похуй ли, раз ничегошеньки с этим не сделаешь уже? Слава плечами пожимает: — А кто виноват? И это не риторический вопрос. Очень даже известно — кто. В этом и во всём прочем по традиции. Не Федя же, предатель Родины. И уж не Слава точно, Слава ничего такого не просил, чтобы застряло, не вытащишь, загноилось, не вылечить. Слава вовсе не мазохист, вам показалось. А Ванька вздыхает: — Охумирон, конечно, мудила, с этим я спорить не буду, но, Слав, блядь, если б он на все чувства, в его сторону направленные, отвечать должен был, его б размазало тонким слоем по фанаточкам. Тебе бы по-любому не перепало. Тоже, откровение. Вечер прописных истин. Это и так понятно, что Мирон — не должен. Слава не надеется ни на что, он не дурак, хотя и притворяется. Ему бы только отношения другого. Какого-нибудь к нему отношения. Может ведь Мирон с людьми по-людски, за руку вон поздороваться не на камеру чтобы, а так. А с ним до баттла не стал, нервы-хуервы. Слава если на что и надеялся, то — до баттла. Последними словами себя обзывал за это, но в глубине души засело тогда: встретятся они наконец, и Мирона долбанёт тоже. Искра, буря, безумие. Ванилька грёбаная. А Мирон до баттла на него и не посмотрел, весь был — пружина сжатая, со своими крутился, прыгал, за своих топил, а баттл, которого все целый год ждали, для него заранее был — хуйня. Пускай и оказалось потом, что историческая. — А нормальные фанаточки, Слав, потекут, подрочат и перестанут. Мужика себе найдут или другого кумира, ещё попсовее. Не циклит их так. Ты бы с этим сделал что-нибудь, а? Тут Слава не возражает, хотя мог бы. Не нужно. Ванька от беспокойства злится, и передёргивает, и хуйню городит. И в чём он не прав? Слава — не нормальная фанаточка, он диссы свои искренне пишет, его мироновские зашквары искренне бесят, но так давно уже, но есть зашквары, а есть Мирон, а Мирон... — И я тебе не за пидорство предъявляю, хотя предмет для пидорства ты точно жопой выбирал, но, Слав, ты серьёзно хочешь Охумирона выебать? Не на словах, а на деле? За хуй его подержаться? Впрочем, знаешь, лучше не отвечай. Тут Слава кивает, соглашается напоследок «девчонку себе найти», бутылку у Ваньки отбирает и смывается на балкон. Хватит с него на сегодня. Слава отвечать и не собирался, но представлял, было дело, как он Мирона — и ну хочется, конечно, смешно отрицать. Всего себе хочется, глубже, сильнее, чтобы сам просил, чтобы... Только хуй там, и мало того, что Мирон – никогда. Он гуглил, порнушку смотрел — пидором быть не так просто, сложнее, чем с тёлочками, хотя и с ними стараться надо. А что, если ему заебись будет, а Мирону — хуёво? Славе от одной мысли тошно, он бы не смог, у него бы не встал. Блядь, если бы Мирон настолько ему доверял, Слава бы трясся над доверием этим, боялся проебать его куда сильнее, чем любое своё «ну хочется». ...и наоборот тоже представлял. И не просто представлял — купил себе елдак, средний такой, цвета среднего такого тела, издалека и не скажешь, что резиновый, если из трусов будет торчать. Зашёл в магаз на другом почти конце Питера, ткнул пальцем, расплатился и свалил, а дома — типа поэкспериментировал. Смазал как следует, само собой, и... нихуя не вышло. Не вошло, точнее, толком, неприятно было, скользко, неудобно. Слава быстро забил на это дело, а елдак выбросил — наткнётся ещё кто из пацанов, объясняй потом. Но если бы Мирон вдруг — он бы позволил, потерпел, да что там, кайфанул бы, несмотря ни на что. Потому что — Мирон. Мирон его захотел. Ну да, в Славиных розовых мечтах и не в этой жизни, блядь. И необязательно же это всё. На самом деле — просто дотронуться бы и по роже за это не схлопотать. Пиздец. Слава выбрасывает бычок за перила и тащится в комнату, чтобы упасть и забыть обо всём — хотя бы часов на несколько. Наутро на него обрушивается всё сразу: свет яркий непрошенного осеннего солнца, грохот и ор с кухни — кто-то уронил сковородку с бывшей будущей яичницей то ли себе, то ли ближнему своему под ноги, сушняк, боль головная, желание сдохнуть и — воспоминания о вчерашнем. Ваня, блядь. Вот сейчас Слава найдёт себе выпить — лучше бы водки: алкоголь башку затуманит, и мысли, которые разговорами всякими всколыхнулись, заблудятся, как ёжики, и дышать не так больно