О косорукости, кустарной кулинарии, или...

Как бы там ни было, а расплачиваться в этой серьёзной взрослой жизни приходится за всё. Вот так, например, за десять минут эйфории, вызванной втихушку скуренной сигаретой и ощущением того, что вот-вот поймают высунувшимся из окна, приходится отказаться от ужина. От ставшего слипшимся, разбухшего в два раза ужаса под названием «Спагетти». Ну такие, в красно-жёлтой упаковке, ага. С птичкой, блять. Или не совсем за сигарету и не совсем высунувшись в окно, но сути это не меняет же? Какая треклятым спагетти разница, отвлёкся я на курево или на заскочившего Жнецова? Вода в кастрюльке всё ещё кипит, макароны, ставшие белыми и противными даже на вид, мерно булькают… Беспомощно вздыхаю и, воровато вслушавшись и убедившись в том, что на общую кухню никто не идёт, захлопываю окно и выкидываю бычок в мусорку. — Мог бы и в окно, — меланхолично комментируют мои действия с противоположного конца длинного пустого стола, и я невольно закатываю глаза. — Ага, мог бы. Если бы был свиньёй. Вот как ты. Влад весело кривится в ответ и показывает кончик языка. Укладывается на столешницу, устроившись щекой на вытянутых руках. Вообще, у одного из нас «окно», второй прогуливает пары. Вообще, у меня последней физ-ра, а у него отменилось что-то и он не знает, куда деть себя перед тренировкой. — Ну что, как там твои… макароны? Спрыгиваю на пол и осторожно, будто бы из кастрюли может высунуться щупальце, заглядываю внутрь. Выключаю конфорку и, прихватив ручки через скрученное полотенце, шагаю к раковине. Слить воду. Правда после этого лучше не становится тоже. — Пациент скорее мёртв, чем жив, — диагностирую с нарочито серьёзным лицом и подумываю дать остыть этой гадости, а после выкинуть в ведро. Всё одно есть эту кашу невозможно. Кашу, которую я ещё и забыл посолить до кучи. — Ой, да ладно, ты драматизируешь. — В голосе Влада преувеличенно много энтузиазма. В голосе Влада столько жизнелюбия, что я начинаю сомневаться в том, что он вообще был сегодня в универе. Кто-то дохуя выспавшийся? И голодный, судя по всему. — Иди сам посмотри, — предлагаю и возвращаю полотенце на место. — И пойду. — И пойди. — И пойду… — продолжает приговаривать себе под нос и выбирается из-за стола. Зачем-то закатывает до локтей светлые рукава. Зачем-то встаёт за моей спиной и заглядывает вниз через плечо, вместо того чтобы встать рядом. Цокает языком и даже качает головой. И вышло бы весьма трагично, если бы я не чувствовал его ладони, опустившиеся на мои бока поверх тонкой футболки. — Да, будь ты девчонкой — хер тебе, а не звание почётной домохозяйки. — Знаешь что?!.. — Оборачиваюсь назад, запрокинув голову, и… И весь запал исчезает. И весь запал тает, потому что первое, на что падает взгляд, — это его растянувшиеся в усмешке губы. Подловил. Вот так просто и топорно. Как сто, а то и тысячу раз до этого. Подловил, и нет никакого шанса, что я смогу пихнуть его локтем в грудь и отстраниться. Ни одного. — Что?.. — переспрашивает, понизив голос и приподняв брови. Переспрашивает, а я отчего-то думаю о том, что ему безумно идут его крашеные растрёпанные волосы. О том, что ему идёт всё. А мне идут его руки, сцепившиеся в замок на уровне живота. Мне идёт он. Его запах. Ухмылки. Привычки и все те мелочи, что делают Жнецова Жнецовым. Мне просто идёт быть с ним. Идёт, как некоторым девчонкам перманентный макияж или татуировки, что иначе как лазером и не удалишь. Мне идёт быть влюблённым в него так сильно, что хватает всего пары тяжёлых завлекающих