Ночная философия

      Денис и Егор лежали на тёплой кровати, застеленной одеялом и смотрели на белый потолок. Не совсем было понятно почему и зачем, но шевелиться они явно не намерены. Они не помнят, что этому предшествовало, мозг был пробит как решето, а маленькие человечки-мысли заняли места довольно полезных воспоминаний. Сами же воспоминания растворялись в воздухе, как сизый дым, будто их не было вовсе, будто так было всегда. Будто парни с начала времён лежали на этой кровати, застеленной одеялом и всегда смотрели на этот белый потолок.       Но Егор не Егор, если бы его язык не зачесался на разговоры: — Вот почему все ненавидят геев? — Митрофанов поднял правую руку вверх, описывая ей полукруг. — Учёные говорят, что это нормально. — он повернул голову к соседу по гомофобному несчастью и загнул на кисти руки один. — Есть видео на Ютубе, в которых говорится, что это ни капли не плохо. — он к мизинцу он загнул безымянный палец на ладони, а другой вырисовывал на скучном белоснежном потолке непонятные витьеваные узоры, заполняя всё пространство над собой. Потолок казался мятым и неровным, впадины менялись с горками и вытанцовывали магический танец для невиданного ритуала.  — Есть статьи на проверенных научных сайтах. — он загнул третий палец, подразумевая не маленькое количество источников полезных и нужных для народа сведений.       Ден задумался и на автомате почесал подбородок. Такие мысли не разу не приходили ему в голову, хотя видел множество текстов оскорбительного характера, обращённых сексуальным меньшинствам. Егор продолжил свою речь: — Психологи, психиаторы и сексологи кричат, что гомо — не болезнь, а представители ЛГБТ — такие же люди, как и натуралы, но их не убедить. — в его голосе появились недовольные нотки, а брови свелись к переносице, очки опустились на кончик носа от движений, а волосы веером распласталась по белой подушке.       Шмальц задумался: эта мысль была невероятно простой и понятной, но совсем не очевидной и сдавливаливающей сердце своей правдивостью. На лице Дениса появилось выражение глубокой, но неприятной думы.       Метрофанов продолжил толкать свою гениальную идею: — Ведь новости, очень влиятельный источник информации, могли бы помочь, избавить Россию от этой дискриминации, а они всё усугубляют. В жажде наживы, популярности и народного одобрения они поощряют людскую ненависть к другим людям, которые вообще-то такие же, как они, ничем не отличаются, совсем-совсем ничем. — он всплеснул руками, а на лице появилась гримаса сильного недовольства, как у ребёнка, лишённого на неделю сладкого из-за плохого поведения. — А власть? Она должна поддерживать всех жителей государства, без исключения!       Денис всмотрелся в потолок. Сейчас он казался незнакомым и чужим, как будто он не находился тут всё время, пока они тут жили. Как будто его только что приклеили над ними, новый и неизведанный, но при этом до тошноты простой, чисто белый, без цветных крапинок и тёмных пятен. Это завораживало. — За всю жизнь, я не видел ни одного человека, который смотрел телевизор и не был гомофобом. А ведь телевидущие должны, нет, обязаны быть беспристрастными. — Рукам, кажется, надоело чертить под потолком странные узоры, поэтому они безжизнено и устало упали на мягкую и тёплую постель, помяв ровное одеяло.       Обоим казалось, что они находятся в прострации; светлой и манящий своей белизной. Окружение казалось нереальным, несуществующим, не из этого бренного мира, а из какой-то параллельной, нереальной вселенной, в которой возможно найти счастье, потерянное здесь. — Политики тоже ничуть не лучше. Вместо запрета пропаганды гомофобии, они выдвинули закон о запрете пропаганды гомосексуализма. Это дикое лицемерие! — Зрачки Егора стали непропорционально большими, настолько, что закрыл собой радужку, и Денис падал в эту чёрную бездну, пустую, но от этого ещё более прекрасную. — Почему тогда разрешена пропоганда гетеро? Свадьбы гремят на улицах и мешают простым людям жить и спать.       Они совсем потерялись в этом новом, непонятном мире. Но находится совсем не хотелось, хотелось лежать на этой кровати, застеленной уже пятым одеялом и смотреть на этот потолок, пока они совсем не провалятся, пока они совсем не потеряются, пока они совсем растворятся в этих ощущениях, неприрученных, как дикие звери сумеречного леса. — А знаешь, что самое обидное? — Митрофанов зажмурился, будто открыв глаза после этого обряда, он увидит не Россию, а новую страну, полную светлой ауры, правды и честности, где нет обид, нечестности и дискриминации.       Шмальц внимательно смотрел в его глаза и слушал. Он аккуратно кивнул, чтобы не разрушить приятную идиллию, ожидая ответа. Егор это заметил и продолжил говорить, смотря собеседнику в глаза: — Мы не можем на это повлиять. Никак. У нас есть аудитория, но она и так это прекрасно понимает, наши подписчики не смотрят этот бесполездный ящик, они не подверженны этому больному насаждению ложных ценностей, они дети интернета, здесь каждый третий — представитель ЛГБТ. — он устало вздохнул, поправил съехавшие очки и обречённо ослабил хватку кулачков, сжатых где-то в районе талии, отчего на его бледной коже заалели полумесяцы от ногтей. — Я про взрослых людей, которые по своему подобию воспитывают детей. Их переубедить, кажеться, невозможно.       За окном застучал дождь. Он что-то шептал на собственном языке, который непонятен простому смертному. Этому языку к превеликому разочарованию не учат ни в школе, ни на языковых курсах, и единственный способ изучения — пообщение с носителем, но сам носитель не понимает просьбу или просто всех игнорирует, не хочет учить этих гадких, ненужных людей, пустых внутри и безобразных снаружи.        Но Денис, кажеться, начал понимать этот дождь, ему казалось, что ему повезло стать тем, кого ненастье приняло в свои холодные объятья, из-за которых по всему телу стаи неприятных мурашек.       Прикрытое окно распахнулось, впустив в комнату прохладу, чистую, как хрусталь и отрезвляющую, забирающую новый мир на улицу, давая ему свободу.       Потолок словно опустился на землю и снова стал родным, домашним, но не потерял свою белезну, которая теперь не манила, а обжигала сетчатку. Неизведанная вселенная стала понятной и рутинной, всё стало очевидно, и очевидно настолько, насколько возможно представить само слово «очевидность». Витьеватость всего вокруг испарилась и догоняя новый мир вылетела в окно, оставив пресную прямолинейность, которая сдавливала горло и душила сознание.       На основании языка появилась неприятная горечь, силы вернулись в обездвиженный организм, и очень захотелось пройтись по мокрой улице холодного Питера. Дождь снова начал лепетать о своём, на непонятном обычному человеку диалекте.       Метрофанов встал слишком резко, настолько, что в глазах придательски потемнело. Его зрачки слегка сузились, и он жалобно спросил у парня, лежащего на тёплой кровати, заслатой белыми простынями: -А у тебя есть ещё эти таблетки?