будет... Так вот, найдёт выпить, ну хотя бы водички из-под крана, в труселя влезет и до кучи со всеми проблемами одним махом покончит — с такими-то советами от доктора мамкиной психологии Фаллена Эмце. С другой стороны, по делу тут и не скажешь ничего. «Мне очень жаль», разве что. А на свиданку он ходил недавно, между прочим, трепаться только потом не стал. Девочка была симпатичная, тоненькая, нос курносый в веснушках. На Славу смотрела снизу вверх — ну да, с его-то ростом, но и глазами сияющими неподдельно вроде. В индустрии не шарила, треков не слушала, по телику его видела как-то у родителей в гостях, а сама она в меде на третьем курсе, ей не до телевизоров, у неё сплошная латынь и анатомические атласы. Льстило ей его внимание, конечно, не просто так она согласилась погулять, но ещё бы — просто так он алкаш безработный, рэперок подземный, хуй с горы, деньги не все пока потратил, но это вопрос времени. Неважно, в общем, не обольщался Слава особо, а она над шутками дурацкими смеялась заливисто, и он почувствовал уже было под рёбрами щекотные пузырьки, как вдруг — «А здорово ты этого... Оксимирона уделал, да?». Эх, милая. Она ему комплимент хотела сделать, наверное. Чтоб он похвастать мог: уделал, да, очень приятно, король баттл-рэпа. Но он поржал неловко, замял тему, на хуй ему не сдалась корона эта сейчас, но не с девочкой же об этом говорить... А у него уже год как в груди свербит: если бы слил он — прошёл бы Мирон мимо или пожалел убогого для разнообразия? Насчёт реванша можно было бы доебываться, по крайней мере. А может, наоборот, не дожал он, недостаточно был хорош? Абсолютно пустой, ни черта за душою, переписал под копирку «Кем ты стал». На самом деле, нет, но не ебёт. Короче, девочка ещё найдёт себе кого получше, а Слава... Слава, пожалуй, со свиданками завязал и может и дальше нажираться до отказа печени. Других планов на будущее у него нет, зато бухла ещё — хоть залейся. «Ну ебать», — думает залившийся бухлом Слава, глядя на дебильные циферки 1, 7, 0 и 3 — аж в двойном экземпляре. И нет, это не в глазах у него двоится, это он напротив бара торчит, широко известного в не таких уж узких кругах, а под самой вывеской бара этого Мирон Янович собственной персоной — курит, в телефон пялится, слушает краем уха каких-то типов, которые с ним тусят, позирует небрежно для фоточек мимопробегающих фанатов. Император, хуле. А Слава вроде не такой ужратый, чтоб на ногах не стоять, но как они его сюда принесли и как давно тут топчутся, он не помнит. И хуй проссышь теперь. Подмёрз, пальцы онемели, но на ветру и в одной толстовке за минуту заледенеть можно. А с другой стороны, не подвалил пока никто, не докапывается. Он хлопает себя по карманам. Телефон, кошелёк, сижки. Оглядывается. Не, знакомое лицо одно только. Ладно, похуй, с ним и побазарит тогда. Не домой же ему поворачивать. Он подходит быстро, пока сам не опомнился, пока Мирон из соцсетей не выпутался, — близко, вплотную и выпаливает: — Сфоткайся со мной. Дурость какая, Слава, и боян к тому же, на этом ещё Джоннибой погорел и завещал не повторять своих ошибок. Лучше бы ты мелочь стрельнул, честное слово. И это не алкашечка из тебя идиота делает, а... А Мирон вздёргивает голову, вздёргивает бровь: «Ёбу дал, что ли?», и Славу из противоречия захлёстывает до кулаков сжатых обида. Значит, с Аббой нормально, не зашквар, его и похвалить можно, по головке погладить? С Витей можно... с Витей — отдельная песня, про Витю лучше не думать даже. Букеру, блядь, можно — руку пожать, на «Версус» свой драгоценный пустить. Букеру, да, а ему — нет. Прошёл твой звёздный час, мальчик, на хуй иди к друзьям своим придурочным. Слава драться не любит, а Мирону врезать готов. А Мирон смотрит спокойно на Славино перекошенное ебало — с весёлым таким недоумением и всё равно будто бы свысока, хотя Слава навис над ним, как на баттле прямо... А Мирон, небось, и не помнит уже, как там было. И толстовка на Славе не та, хуёвый из него косплеер. На баттле Мирон терпеть не стал, отодвинул его, но на этот раз Слава сам шаг назад делает. Колени об асфальт бухают. Лучше бы в грязь, конечно, символичнее, только где её взять, не взыщите уж, Мирон Янович, любуйтесь, до чего довели человека, радуйтесь. Наверное, сейчас