взглядов, чтобы расплыться в блаженной, почти идиотской улыбке и расслабиться. Расслабиться и где-то на подсознательном уровне понять, что от меня вообще-то ждут какого-то ответа. — Что? — Растерявшись, вообще забываю, чему только что возмущался. — О чём мы говорили? — О том, что я сейчас поцелую тебя, а ты не станешь верещать на всю общагу, что кто-то может увидеть. — Но может же. — И что? Спрашивает вовсе не для того, чтобы услышать ответ. Спрашивает для того, чтобы выгадать ещё пару секунд времени, расцепить пальцы и, оставив левую ладонь на моём животе, правой скользнуть вверх по груди и схватиться за подбородок. Чтобы развернуть ещё немного, потянуть на себя и заставить привстать на носки. Уже начинаю сомневаться, что мне ещё удастся до него дорасти. Уже начинаю сомневаться, что буду помнить через пару минут о том, что думал об этом. Через пару минут, после того как, послушно потянувшись вперёд, немного неловко коснусь своими губами его. Неловко от того, что приходится выворачивать шею, и того, что замка на двери, ведущей в кухню, никогда не было. Да и сама дверь так себе. Из самой дешёвой фанеры и из-за вставок почти прозрачная. Но если глаза закрыть, то можно забыть об этом. Если сосредоточиться только на этих выдранных из привычной рутины минутах, которые только наши. Всего две или три. Развернуться выходит ловко и совершенно бесшумно. Развернуться выходит быстро, потеряв всего пару секунд контакта. И хрен с ними, с макаронами, что он, протянув руку вперёд, накрыл тут же запотевшей стеклянной крышкой. Хрен со всем. От Влада несёт никотином, и мятная жвачка, что он закинул минут пять назад, почти не перебивает. И мятная жвачка, что оказывается затолкнутой в мой рот, ядрёная настолько, что тут же начинает пощипывать кончик языка. Кончик языка, который он сразу прихватывает зубами, чуть сжимает, затягивая в свой рот, и отпускает. Отпускает для того, чтобы отдать мне всю инициативу, а самому переключиться на торопливый тактильный осмотр. Ведёт по моей спине ладонями, после перескакивает на бока и даже забирается в передние карманы спортивных штанов, которые я таскаю в общаге. Не находит в них ничего интересного и возвращается к пояснице, только на этот раз поспешно задрав футболку. — Эй… — Отвлекаюсь, чтобы замедлиться немного, и тут же оказываюсь притянут ещё ближе. Склоняется к моей шее и больно кусает за ухом. Рефлекторно обхватываю его голову и, вместо того чтобы отпихнуть в сторону, удерживаю рядом. — Эй!.. Пора притормозить! — Зачем? — Вопрос приглушённый, влажный и мурашками рассыпается по коже. По шее, ключице, что он оголил, оттянув едва не треснувший ворот моей футболки, и лопаткам, которыми я невольно передёргиваю. Ладонь, что поглаживала мою кожу, уже и вовсе спустилась вниз и увлечённо лапает мою задницу, кончиками пальцев обрисовывая контуры плотно сидящего белья. Ладонь, что вот-вот просто переместится и развернёт меня, толкнув лицом к ближайшей стенке. — Мы всё ещё на общей кухне, — пытаюсь ещё раз, но столь вяло, что Жнецов только согласно мычит и продолжает меня тискать. Пытаюсь ещё раз, но настолько неубедительно, что, вслушавшись в коридорную тишину, тут же сдаюсь и, когда продолжает напирать, послушно делаю шаг назад, едва не саданувшись спиной о предназначенные для полотенец крючки. Поднимает голову, чтобы окинуть меня оценивающим взглядом, заглянуть в глаза и потянуться к завязке на штанах. Перехватываю его запястье, и не то чтобы у меня вышло его удержать… — Кухня, Влад! Мы на кухне! — напоминаю снова, и он глубокомысленно кивает, а справившись со шнурками и покачнувшись на пятках, и вовсе опускается вниз. Складывается словно на шарнирах весь, и вот тут-то у меня уже по-настоящему дыхание перехватывает. — Ага, — говорит, запрокинув голову вверх, и я просто не могу справиться с собой. Просто не могу не запустить пальцы правой руки в его пересушенные краской волосы. — И я очень-очень голоден. Поэтому прекрати причитать и не мешай мне. — Серьёзно?! — одними губами спрашиваю, и он с усмешкой пожимает плечами. Пожимает плечами, а сам уже задирает мою футболку и берётся за широкую резинку штанов. — Здесь?! — Не думаю, что кому-то приспичит припереться за следующие две минуты. — Две минуты, значит?! Моему праведному гневу нет предела. Моего праведного гнева хватает на полторы секунды, которые нужны ему для того, чтобы, приспустив мои штаны, без всяких прелюдий взять в рот. Окей, да… Я понял. Две минуты… Если две. Ритмично работает ртом, и почти сразу же вместо заляпанного кухонного окна, прикрытого куцыми засаленными занавесками, я начинаю видеть нечто совершенно размытое и по-своему прекрасное. Уже обе мои ладони в его волосах. Обхватывают эту больную, отшибленную голову и стараются не помогать ему. Стараются просто держаться, а не двигаться. Стараются не мешать. Умудряется стоять на коленях и одновременно с этим так лапать, что я ощущаю себя маленькой дрожащей сучкой, а никак не крутым перцем. Умудряется лапать и поглаживать мой зад большими пальцами, и я очень-очень и очень не прочь позволить ему ещё что-нибудь. На блядской кухне. Рядом с остывающими телами так и не ставших ужином макарон. — Будешь должен… — отрывисто шепчет, выпустив изо рта, чтобы пройтись языком по ставшему мокрым от его слюны члену и обрисовать контуры головки. — Хочу за это шестьдесят девять. Как тебе? Как мне? Мне круто! Я — ДА. Я хочу. Только с малюсенькой оговоркой. — Только не здесь, пожалуйста… Смеётся и, не дожидаясь, пока пройдёт приступ, насаживается ртом снова, и я чувствую все вибрации, что сжимают его горло и заставляют содрогаться нёбо. Чувствую и надеюсь, что среди нас только один неудачник, способный подавиться в такой момент. Не отвлекаемся больше. Ни он, ни я. Не отвлекаемся больше, и я умудряюсь даже оцарапать спину о блядские крючки, когда от переизбытка ощущений дёргаюсь назад. И я умудряюсь даже разжать пальцы, мучающие его волосы, чтобы закусить ладонь, когда вот почти уже. Почти… Всё страшно мутное кругом, всё какое-то ненастоящее и ватное… включая звуки чётких, отскакивающих от стен пустого коридора шагов. Приближающихся шагов. — Влад… — тяну совсем слабо. Что голосом, что за пряди. — Влад! Прошибает паникой и выбросом адреналина, прошибает страхом быть пойманными в такой момент. И это будет куда круче, нежели бы меня спалили смолящим из окна. И это будет куда круче, если бы его поймали с какой-нибудь девчонкой! Блять, блять, блять! — Жнецов! — шиплю почти в полный голос и тут же, не удержавшись, негромко вскрикиваю, когда предупреждающе сжимает зубы. Интерпретировать это пиздец как просто. «Не рыпайся». «Я слышу». «Мне насрать». Шаги буквально в десяти метрах, и стоит мне зажмуриться и представить, как некто приближающийся схватится за ручку и потянет её на себя… как увидит стоящего на коленях Жнецова и перепуганного почти насмерть меня… Как увидит всё это, и в мой рот почти магическим образом помещается половина закушенного кулака. Только бы не заорать. Только бы с ума не сойти от накатившей волны и не переставших давить, пусть