его оттащат. Наверное, пизды дадут. Наверное, все вокруг уже телефоны подоставали, снимают вовсю, польются в интернет видео. Наверное, Мирону это нравится. Было же в дневниках имперского тура интервью с той тупой фанаткой. Слава тогда себе лицо ладонью в кровь разбил, без шуток: ну нахуя вот такое вот? Все как бы в курсе, что от тебя тёлки текут и что ты их ебаться таскаешь пачками, казанова хуев. И как ты поклонников своих любишь, все знают, и про то, какой ты скромный простой пацан. Но нет, ни у кого ничего не дрогнуло, сняли позорище это и выложили. А тут вон не просто фанаточка смазливая, а целый Гнойный. Ну да, трахать его после съёмок никто не будет, зато просмотров сто пудов больше соберёт. А Мирон стоит и молчит. Хотел бы Слава на выражение лица его поглядеть, да не может — зацепился взглядом намертво за лого на мироновском худи, под которым гулко стучит каменное мироновское сердце. Интересно, а если согнуться совсем, червём на брюхе ползать, рибуки его облизать — тогда оживёт этот истукан? В зубы ему ногой двинет? Заорёт? Развернётся и уйдёт? Слава оглобля, конечно, до земли далеко, но ради такого дела пополам сложится. Или ширинку его прямо здесь расстегнуть, не сходя с места? Не затем, чтоб отсосать — людно, холодно; и потом, Мирон с ним отказался из одной бутылки пить, а хуём в рот тем более тыкать не станет, — но чтобы как-то... Потому что Мирон молчит, и Слава молчит тоже. Не серенады же петь и не чувства свои всратые под подошвы ему вываливать. Не говорить же: «Всё сделаю, что только захочешь». Бес-смыс-лен-но. Слава всё сделает, но Мирон от него хочет одного: чтобы он съебался поскорее и, желательно, навсегда. Слава всё сделает, правда, но сию секунду, пока его вслух не гонит никто, пока не подходят к ним, не дёргают, а Мирон в шаге всего — во второй и последний раз в Славиной жизни — пожалуйста, ещё хотя бы немного… — Да бля, скажи им, чтоб подождали пять минут! Вставай, Слав. Слава не видит, на кого там Мирон огрызнулся, похуй, он себе сегодня вырыл яму в собственный рост, так что теперь пускай пялятся, смеются, пальцами тычут. Мирон сказал: «пять минут», и Слава испытывает удушливую, совсем уж жалкую благодарность. Пять минут — самое то для уёбка со «Слова». Мирон сказал: «вставай» и протянул руку — с колесом, и буквами на охуенных пальцах, и светло-рыжими волосками на запястье, и Слава знает, чего Мирон хочет, но импульс слишком силён, а ему слишком нечего терять. Он прижимается к этой руке губами, трётся щекой, чувствует солёное, мокрое, пьяное, стыдное. Думает, что Мирон ему всё-таки вмажет, но Мирон вздыхает, сука, громко и хватает его второй рукой за толстовку, тянет легонько вверх. Он слушается наконец, встаёт, отряхивается, хотя и пофиг, достаёт из кармана пачку, тянет сигарету дрожащими пальцами и соображает вдруг: Мирон ждёт, пускай и терпеливо пока, когда он свалит уже. Курить сейчас, наверное, не лучшая идея. Сигарета ломается. — Давай помогу. — Мирон мягко отнимает у него пачку, вытаскивает ещё одну. — Ну что, это опять постирония, которую я не выкупаю? Где смеяться-то, Гнойный? Он прикуривает и отдаёт сигарету Славе. Славины губы сжимают фильтр, которого только что касались губы Мирона. Ему совсем не до смеха. — И чего ты хотел? К чему вся эта клоунада? — Мирон вроде как даёт ему шанс — подхватить веселье, шуткануть, сохранить остатки репутации, уйти с высоко поднятой головой. Прямо под ближайший мусоровоз, чтоб удобнее было на свалку везти. Под первый вагон метро. Слава давит рвущееся наружу: «рядом побыть», давит из себя: — Да просто. Ну. Поговорить. У Мирона на лице: «О чём с тобой говорить, еблан?». Ладно, может, не «еблан», может, Слава между строк вписывает, Мирон весь такой доброжелательно заинтересованный, аж мутит. — И это, по-твоему, на простой разговор похоже? А трезвым зассал, что ли, прийти? — Ты реально — «такой тупой» — не догоняешь или издеваешься? — Лучше так, лучше разозлиться и быстрее уже всё похерить, чем это. Слава, может, надеялся, что Мирон его на хуй пошлёт — чтобы снаружи так же погано стало, как внутри. Славе, может, на хуй не сдалась эта равнодушная вежливость. А Мирон, может, и пошлёт: маска на нём едва держится, в глазах ярость. Какой же он красивый, урод. — Не догоняю, на что ты рассчитывал. Это легко: на то, что в дерьмо его втопчут, раздавят, как таракана. Чтобы. Всё. Закончилось. Обидно, что у Мирона запал короткий. Обидно, что он Славу даже не презирает, а так. Он трёт переносицу, вглядывается с минуту Славе в лицо. Он устал, видно, от абсурдности происходящего. Слава и сам устал. — Слушай, — тон у Мирона извиняющийся словно, — ну это ж из жалости только если я... хуйня получится, Слав. Он не заканчивает, и Слава не спрашивает: «Что — ты?», хотя очень хочется. Он согласен с тем, что из жалости ничего хорошего выйти не может. Но Мирон стоит рядом, Мирон с ним пытается непонятно о чём договориться, и Слава почти... Слава согласен — на ничего хорошего из жалости. Сбоку опять подваливает кто-то из мироновских, топчется, мнётся. Слава слышит за спиной у себя шепотки. Мирон косится на часы. — Блядь. Ты прости, но меня скоро живьём сожрут. Там... Слава башкой мотает: не надо, мол, оправдываться. Вали. Слава задубел уже вообще-то, и дел у него невъебенно важных полно, он же мимо проходил, заглянул на огонёк, честно-честно. — Может, тебе такси вызвать? И как ему нимб не жмёт, такому заботливому? — Спасибочки, как-нибудь сам разберусь. — Ты напиши потом, ладно? Ну, мало ли. У тебя номер мой есть? — Ага. — Слава врёт, но это неважно. Мирон тоже соврал, посрать, что из лучших побуждений — абстрактные они, не про Славу вовсе, а для успокоения совестливой мироновской биполярки. Ничего, без него как-нибудь справится. Какое со Славой успокоение? — Бывай. От видосов, которые — несмотря на явные старания всемогущего императора — в сеть просочились, отбрехаться было несложно. Слава объявил их промкой к новому треку Валентина Дядьки и быстро накатал то ли дисс, то ли лирическую балладу. На коленке записал, через день выложил. Народ поорал — кто про шипперов и пидоров, кто про постиронию, но, в общем, купились. Все, кто Славу лично не знал, разумеется. Когда Витя написал, что он в Питере и надо бы им перетереть, Слава сразу и окончательно понял: ни хрена это не совпадение, пизда ему. Он на встречу пришёл в чистой рубашке, выбритый, как на свадьбу. Или похороны. Он крепче чая не пил ничего двое суток. Но вот сидят они в «Теремке» — в углу, подальше от шумных мамаш с шумными выводками и гостей культурной столицы, — и перед Витей чашка, в которой заварка на донышке, и пустой чайник, в который он уже ходил кипяток доливать, а перед Славой пустой стакан из-под облепихового морса, третий по счёту. Вот обговорили они все дела, планы, релизы — когда Дядькино творение под «Ренессансом» выложить, будет ли ипишка, что у Славы ещё в загашнике завалялось... Знакомых всех обсудили — кроме одного. Витя вообще собирался валить уже минут пятнадцать как. Вот пронесло, вроде бы, но Славе такого счастья не надо, оказывается. — Вить, — Слава решается. Не, ну а хули? Если б Витя хотел, давно бы ему всё выдал, он миндальничать не любит. А раз не выдал, значит, Слава ошибся, не те у него были мотивы. Значит, можно попробовать: — А дай номер Мирона? Витя морщит лоб. Подозрительно, конечно, кто спорит. Они о Мироне говорили только после фотки их совместной — и то, не о Мироне, а о том, что Слава долбоёб и задолбал уже своим неадекватом. Слава перед встречей целую речь сочинил, на все случаи — ну, что он извинится просто, как полагается, что Мирон ему сам сказал написать, а номер впопыхах дать забыл, что Витя проверить может, если хочет, одно сообщение, сложно ему, что ли... Витя — человек обстоятельный, ничего не делает, не подумав, не взвесив все «за» и «против», так что Слава готов к любым вопросам. Но Витя вынимает телефон, и через секунду у Славы в кармане тихо тренькает. Слава охуевает, а Витя говорит невозмутимо, как будто за тем, собственно, и приходил: — Только меня в это во всё не впутывай. — И добавляет — больше себе под нос, но Слава слышит, конечно: — И херни не натвори. Слава улыбается по-идиотски и с чистой совестью: — Нормально всё будет. Мирон сам сказал — какие к Вите претензии? И да, Слава не собирался, он не знает даже, о чём писать теперь, он непременно натворит херни, он, может, передумает ещё, он окончательно долбанулся, хуйня получится, ясно же — но руку на прощание Мирон ему протянул первым.