и через ткань, на мою задницу пальцев, что нащупали давно не девственно тугую дырку и гладят её. Только бы с ума не сойти от гулкого, в разы усиленного моей больной головой звука, с которым Влад поспешно сглатывает и, сжав губами напоследок, отстраняется. Выпрямляется, как пружина, и, понимая, что я вряд ли сейчас что-то соображаю, приводит мою одежду в порядок. Натягивает мне штаны и оправляет задранную футболку. Разворачивает к мойке и, не удержавшись, шлёпает по заднице. Сам же, поморщившись, проходится пальцами по наверняка давящей ширинке джинсов и скользит за стол. Падает на вытянутые руки, как и пять минут до этого. Сглотнув, хватаю кастрюлю и, пихнув её назад, на плиту, включаю воду. Включаю воду, чтобы сделать вид, что увлечённо мою несуществующую посуду. Лицо пылает и, кажется, начинает покрываться стрёмными пятнами. Лицо пылает, но это ничто по сравнению с тем, как вспыхивают уши и шея, когда дверь всё-таки открывается. — Привет… — немного неловко тянет весьма знакомый голос, в котором я с ужасом узнаю Снежкиного ухажёра. Вот это был бы пиздец, шевели он задницей чуть быстрее. — Я тут вроде как ищу твою сестру. Не видели? Глядит сначала на меня, а после переводит взгляд на Влада. И если я отрицательно мотаю головой, надеясь на то, что он тут же свалит, то Жнецов отзывается с куда большим энтузиазмом. — Видели. Вы разошлись, минуты три как убежала. — Его голос доброжелательный настолько, что у меня от подозрительности едва лицо не сводит. Оборачиваюсь через плечо и, пользуясь тем, что виолончелист меня не видит, непонимающе приподнимаю бровь. Да только кому там есть дело до моих гримас? Кое-кому не додали, и он явно не рад. — Ты оставайся, подожди её здесь. — Почему здесь? Влад оживляется и, покосившись на дверь, будто кто-то может подслушать, подзывает парня поближе и, когда тот подходит, объясняет заговорщицким шёпотом: — Потому что это вроде как сюрприз. Снега решила приготовить для тебя что-нибудь, пока все на парах, ну вот и выскочила за чем-то. — Кивает на мою кастрюлю, и я едва сдерживаюсь от того, чтобы испуганно не икнуть. Серьёзно?! Ты сейчас серьёзно?! Вот бля-а-ать… — Ты не стесняйся, до десяти вход свободный, присаживайся. Кир, будь лапочкой, достань тарелки. — Я не помню, где стоят Снежкины, — вру сквозь зубы и надеюсь на то, что Жнецов всё-таки смилостивится и перестанет гнать. Но нет, его лицо становится только серьёзнее. Ни единого намёка на улыбку. Кажется, кому-то придётся эмигрировать в Мексику. Кому-то, кто совершенно ни при чём, но вполне сойдёт за соучастника. — Испортишь весь сюрприз. Ага, испорчу. И спасу чью-то жизнь. Жизнь, которой этот кто-то совершенно точно не дорожит и пиздит так уверенно, будто бы сам верит, а не сочиняет на ходу. — Её вроде бы синие. Посмотри в третьей тумбе. Сдаюсь и покорно лезу за тарелками, прикидывая, насколько сильно мне не пойдут сомбреро и приклеенные усы. Прикидывая, насколько трогательную речь Снега напишет для того, чтобы зачитать на жнецовских похоронах. Ставлю две плоские на столешницу, а Влад, выбравшись из-за стола, гостеприимно усаживает растерявшегося парня на своё место. Хлопает его по плечу и, раскланявшись, хватает меня за руку и вытаскивает в коридор. Тащит как на буксире, а второй рукой набирает сообщение для моей сестры. Успеваю подглядеть что-то про «принца» и «притащил с собой что-то в кастрюле, давай резче, не расстраивай парня». Прикрываю глаза ладонью и думаю о том, что не доживу до выходных. Думаю о том, что когда-нибудь сам его убью.